Прошлое ещё дышит

      – Есть всего один верный способ избавиться от мук выбора, Гарри.       Стало смешно и горько. Половина на половину. Дезилюминационные чары обдали с головы до ног прохладной склизкой волной; поверх скользнуло другое заклинание, сложнее по формуле и эффективнее в маскировке.       Смешно – они и так это знали. У них всегда был всего один верный способ. Способ, включавший в себя два слова и одну зелёную вспышку. Или удар острым краем кофемолки с каминной полки Твайлы.       Горько – они этот способ не могли привести в исполнение. Не могли и не хотели, и сколько же злой иронии в том, что это понимала даже Твайла.       – Мне показалось, тут кто-то есть.       Смешно – просто смешно стоять затаив дыхание перед Гермионой и видеть, как она поднимает, а затем опускает палочку.       Горько – до ужаса горько осознавать, что Гермиона позволила ему стать молчаливым свидетелем и, наверное, испытывала к нему ту же тошнотворную жалость, что и Гарри.       – Пустяки, это не стоит внимания.       Он думал об этом разговоре, об этой конкретной фразе, о безмолвном смирении Гермионы, прокручивал этот эпизод в памяти снова и снова, как затравленный ребёнок, обиженный, недолюбленный. Оскорблённый тем, что его воспринимают как неизбежное обстоятельство, не обращают внимания, не подкармливают уязвлённое эго.       Глупый злопамятный мальчик.       Кончик пера надломился от судорожного нажатия. Том взял другое. Время, отведённое на письменную часть, подходило к концу, а он едва справился с половиной заданий. По версии учебника маглы были троллеподобными австралопитеками. По версии Тома примерно так дела и обстояли, если не считать одного весомого упущения: волшебники от них не слишком-то и отличались.       Безмозглые обезьяны.       – Безмозглые обезьяны, – повторял он профессору, отсиживаясь на продуваемом всеми ветрами холмике у подножия замка. – Я их ненавижу. Они – сущее ничтожество. Учителя читают по листку, бездумно отрабатывая выданную сверху программу. Ученики – безвольные глупцы. У них нет своего «я», они просто толпа, массовка. Повторяют за старшими, не имеют своей позиции, плюют в лицо вместо человеческого ответа, передёргивают, глумятся. Они безнадёжны.       – Они люди, – с грустной улыбкой ответила Твайла, кладя руку ему на плечо. Поддерживающе сжала, но озвучила только спокойный упрёк. Упрёк без упрёка, скорее наставление: – Относись к ним спокойнее. Это нормальное свойство человеческой психики – дистанцироваться, стремясь обезличиться, раствориться в обществе. Они этим прикрываются, как щитом. Прикрываются мыслью, что ни на что не влияют. Подумай, они росли с ощущением, что лучше других, этакие тепличные растения, крайне прихотливые, жизни ещё не видели кроме как из окон своих роскошных поместий. А теперь столкнулись с миром и отрицают его многогранность. Нелегко однажды осознать, что всю жизнь верил в ложь.       – В роскошных поместьях рос ничтожный процент моего поколения. А среди сегодняшних студентов есть ещё и грязнокровки.       – Есть, но они быстро учатся у авторитетов, а авторитеты учат растворяться и прятать голову в песок. Никому не хочется быть изгоем. Безопаснее, находясь меж двух огней, ссылаться на то, как страшны те, кто исповедует радикальную точку зрения. Гриндевальд, например, и британское Министерство – это же две крайности одной и той же сущности. Оба прибегают к неэтичным методам, но если Гриндевальду хватает наглости действовать открыто, то Министерство прячется за моралью. Это тоже своеобразный щит. Просто фантик, который Министерство пользует как хочет.       – Это отвратительно, – с ненавистью прошептал Том. – Это так отвратительно. Британия отвратительна. Узколоба, консервативна, она устарела. А Гриндевальд – новатор.       – Гриндевальд – преступник, – напомнила Твайла, убирая руку.       – Он несёт свежие идеи, а британское правительство – бесталанная плесень, пропахшая нафталином. Некоторые мои знакомые вынуждены бежать из-за обвинений в измене. Ещё несколько лишатся семьи и денег. Разве это лучше, чем то, что обещал Гриндевальд?       – Гриндевальд много обещал, но никогда не предупреждал о цене, Том, – разъясняла она с нарочито терпеливой интонацией. – И ты отрицаешь это из принципа.       – Пусть из принципа, – выплюнул Том. Чуть смягчился: – Простите. Мне всего лишь хочется верить, что есть один ответ на все вопросы. Единственно правильный.       – Мир другой, ты это знаешь, – вздохнула Твайла, похлопав его по плечу. – Нет одного ответа. Часто нельзя даже правильно сформулировать вопрос, а вопросов сотни и тысячи. Не ищи идеального ответа на каждый из них, не принуждай других людей отвечать на вопросы, которые задаёшь себе. Лучше, – она понизила голос, – занимайся собой. А партии и тезисы меняются слишком быстро, чтобы можно было найти идеальную. В конечном итоге только ты можешь сделать со страной то, что тебя полностью удовлетворит. Вот и делай. Начни с малого – с себя и ближнего круга, не стремись в одиночку справиться с большим делом. Будущее изменчиво, а представления о прошлом пластичны, если находятся в умелых руках.       – Я не хочу жить в таком мире. Не хочу разгребать помои предрассудков за предыдущими поколениями, проблемами грязнокровок должны заниматься грязнокровки, а не я. Я могу дать миру больше, – убеждённо поделился Том, смахивая не к месту набежавшие слёзы.       – Ты не думаешь о них как о грязнокровках, – заметила Твайла, вглядываясь в его лицо. Том посмотрел в ответ, даже не пытаясь скрыть отчаяние.       – Да без разницы, что я думаю, стоит хоть раз оговориться – я труп. Это ловушка. Может, просто паранойя, но одно неверное слово, и они меня заживо съедят. Линчевать предателей они умеют с детства, и умеют куда лучше, чем своей головой думать, кто предатель, а кто нет.       – Они пойдут за тобой. Не они, так другие, – уверенно сказала Твайла. – К тому же, как ни прячь мысли, рано или поздно терпеть и молчать станет невозможно. Когда-нибудь проблемы маглорождённых коснутся тебя. Сам знаешь, бесполезно надеяться, что язвы общества никогда не перекинутся на те его части, в которых обитаешь ты. Незримо они будут тебя преследовать. Придёт время, и столкнёшься с тем, о чём привык молчать, только молчать будешь уже не в силах. Ты свободолюбив, для тебя все эти предубеждения противоестественны, потому что ты знаешь – это не частный случай, а тенденция. Когда-нибудь это достанет и тебя. На работе. В семье. В дружбе. Готов ли ты терпеть? Иногда происходят вещи, которые обнажают сущность людей, и сущность оказывается отвратительна. Настолько, что легче закрыть глаза и сделать вид, что ничего не происходило. Никто об этом не просит. Никто не хочет знать, что друг или коллега готов без колебаний расправляться с тем, на кого укажут пальцем.       – Вдвойне невыносимо знать, что указать пальцем могут на то, что мне дорого.       – Верно. Но через такое нужно перешагивать и идти дальше.       – Но я не готов бросить то, что в ущерб себе выстраивал годами. Это целая жизнь, не просто репутация и значок старосты в доказательство. Это я, в той же степени я, что и моё отражение.       – Придётся, Том, – с болезненной обречённостью возразила Твайла. – Когда-нибудь придётся. Лучше смирись раньше, та жизнь кончилась ещё в тот момент, когда ты впервые осознал отличие между собой и ними.       – Но это часть меня.       Они снова пересеклись взглядами.       – Я не могу отхватить себе функционирующую конечность.       – Это фантомная боль. Это пройдёт, дорогой. Лучше сейчас, чем когда рана загноится.       Том скривился, с неприязнью наблюдая за тем, как от слёз плывёт мир. Картинка перед глазами колыхалась, сколько бы он ни смаргивал и не утирался кулаком. Ничего не проходило. День ото дня становилось только хуже.       