Прошлое ещё дышит

      Гарри смял в кулаке простынь. В мелкий цветочек, хлопковая, кремового цвета. Повернул голову к окну, не отрываясь от подушки. Солнце рассыпалось янтарными каплями по комнате, подсвечивая золотым контуром деревянную оконную раму. По комнате гулял ветер, каждым виражом намекая на скорое наступление дождливого августа. Тогда по пыльным улицам застучат частые ливни, июлю свойственные только в порядке исключения, а пока сиди и любуйся, подставляй плечи солнцу. Только не думай о том, что скоро всё кончится и придут осенние туманы. Если доживёшь.       Он перевернулся на спину, зевая и щурясь со сна. Том развалился в кресле в другом конце комнаты – проговорили допоздна и он, видимо, не смог дойти до гостиной, где обустроили для него место.       Во рту будто кошки нагадили, но какое прекрасное утро. Весь этот дом со своим отдельным миром, оканчивающимся ближайшими кварталами, был соткан из ярких свежих рассветов и звенящих бликов на стекле ваз, на воде в вазах и тёплом запахе цветов в тех же самых вазах. Что-то родное, о чём он только догадывался и читал, потому что никогда не имел. Жить вот так с двумя людьми, каждый из которых – самый близкий, непривычно и неправдоподобно хорошо. Уже полгода не видел Рона, но по инерции тоже записывал его в число самых близких, пусть и на время далёких, недостижимо далёких людей.       Странно будет возвращаться к нему. Ко всем ним. Молли, Артур, однокурсники – все они остались настолько позади, ничем о себе не напоминали, в этом времени даже не за что зацепиться глазу; ничто не наводит на мысли о будущем, хотя, как ни парадоксально, именно всё, что случилось с этим временем – все, кто с ним случились, – привело к будущему. Будущему, которое и прошлое, и настоящее, тяжело не запутаться, где теперь по праву «его» время.       Отлично, теперь есть возможность вернуться домой. По крайней мере, эту возможность пообещали вручить на блюдечке, и это было уже больше, чем ничего. Больше, чем раньше, и всё равно мало, потому что где это «домой»?       Как называть домом место, от которого неясно, чего ждать?       Будущее – это же не только девяносто восьмой, это и завтрашний день, и что из этого считать домом? Когда там, в девяносто восьмом, война и разруха, смерть и копоть, а в завтрашнем дне – какое-никакое спокойствие, что считать домом? Что хочется считать домом?       В девяносто восьмом у него и дома-то толком не было. В физическом смысле, разумеется; здесь же Гарри имел хотя бы здание, пусть под съём, пусть ещё не родное, но это были стены и пол, кухня и своя собственная кровать, а что в будущем? Война, разрушенная школа, палатка или могила – что успело стать его домом? Что не перестало им быть?       Том заворочался. Может, это и есть дом?       Том, Гермиона, тихий магловский район, пекарня за углом и работа почтальоном. Том, разговоры по ночам, горячий шоколад; Гермиона, танцы под ещё несуществующие песни, чтение газет с неживыми фотографиями, завтраки. Может, здесь дом, а не там, где неприветливо, страшно и одиноко?       Гарри выучился думать о себе.       Дом там, где он необходим. Где без него умирают и убивают, там, где на руки близких ложится грязная кровь Пожирателей Смерти, где приходится становиться убийцей, чтобы не стать трупом. Дом там, где без него, Гарри, не обойдутся. А здесь – так, промежуточная остановка. Он здесь по делу. И дело это мирно посапывало в кресле, не догадываясь, что одним присутствием едва не перечёркивает все альтернативы. Том замазывал слово «дом», выведенное неверной рукой, но аккуратно и начисто, а потом поверх без дрожи запястья размашисто выводил их общей кровью то же самое слово «дом», только резкое, угловатое и страшное.       