Вся жизнь казалась больным кошмаром, разбудившим среди ночи. Открывшим глаза настолько широко, что он, верно, никогда больше не сможет по-настоящему глубоко уснуть.       – Мне приходилось выбирать между свободой и молчанием. Это нелегко, особенно когда знаешь, что свобода принесёт одиночество и изгнание. Но по факту это выбор между собой и страхом. Между собой и ложью. Людей у тебя получится обмануть, а что насчёт себя? Совесть не обманешь. Стремление быть свободным – тоже, но ты продолжаешь самозабвенно лгать себе, потому что так проще, так привычнее. Если боишься сказать лишнее, результативнее сразу вырвать себе язык. Потому что убеждения не вырвешь и не вытравишь.       – Проблема не в совести. Плевать, насколько аморально то, что я поддерживаю. Я думаю о своей безопасности. Я практичен и рационален.       – Ты так хочешь искоренить в себе всё человеческое, – усмехнулась она. – Зачем? Разве в этом гармония? В безалаберности и равнодушии, даже если ты не такой? В том, чтобы культивировать в себе безразличие, в этом, по-твоему, внутренняя гармония? Сострадание – уникальная человеческая черта, так зачем от неё отказываться? Тебе не чуждо человеческое, Том, и это прекрасно. Не делай из себя примитивное животное. Это худшее, что может сотворить с собой человек.       – Вы не можете лучше меня знать, какой я, – пробормотал Том.       – Но ты и сам не знаешь, дорогой. Ты пытаешься соответствовать образу, но истинная гармония в том, чтобы научиться извлекать пользу из того, какой ты есть, а не перекраивать себя в попытках стать кем-то другим. Твой образ – такая же нафталиновая чепуха, как и их средневековые предрассудки. Уж поверь тому, который помнит Средневековье – не самое приятное было время, – со смешком продолжила Твайла. – Правда, Том, образ – тоже часть поражённой конечности. Он был нужен тебе в прошлой жизни, он тебя охранял, как надёжный кокон: ты цвёл внутри, проходил через метаморфозы, прикидываясь своим среди чужих с помощью безопасной оболочки. Но теперь ты вырос из этого кокона. Пора выбираться в настоящую жизнь.       Том сощурился, но без подозрения, только с интересом.       – А вы, когда стояли перед выбором между свободой и молчанием, что сделали?       – Выбрала свободу, – победоносно улыбнулась Твайла. – Потеряла всё, что имела, но всё, что я тогда имела, были ложь и страх, поэтому потеряла не так уж и много. Зато обрела целый мир. Обрела голос, потому что ко мне, как к прокажённой, никто не прислушивался. Никто не затыкал, я вышла из зоны досягаемости, ведь если ты уже вне закона, что ещё терять? Это тот случай, когда запрет ведёт не к решению проблемы, а к потере контроля.       – И запрещённое раскрывается во всей красе, потому что уже запрещено, а значит, худшее, что могло случиться, случилось, – продолжил за неё Том.       – Именно, – похвалила профессор. – Когда ничего не имеешь, терять нечего. Задай себе вопрос, сколько ты имеешь с того, что боишься вылезти из тесного кокона.       – Нисколько? – мгновенно отрапортовал Том.       – Подумай об этом, ты не обязан отвечать сейчас и вообще не обязан отвечать именно мне. Ответь для начала себе.       И Том начал думать.       Продолжил думать, вернувшись в гостиную. Устроил внеочередное собрание, чтобы думалось быстрее и предметнее.       Камин подтверждал те зачатки мыслей, которые уже успели прорасти в голове: разгорался и тух, бешено бился в стенки своей каменной камеры, своевольно разбрасываясь искрами. Ел дрова, жадно переваривал, перерабатывая их в тепло. В подземельях всегда холодно, даже в конце июня. Подземельям всегда нужно животворящее пламя.       Тому – тоже.       – Настроения в семейном кругу неоднозначные, – постно начала Вальбурга. Этими словами она открывала каждое собрание на протяжении нескольких последних месяцев. На самом деле настроения её семейного круга никогда не были однозначными, но в последнее время, очевидно, стали совершенно непредсказуемыми. – Окончание магловской войны сказалось. Некоторые... личности, поддерживать которых было в наших интересах, себя совершенно дискредитировали. Неизвестно, во что это выльется.       – Спенсер-Мун рвётся ускорить судебные процессы, – подал голос Паркинсон. – Отец поделился. Кое-кто из наших знакомых, скорее всего, сядет. Особенно представители чистокровной части Визенгамота.       – Сколько это займёт? – бессмысленно уточнил Том.       – Речь, вероятно, идёт о паре месяцев. К осени всё закончится. Что-то слышно о реформах образования, но тоже без конкретики. Думаю, планируют провести законы, ужесточающие критерии приёма учителей. Те, о которых говорили ещё до войны.       Том нахмурился. Ему это не на руку.       – Но в этой области всё давно заглохло.       – Из-за войны, – пожал плечами Паркинсон. – А сейчас Министерство потихоньку отряхивается, так что, когда закончатся посадки, стоит ждать перемен.       Снова перемены. Теперь не только снаружи, внутри – страшнее.       – Что-то ещё?       – Рутина, – ответила за всех однокурсница Альфарда. Староста, настолько тихая и неприметная, что о её существовании между собраниями забывал и сам Том. – Первокурсник-грязнокровка чуть не свалился с лестницы...       Сердце пропустило удар. Вот сейчас. Если прямо сейчас он этого не сделает, то ни о каком выходе из кокона можно и не говорить. Одно слово. На такое легко решиться. Только одно слово.       – Маглорождённый.       Она застыла с открытым ртом. Все перестали дышать, погребённые под могильной плитой тишины, в которой только стучало взбесившееся сердце Тома и шипел, словно подначивая, огонь.       – Это несложно. Одно простое слово, – как мог спокойно продолжил Том, изо всех сил стараясь придать себе скучающий будничный вид. Цокнул языком, смотря мимо собеседницы. – Повторяй по слогам: маг-ло-рож-дён-ный, – он наконец перевёл на неё взгляд, молясь Моргане, чтобы маска не треснула. Такие команды отточены и привычны, только сердце стучит очень громко.       – Маглорождённый, – испуганно пролепетала она, хлопая глазами. – Мне теперь всегда так говорить?       – Хотя бы в моём присутствии, – произнёс Том. Посмотрел на свои трясущиеся руки, сцепил их, начав нервно тереть одним большим пальцем о другой, чтобы спрятать дрожь. – И всем вам – тоже.       – Так точно, сир.       Первым оправился Блэк. Предсказуемо. На его лице играло особое выражение «ты обязан объяснить, что за чертовщина происходит», хоть голос и звучал так, будто ничего не случилось. Актёришко.       – Вот и хорошо. Продолжим.       Жаль, что этого не видел Гарри. Он, пожалуй, был единственным, кто способен оценить по достоинству совершённый Томом подвиг.       Продолжили они ошеломлённо и медлительно, со скрипом примиряясь с новым правилом и усиленно исправляясь при каждой оговорке. К концу собрания число оговорок заметно сократилось, за что Том себя похвалил. В тот момент, когда гостиная опустела и проскрипело, вставая напротив, кресло, дрожь всё ещё не унялась. Альфард сел. Приготовился слушать, не задавая никаких вопросов. Пронырливый чёрт – никогда не давал вариантов ответа, и всегда мучительно тянул с реакцией, вытягивая безмолвием подробности, которые Том не был готов выдавать. Раньше это не работало, только не с ним.       – Ты не так шокирован, как кажется, – со вздохом предположил Том. – Иначе не молчал бы.       – Чего-то такого я и ждал, – нехотя признался Блэк. – Особенно с учётом твоей новой компании.       Том прошил его острым взглядом. Альфард с иронией посмотрел в ответ, снисходительно покачав головой.       – Всё очевидно. Они, – кивнул он в сторону спален, – тоже всё видят. Но катастрофы не случится. Не сейчас, когда им срочно нужно примкнуть к кому-то сильному; сейчас можно оставить их без ответа, они потеряны и слабовольны. А вот позже, – многозначительно покивал он, – тебе придётся придумать веские причины для смены риторики. Когда они очухаются. Сейчас можно медлить, но знай меру.       – Если ты так считаешь, – с сомнением протянул Том.       – Я ничего спрашивать не буду, – поспешно заверил он, – мне приятнее наблюдать со стороны, чем быть в курсе всех твоих интриг. Но не все могут похвастаться таким недюжинным умом и прозорливостью.       Том кисло дёрнул уголком рта в ответ на последнюю фразу.       – Спасибо, ты только что напомнил, почему после каждого разговора я жалею, что ты ещё жив.       – Но я ещё жив, – с вызовом оскалился Альфард.       Лицо Тома дрогнуло в намёке на вымученную улыбку.       – Ещё, – выделил он.       – Но жив.       Альфард ухмыльнулся и отвесил шутливый поклон.       Тому определённо полегчало.       Он рос. От этого разговора. От того, что сделал. Рос, главное – рос из самого себя, как огонь вырастает из поленьев непокорными всполохами. Рос из себя – вился молодой зеленью, пока ещё уродливый, как побеги картофеля, пока ещё не цветущий, и всё же – рос.       ***       Дрожь, казалось, не проходила следующие несколько дней. Утро он начинал с попыток не напортачить с укладкой из-за немилосердного тремора рук, вечером с трудом задёргивал полог, не распыляясь даже на защитные чары – подготовка к экзамену по трансфигурации отнимала все ресурсы. Он валился на постель без сил и вставал разбитым, уже не пытаясь адекватно отвечать на вопросы Гарри во время ночных посиделок. Тот из каких-то своих соображений – может, солидарности, хотя кто его разберёт, – исправно дожидался, пока Том расправится с очередным зубодробительным параграфом, и только тогда шёл спать. И так ежедневно, еженощно, прибавить к этому не сбавляющие обороты натянутости собрания, разделить на крохи моральных ресурсов, подвести черту, поставить знак равно и попытаться найти решение. Но пример получался нерешаемый. Только такие, впрочем, и давала жизнь, допуская ошибки в условиях задач и требуя незамедлительного ответа.       – Я разобралась с этим символом, – продребезжало у самой кромки восприятия, за которой простиралось блаженное бессознательное небытие. Спать. Он хотел только спать и отключить этот ужасный свет, бьющий по глазам. В библиотеке ещё никогда не было так светло. – Это не мотылёк, а цикада. В мифологии... Том? – встревоженно окликнула его Гермиона. – Что с тобой?       Её голос свистел и лязгал, сильно действуя на нервы, вызывая неконтролируемые перезвоны головной боли. Громко. Невыносимо громко.       – Я в норме, – прохрипел он, учащённо моргая, чтобы прояснить зрение. – Продолжайте.       – Не в норме, – Гарри остановил Грейнджер жестом руки. Холодная ладонь легла на лоб, но её, спасительно прохладную, тут же отдёрнули. Связь лениво запульсировала, не желая смиряться с разорвавшимся контактом. – Да ты весь горишь. Нужно в Больничное крыло.       – Не нужно, – процедил Том, злясь на свою беспомощность. – Заткнись. А ты, Грейнджер, продолжай говорить. Я в норме.       – О какой норме может идти речь, если?..       Том раздражённо шикнул на него. Виски в ответ на резкое движение взорвались болью.       – Ты не пойдёшь в Лазарет, так? – деловито осведомилась Гермиона. Он промолчал, надеясь, что это расценят правильно. И Грейнджер, за что её тут же захотелось расцеловать, не подвела: – Даже если свалишься с ног, не пойдёшь, – констатировала она с интонацией разочарованного учителя. – К профессору?       В ушах зашумело. Перед глазами рассыпался сноп розовых предобморочных искр.       – Приемлемо, – решил Том, когда смог совладать с собой.       Стоило встать, как его захватил тошнотворный лабиринт коридоров, в которых мелькали пёстрые пятна и сменялись смутно знакомые лица, и всё кружилось, кренилось, роняя его на пол, оглушительно хохотало, провоцируя всё новые и новые приливы головной боли.       – Ты когда последний раз спал?       Этот голос оказался неожиданно приятен. Захотелось даже ответить что-то вразумительное, но язык ворочался неохотно, а губы никак не желали разлепляться.       – Ясно. Оставьте его, разберусь сама.       Позже – бредовые яркие краски, образы, забывающиеся так же быстро, как и возникающие, стремительный хоровод разнокалиберных пятен – и все броские, вырвиглазные, перетягивающие на себя внимание, утрированные, даже пугающие.       Трижды заходила Гермиона, но выглядела так, словно это были два разных человека – дважды обеспокоенно спрашивала о его самочувствии и один раз ойкнула, а наткнувшись на профессора и попросив забрать какое-то кольцо, убежала. Профессор, кажется, даже погналась следом. Вернулась ни с чем через минуту. Сменила ему повязку на лоб, напоила чем-то вяжуще-горьким и снова ушла.       – Как он?       – Зачем, если через неделю и так увезём всё домой?       – К утру придёт в себя? Трансфигурация.       – Если зайдёт Гарри, наверное, станет лучше.       – Тогда я соберу вещи.       – Отдохни, через час снова зелье.       – Переутомление, Гермиона. Это не смертельно, но Гарри лучше позвать.       – Могу я забрать?..       Голоса смешивались, перетасовывали фразы, бледнели и наливались цветом, расплывались, становились неприятно чёткими, резали глаза, он тонул и всплывал, захлёбываясь, путаясь в обрывках диалогов и выражениях лиц, пока не...       – Привет. Мне сказали, тебе станет лучше, если я приду.       Рука обхватила запястье. Снова холодная. Спасительная. Том с облегчением выдохнул.       – Не соврали. Мне лучше. Очень жарко, а ты весь ледяной.       – Так нормально?       Он не увидел, только почувствовал, как стащили с лица мокрую тряпку. Сухая холодная ладонь.       Блаженство.       – Прекрасно.       – Я нашёл вторую старосту, она обещала поговорить с директором. Сдашь экзамен позже.       – Разве это позволено?       – Ты даже ходить не можешь, – укоризненно напомнил Гарри.       – Но мне нужно...       – Тебе нужен отдых. Ты неделю почти без сна.       – Это необходимая мера. Я хочу быть уверен, что...       – Ты непроходимый идиот.       – Ты забавный.       – Я тоже идиот, потому что сижу с тобой, а не возвращаюсь к Гермионе, как обещал. Она стоит под дверью и ждёт. С палочкой наготове. Как будто ты тут можешь меня съесть. Тем более в таком состоянии.       – Я в любом состоянии могу съесть кого угодно.       – Но мной ты подавишься, – Гарри, кажется, сверкнул в тот момент озорной улыбкой.       Том не видел. Тому мешало сияние ангельского нимба над копной непослушных волос, увенчанной маленькими крылышками.       – Уже подавился.       В дверь настойчиво постучали.       – Торопит, – недовольно, но улыбаясь заботе пробормотал Гарри.       – Тебе пора? – Том с сожалением представил, как со лба исчезнет приятная прохлада. – Одному мне будет очень жарко.       – Я солью тебе воспоминания, чтобы ты пересмотрел этот день. Сгоришь со стыда.       – Я и так сгорю. У меня жар.       – Пей зелья.       – Пью, но они такая гадость.       – Перетерпишь, – вредничал Гарри. Даже показал язык, если Тому это не привиделось. – Чтобы терпелось легче, – добавил он, когда в дверь снова постучали, – вот тебе утешение.       Губы у него оказались горячие, но это, как ни странно, ничего не портило.       – Если спросят – это была галлюцинация, – шепнул Гарри на прощание, убирая руку. На смену ей плюхнулась тряпка.       «Галлюцинация».       Это слово свербело на языке, когда Том проснулся.       – Проспал почти до полудня, – сообщила Твайла, поджав губы. Она сидела в кресле в обнимку с Пророком.       – Я спал здесь?       Он заозирался, осматривая диван, на котором лежал, и стоящий рядом столик с целым батальоном закупоренных склянок.       – Мне же надо было следить за твоим состоянием. – Твайла оторвалась от чтения и проследила за направлением его взгляда: – Выпей синее. Скоро у нас будет гость, и я рассчитываю на посильную помощь.       – Какого рода? – переспросил Том, морщась от мерзкого послевкусия зелья, но не жалуясь вслух: главный принцип зельеварения – чем мерзотнее вкус, тем эффективнее результат.       – Развлечёшь визитёра. Подыграй мне.       Звук хлопка, призвавший эльфа, не принёс никаких неприятных ощущений, что косвенно подтверждало теорию о связи вкуса и эффекта.       – Завтрак подан, – важно сообщил эльф, чуть не задыхаясь от гордости. Честь, наверное, обслуживать такую гостью.       А тот гость, о котором предупреждала Твайла, явился через час.       – Идёт, – произнесла она за минуту до его появления. – Помни – подыгрывай, что бы ни случилось.       – Меня нервирует вторая часть. Что, собственно, может случиться? – с недоверием поинтересовался Том.       – Пока не знаю. Всё зависит от наглости гостя.       Том посмотрел на своё отражение в блестящем боке кофемолки. Раздутый и искривлённый, он выглядел вполне прилично для человека, ещё вчера валявшегося в бреду.       Раздался осторожный стук в дверь. Совсем не чета тому, как стучалась Грейнджер, явно чувствовавшая себя чуть не хозяйкой покоев.       – Войдите, – сухо пригласила Твайла.       – Профессор, какая радость застать вас здесь, – раздалось от двери.       Том, ещё не закончивший приглаживать волосы, внутренне передёрнулся. Лафарж. Лучший гость из возможных.       И чем его развлекать? Разговорами о местных побрякушках? Они все премерзкие – взять хотя бы уродцев фавнов, беспорядочно беснующихся на каминной полке. Один из них обернулся к Тому и скорчил неприятную рожу, смешно перекривив белое личико с козлиной бородкой.       – Виновата, я обещала вам ужин на прошлой неделе.       – Да я и сам закрутился, – неуверенно проблеял Лафарж.       Том обернулся.       – Мистер Реддл, рад приветствовать.       – Профессор, – он учтиво склонил голову.       – Может, я прервал... – с какой-то надеждой осёкся Лафарж, но был оборван Твайлой:       – Ни в коем случае. Всегда рада вас видеть. По какому вопросу?       – До меня дошёл слух, – он потянулся к шее, нервно потёр загривок, – что вы увольняетесь.       Том приподнял бровь.       – Это так, – невозмутимо подтвердила Твайла.       – Я хотел бы обсудить... неудобно при ученике, понимаете...       – Мистер Реддл мне всё равно что племянник, – с почти неразличимой жёсткой насмешкой перебила Твайла. – Говорите при нём, у меня нет секретов от родственников.       – Моя семья, вы знаете, собирает редкие артефакты, – явно пересиливая себя выдавил Лафарж. – И я был бы заинтересован в покупке некоторых вещей, если вы понимаете, о каких артефактах я веду речь. Кольцо, может, что-то ещё...       Твайла приосанилась, почти величественно возвышаясь посреди гостиной. Даже если бы сидела, наверняка приняла бы такую же позу, в которой непринуждённость искусно мешалась со строгостью, даже царственностью. И всё равно возвышалась бы над Лафаржем, мявшимся в дверях, таким жалким, сдувшимся и посеревшим.       – Я принесу вещи, которые готова продать, – после недолгой паузы предложила она. – Мистер Реддл, прошу, угостите профессора чаем.       Лафарж судорожно выдохнул. Простукал тростью к демонстративно выдвинутому креслу, поставленному спинкой к камину. Примерился, прежде чем тяжело сесть, едва не кряхтя. Он казался стариком с телом куда более изношенным, чем представлялось с первого взгляда. Том отошёл за подносом с чайником к комоду, стоявшему у стены напротив камина. Отлевитировал чашку гостю и замер с подносом в руках. Брошь уколола предупреждением об опасности.       Лафарж бегал глазками по комнате, словно ища, к чему бы ещё прицепиться, прицениваясь, целясь в вещь, которую можно продать подороже. Смутился даже не из-за того, что почувствовал взгляд Тома, а только когда догадался, повертевшись в кресле так и эдак, обернуться к каминной полке и нашарить взглядом фавнов. Впрочем, смотря на дурной нрав, Том мысленно переименовал их в сатиров. Они не преминули передразнить и Лафаржа, отчего в груди разлилось приятное чувство отмщения.       