Том даже во сне умудрялся выглядеть надменно и отстранённо, так, как будто вечно увлечён серьёзными мыслями и решает судьбу мира, а не просто видит пустяковые сны. Он вообще был очень серьёзным, иногда – до смеха. Но в последние дни только усталым. Уже не ехидным, выдохся и помягчел.       Солнечные зайчики бегали по его скулам. Не мраморным, теперь не иллюзорно идеальным, нет, Том перестал казаться вырезанным из камня произведением искусства. Он человек, и по этим скулам один раз уже катились слёзы, они некрасиво краснели, бледнели до желтизны; на этих скулах, наверное, когда-то появлялась сыпь или ещё что-то такое, что делало Тома в полной мере живым. Тоже неотъемлемая часть человека. И ресницы с бровями у него самые обычные. Что там классически считается эталоном красоты? Густые, длинные, тёмные? А у него – обычные. И волосы ничего примечательного. Волосы и волосы. И мешки под глазами просто ужас, почти фиолетовые, нездоровые, хотя за время пребывания в этом доме он даже внешне заметно выправился. Щетина еле заметно пробилась. Губы самые прозаичные, как у тысяч других людей. Как у миллионов, и всё же от миллионов не перехватывало дыхание, от миллионов других Гарри не забывал, что нужно моргать и хоть иногда отворачиваться от объекта священного обожания, чтобы не ослепнуть. А из-за Тома всё это случалось. Но он, конечно, всё ещё самый обычный. И вообще всё это про другое.       На часах восемь ноль-ноль, а Том обычно не просыпался раньше одиннадцати, даже если ложился пораньше, а не с рассветом. Ангел со сбитым режимом.       Гермиона вчера заходила довольно поздно и говорила, что ещё почитает на ночь. Значит, тоже встанет не скоро.       Руки потянулись туда, куда им тянуться не следовало. За пояс пижамных штанов – так просто, легче лёгкого, а как ещё? Жарко, невыносимо, непростительно. Грешно даже думать, но... Но.       Тысяча маленьких «но», «миллионы других», от которых он не полез бы под пояс пижамных штанов, миллионы, осуждающе смотрящие на сцену немой капитуляции. Немой – попробуй вскрини, шумно выдохни, выдай хоть малейшей незначительной оплошностью постыдный порывистый грех, а Том спит чутко, а за стеной Гермиона, о существовании которой даже вспоминать не хочется.       Тысяча маленьких «но» и всего несколько движений. Нисходящие, низвергающие, ведь что это, если не падение? И восходящие, подводящие логическую черту. Сжать, ослабить, легче лёгкого, привычно, как по инструкции. Механически, выученно, хотя из-за Тома – впервые. Движения. Прикушенная ладонь, задержать дыхание проще, чем успокоить; движения и мифические осуждающие взгляды, движения и наворачивающиеся слёзы, движения и тепло по всему телу, движения и короткие импульсы, движения и волны с каждым разом всё сильнее, движения, движения, вверх и вниз, прочь и навстречу, без остановок и как можно быстрее. Волны жара. Первые, совсем слабые, и дальше, осмелевшие, агрессивные, подавляющие, а затем – цунами. Судорога. Особенно шумный вдох, конвульсия, обрушение.       Судорога, и грех обмяк.       Судорога, и на часах уже не восемь ноль-ноль.       И он не пойман на горячем, скользком и капающем, и палочка так удачно подвернулась под руку, и вот уже ловить не на чем. Разве только на сбитом дыхании.       Гарри закрыл глаза. Вот и всё.       Сколько им осталось провести вместе? День, десять? В любой момент может в срочном порядке позвать Твайла, и тогда уже никто не предскажет, когда и чем всё закончится.       Сколько бы ни отвела судьба прожить в этом доме с Томом, есть ли смысл всё оставшееся время привередничать и делать вид, что всё по-прежнему? Ну, по-прежнему, как в январе или, того хуже, в конце июня, когда он заставил Тома извиняться на коленях?       