Твайла вышла с невзрачным сундучком в руках, скрытых перчатками. Приподняла брови и указала взглядом на Лафаржа, как бы прося отвлечь его разговором.       – Не обращайте на меня внимания, я пока подготовлю вещи, а вы общайтесь, – как бы мимоходом, но с прозрачным намёком бросила она. Том спешно затеял разговор, сгрузив забытый поднос обратно на комод:       – А вы, профессор, продолжите работать?       – Я? – он встрепенулся, переставая смотреть в никуда. Отпил из чашки, обхватил набалдашник трости, в успокаивающем жесте начиная чуть покачивать её, уперев в пол. Словно баюкал ребёнка, хотя скорее – себя. – Да, конечно, а почему вы интересуетесь?       Твайла зашла ему за спину, раздвинула хлам на каминной полке, чтобы освободить руки от сундучка. Один из сатиров погрозил ей кулаком, но оказался депортирован с глаз долой на пол.       – Слышны неоднозначные мнения о том, как будет меняться система образования в ближайшие годы, – туманно поделился Том. – Да и многие сейчас уезжают.       Твайла размяла шею, зачем-то натянула повыше перчатки.       – О, нет, мне очень нравится Англия, хоть я и жил здесь недолго. И школа чудесная, – заискивающе улыбнулся Лафарж.       Профессор потянулась через всю каминную полку.       – Да, Хогвартс – удивительное место, – продолжил Том, стараясь звучать расслабленно. – Даже для убеждённых кочевников становится домом.       Профессор обхватила кофемолку и подняла её. Легко, словно та весила едва ли половину фунта. Том старался не рассматривать её в открытую, фокусируя взгляд на Лафарже, но глаза то и дело сползали ему за спину. Профессор проникновенно улыбнулся:       – Да, обретённый дом, который давно искал. Здесь всё как в сказке, мистер Реддл, здесь всё...       Твайла притянула кофемолку к себе и развернулась корпусом к Лафаржу, стараясь не делать лишних движений, чтобы не нарушить тишину. Она словно... примерялась? Для чего?       – ...чудесно. Я счастлив, что смог приобщиться к такому коллективу. Намоленные стены, сами понимаете, здесь всё пропитано магией, школа будто дышит, – распинался он.       Твайла стала отводить руки, подняла кофемолку над головой.       – Несомненно, профессор.       Сверкнул острый край металлической подставки.       – Жаль было бы покидать такое место, мистер Ред...       Удар пришёлся точно Лафаржу в затылок. Он ничком свалился на пол, проехавшись лицом по ковру. Том лишь слегка вздрогнул.       – Прекрасно разыгранная сцена, – похвалила Твайла, резким движением опуская кофемолку. Она чуть сбито дышала, пара волос вывалилась из плотного пучка, но в остальном ничто не выдавало в профессоре хладнокровную убийцу. Твайла поставила кофемолку на место, открыла сундучок, достала из него белоснежный носовой платок и почти любовно стёрла мазок крови с угла подставки, на который пришёлся удар. Она стянула перчатки и бросила платок в камин. Пламя с аппетитом захлестнуло его рыжей вуалью.       – И зачем? – полюбопытствовал Том, обходя тело по кругу. Профессор обогнула кресло, прихватив сундучок, и присела на корточки у головы бездыханного Лафаржа.       – Надо, – односложно ответила она. – Надеюсь, правильно рассчитала силу удара. Мерлин, хоть бы не издох по пути.       – Так он жив?       – Надеюсь, жив и останется, а то проблем не оберёшься. – Она порылась в сундучке и вытянула из его недр конец верёвки. – Держи. Свяжем его на всякий случай.       Том подхватил выброшенную на пол верёвку, попробовал её на прочность, растянув в руках. Заметил блеск усиливающих чар.       – Сильно не засматривайся, действуй шустрее. Времени в обрез.       Том в неудовольствии свёл брови и приготовился возражать, когда Твайла подняла на него взгляд. Женщина с мёртвыми глазами. Еле живой человек на полу. Верёвка в руках.       Было бы забавно, если бы не так сюрреалистично.       Том оглядел комнату, не обращая внимания на выжидающий взгляд. Что это было, Мерлин?       Мерлин.       Мерлин, во что он влип?