Зачем скрываться и прятаться? Надвигается что-то большое и неотвратимое, какая-то новая черта, за которой все маленькие «но» перестанут иметь смысл. Возникло отчаянное желание зафиксировать этот момент. Этот конкретный день, этот миг, это состояние застоя и спокойствия. Отравленное, ложное спокойствие, и всё-таки – спокойствие. Зачем останавливать себя, если за спиной упущенное прошлое, а впереди далёкое и туманное будущее? Никто не знает, чего от него ждать. Никто не предскажет, как всё сделанное в этом времени повлияет на девяносто восьмой.       Терять ему теперь, в общем-то, нечего.       Пуля в голову – тоже выход. Надо запастись пистолетом или хотя бы ножичком поострее. Если что – просто и понятно, никакого будущего и никакого прошлого.       Никакого «я», и не надо ничего делать с ядовито-желанным «мы».       И со стыдом.       Второе пробуждение за день случилось уже к обеду. На тумбочке обнаружилась маленькая коробочка, запакованная в красную упаковочную бумагу и аккуратно перевязанная золотистой лентой. Рядом бирочка, подписанная острыми буквами: «от Тома». Он, наверное, шипел и сплёвывал кислотой, пока заворачивал подарок. Подарок. Интересно, к чему бы?..       Гарри сел, сонно потянулся, нацепил очки. Прошлёпал босиком в коридор. Там было тихо и пусто, блестел начищенный паркет – по какому поводу постарались? – и пахло выпечкой.       Ванная, отражение. Заспанное, но умиротворённое и счастливое – смотреть необязательно, чтобы знать, что он там увидит. Уже посвежевшим Гарри вышел в коридор, просушивая полотенцем мокрые волосы, да так и замер на пороге кухни.       Посреди стола стоял он.       Как ожившее воспоминание, будто выдернули из прошлого и неумело прицепили к настоящему. Розовый крем, намазанный неровным толстым слоем. Подошёл ближе. Искажённое «С днём рождения, Гарри», кривовато выведенное мятно-зелёным. Торт. Тот самый торт.       – С днём рождения! – в два голоса донеслось из-за спины. Гарри обернулся.       День рождения. Ну да, тридцать первое июля, самая обычная дата, но его дата. Сегодня ему исполнилось восемнадцать.       – Я оставил подарок на тумбочке, – светясь лёгкой иронией, кивнул в сторону спальни Том, привалившись к дверному косяку. – Видел?       – Видел, просто... забыл.       Гермиона шутливо насупилась, толкнула Тома локтем.       – Не знала, что ещё тебе подарить, и решила, что воспоминания – лучший вариант.       Гарри беспомощно оглянулся на торт.       Первый настоящий подарок в его жизни. Ему было одиннадцать, и никто никогда не дарил ему торты. Бедный маленький ребёнок внутри был в восторге. Тут же вспомнился Дадли с поросячьим хвостом, Хагрид, буря, Дурсли, письмо...       И вот теперь он праздновал, может быть, последний день рождения в жизни. И тот же самый торт. Как причудливо в этот раз замыкался круг.       Ха-ха.       Ха-ха-ха.       Вырвался, кажется, истерический смешок.       Он посмотрел на Гермиону, потом на торт, потом снова на неё. Форменное издевательство.       Маленький Гарри был бы без ума от счастья, но маленького Гарри здесь не было.       А был только взрослый.       Глаза защипало.       Каково было бы завладеть этим сокровищем безраздельно в одиннадцать? Тогда торт, конечно, был сухим и невкусным; сейчас же он наверняка чудесный, будет таять на языке, сладкий, воздушный, просто верх мечтаний.       Гарри посмотрел на Гермиону. На торт. Обратно. Почувствовал, как брызнули слёзы, запоздало принялся их утирать.       Это глупо – вот так искренне реветь, неудержимо, открыто и по-детски. И слёзы какие-то бесконечные, горячие, как жидкая магма. Она подарила чёртов торт. Вот этот конкретный торт. Который возвращает к тем временам, когда он был хорошим ребёнком, делал правильные вещи и его «завтра» было хоть немного определённым.       – Гарри?       – Всё нормально, спасибо, подарок отличный, – оправдался он, не переставая утирать предательские слёзы, которые всё катились и катились, не думая заканчиваться. – Всё хорошо, даже не знаю, что со мной, простите.       Ничтожный торт как символ времени, которое он потерял. Упустил. Тогда, в одиннадцать, самым горьким разочарованием было смотреть, как Дадли набрасывается на первый в жизни настоящий подарок, а самым большим счастьем – наблюдать, как у того же Дадли вырастает розовый хвостик. Но Дадли был одиннадцатилетний ребёнок, а настоящая свинья здесь только он. Только Гарри.       Маленькая слабая свинья.       Он проиграл. Битву за Хогвартс, войну – всё разом проиграл, проиграл самому себе, потому что, как подмечал Альфард, выдумал себе игру и увлёкся ей, не до конца понимая правила. И страница прошлой жизни, выпеченная руками двух самых близких людей, высеченная косым шрамом на лбу и небрежно выброшенная на всеобщее обозрение, только это подтверждала.       Незаметно промокли манжеты пижамной рубашки, а он всё стоял, почти не всхлипывая, сгонял влагу со щёк тыльной стороной ладони и не мог понять, как всё пришло к этому моменту.       Было же время, когда вектор действий казался очевидным. Когда белое было белым, чёрное чёрным, и никаких полутонов. Конечно, мир серый и в нём никакой определённости, а всякий, кто думает иначе, ошибается, но одиннадцатилетнему ребёнку ошибаться позволительно. Позволительно и привычно. Так легче.       Вот бы ему снова было одиннадцать.       Гарри вздрогнул, почувствовав руки на талии. Затем – подбородок на плече. Том притянул к себе, заслоняя от застывшей в дверях Гермионы, и тихо, с мучительно тоскливой хрипотцой прошептал:       – Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Пусть ты сейчас совсем другой человек, так и жизнь другая. Ты не обязан никого спасать, даже себя. Выдохни наконец. Ты давно не герой и никогда не должен был им быть. Времена меняются, вот и ты изменился.       Не осталось рядом никого, кто помнил бы его одиннадцатилетнтим. Кроме Гермионы; она, вероятно, останется рядом до конца.       Гарри спиной ощутил, как Том переплетает руки в замок, сжимая сильнее. Больше он говорить не стал, но этого и не требовалось. Том уже сказал всё, что должен был.       «Ты давно не герой».       Это не ранило, потому что было правдой. Пришла пора немного побыть эгоистом. Хотя бы ненадолго притвориться. Сколько им осталось вместе? Вот наступит будущее – тогда и погеройствует. Но только не сейчас, когда Том мерно дышал под ухом, не заботясь, что Гермиона, кажется, не ушла. Такая молчаливая демонстрация чувств, прямолинейная, но направленная отнюдь не на стороннего наблюдателя, предназначенная не для того, чтобы произвести впечатление на кого-то кроме Гарри. Только не в его день.       – А ты? Ты изменился?       Том отстранился. Посмотрел острым красноречивым взглядом, смахнул костяшками последнюю слезинку с его лица.       – Только твоими стараниями. Ты свободен, никакого Волдеморта не будет. Тебя ждёт будущее, ты свободен и можешь уходить. – Том замолчал, мешкая, как перед серьёзным признанием. Облизал губы. Вдохнул поглубже, пока Гарри затаил дыхание и приготовился ловить каждое слово, даже если оно будет сказано совсем неслышно. – Ты дал мне прощение, я даю тебе свободу. Я тебя отпускаю. Возвращайся, обещаю, я не допущу, чтобы история повторилась. Я писал Твайле и сегодня получил ответ – она готова, осталось только отдать ей воспоминания, и всё кончится. Считанные дни, и ты будешь дома.       Гарри непонимающе моргнул.       Уже? Нет, рано, ещё столько надо сделать... Рано, ещё недостаточно!       – Ты должен мне верить, – настоял Том, не отводя взгляд. Он тоже, казалось, был близок к тому, чтобы расплакаться. – Если я говорю, что всё будет хорошо и ты свободен, значит, так и есть.