Прошлое ещё дышит

      – Убил?       Гермиона стояла, вцепившись в дверной косяк побелевшими пальцами. Нервная болезненность на её лице выдавала, что здесь всё жё произошло что-то страшное.       И вопрос, заданный так, будто положительный ответ был последней её надеждой, не вдохновлял.       Гарри медленно покачал головой.       – Ладно, – она кивнула и шмыгнула носом, будто собирала остатки сил. Без разочарования, вынужденно, невыносимо понимающе. – Я это понимаю. Хорошо. Поговорим?       Они сели друг на против друга, их разделил кривенький журнальный столик. Как на допросе, не хватало только треска лампы с белым искусственным светом, нависшей низко над головой. Но в комнате было темно. Плотные шторы, полоска света из-под двери. Запах пыльной ветоши. Её глаза, подсвеченные горьким коктейлем из бессилия и тоски.       – Скоро всё будет готово, но у нас есть немного времени. Я просто хотела поговорить до этого. Успеть. Пока мы здесь, этот разговор имеет смысл, и я подумала, что...       – Не ходи вокруг да около.       Гермиона сглотнула и шумно выдохнула. Ощущение натянутой струны стало совсем невыносимым, и она заговорила, желая, наверное, это прервать:       – У тебя здесь... – она указала на свою шею, и Гарри приложил руку к своей. Под пальцами пробежали корочки царапин. Удачно, если без засосов, это было бы совсем неловко, хотя ему, если говорить начистоту, не было дела до её реакции.       – Да.       – Ясно, – Гермиона повела головой в сторону. Уставилась куда-то в пол, прикусив губу. Гарри стало жаль её – вот такую, нервную, уставшую, настоящую. Они почти не общались в последнее время. Он не хотел, чтобы всё так обернулось для неё, это было несправедливо. – Я знаю, каждый раз, когда ты говорил, что в порядке, ты на самом деле не был в порядке. Мои слова ничего не изменят, я уже кучу раз позволила тебе остаться с этим наедине и никак не пыталась помочь, но мне важно, чтобы ты знал, что я видела... я хотела быть рядом. Мне казалось, ты не позволишь, тебе это больше не нужно.       – Я слишком замкнулся.       – Дай договорить, – мягко попросила она. Равно вздохнула и горестно заломила брови, спрятала лицо в руках. – Я сильно давила на тебя. И мне... мне не хотелось усугублять. На самом деле мне казалось, что я могу направить тебя, помочь распутаться и понять, что надо делать, мне казалось, что я облегчу тебе задачу, если лишний раз скажу, что надо его убить, но если всё так... так серьёзно, то это было неуместным. – Она запнулась и неожиданно усмехнулась, совершенно убито и безнадёжно. – Я такая дура.       – Этого уже не будет, – пообещал очевидное Гарри. – Всё кончилось. Мы скоро будем там; всё кончилось. Мы это пережили, Герм. Можно расслабиться. Мы уже ни на что не влияем, никакой ответственности и долга. Мы свободны, хорошо?       Она потёрла лицо и сложила руки в замок под подбородком. Слабо кивнула, расплылась в дрожащей улыбке.       – Да, – согласилась свистящим шёпотом. – Всё кончилось. Наконец-то.       – Больше никаких спасений мира. Когда мы будем там, это будет уже не наше дело. Я хочу просто жить, не оглядываясь на прошлое. Жизнь, в которой мы были обязаны думать о ком-то кроме себя, кончится вместе с этим днём.       – Мы сделали всё, что могли.       – Да. И прошлое надо оставить в прошлом.       – И мы теперь только вдвоём.       Да. Том останется здесь, а тот, что будет в девяносто восьмом, им ещё незнаком. Его не за что ненавидеть и нечего ему прощать. В конце концов, если всё, что они сделали, не сможет предотвратить войну и смерти, то ничто не сможет. А становиться убийцей – слишком большая плата за предосторожность.       Потому что вместе с Томом он убил бы и себя. Фигурально. Но убил бы.       – Да. Теперь мы остались вдвоём.       ***       – Пахнешь Томом и сожалениями, – заинтересованно бросила Твайла, внимательно осматривая его с головы до ног.       – Вашими стараниями от меня этим буквально разит.       – Хорош нам воевать. Это изжило себя.       – Изжило, – согласился Гарри. Чуть помедлив, добавил: – Я уже сделал всё, что от меня зависело, и не хочу больше ни на что влиять.       – Это мудрое решение, – удовлетворённо оценила она. – Знаешь, когда он попросил меня уничтожить крестраж внутри тебя, я ответила, что это бесполезно, и что с этим можешь справиться только ты сам.       Конечно, Том обязан был попросить о чём-то подобном. Он не мог обойтись без подарка на прощание.       – И я справился?       – Увидим через пятьдесят лет, – с тёплой усмешкой ответила Твайла. – Это хороший срок, достаточный, чтобы ты не знал, куда попадёшь. В твоих руках только то, кем ты там будешь.       – Я хотел спросить...       – Лучше не надо, – серьёзно оборвала она. – Тебе вредно много знать о прошлом. Это не твоя война, Гарри. Ты всё рвался умереть за правое дело – сделай одолжение, теперь живи за него. Это большее, что ты можешь сделать для Тома, Гермионы или меня. И лучшее, что можешь сделать для себя самого. Живи своей жизнью. Просто живи.       ***       Они вышли на террасу с перебитой плиткой и разваленным ограждением. Ветер спутал волосы, смял одежду и мысли. Твайла бросила ему и Гермионе мел, подвесила в воздухе внушительный пергамент с чертежом сложной пентаграммы и стала колдовать над чем-то, приказав им перенести рисунок на пол.       Справились они примерно за полчаса, и Твайла за это время не закончила с чарами. В её руках блестнул маховик, вернувший прежний целый вид. Через несколько минут с колдовством над ним было покончено, и они с Гермионой встали в центр пентаграммы. Маховик завис перед ними.       – Сядьте, – посоветовала Твайла. – Сейчас я прочитаю заклинание, пройдёт несколько секунд и вы потеряете сознание. Какое-то время вы будете пребывать в чём-то вроде сна, это может продолжаться от нескольких минут до часа. Затем вы проснётесь уже на другой стороне на этом же месте. Представьте себе образ, договоритесь о том, что это будет за пространство, и тогда сон у вас будет один на двоих. Вопросы?       – Никаких, – нестройным хором ответили они. Гарри переплёл пальцы с Гермионой. Они опустились рядом на холодный камень и закрыли глаза.       – Удачи, ребята.       Заклинание поползло в мозг, окутало тело звуками и потоками энергии. Под веками расцвели знакомые пёстрые вспышки, точно такие, какими сопровождалось перемещение сюда.       Он не поднял веки, но увидел, как темнота проясняется. Гермиона теперь сидела напротив и не моргая смотрела ему в глаза. Слышался отдалённый гул поезда, они сидели в вагоне Хогвартс-экспресса. Мерно гудело за окнами, а перед глазами чуть плыло и смазывалось, как во сне; не купе, а впечатление от купе. С призрачным запахом нагретой кожи сидений и бежевой отделкой. Поезд-воспоминание, поезд-ощущение. Гарри посмотрел в окно, за ним клубилась непроглядная белая дымка и рассыпались салютами многоцветные магические всполохи.       – Такой спокойный сон, – голос Гермионы звучал как сквозь вату. – Хочу остаться здесь подольше.       – Удобный момент, – Гарри, казалось, только подумал об этом, но слова сами скользнули на язык. – Ещё ничего не знаешь, но уже не за что держаться. И делать ничего не надо. Только ждать.       Он всмотрелся в туман за окном. Мелькнул очередной веер искр, увлекая в видение...       Гарри бредёт по лесу, смотря по сторонам, прощаясь. Ещё сотня-другая ярдов, и он выйдет на поляну, а там уже и до развязки недалеко. Он останавливается, задумчиво роется в кармане.       Снитч.       «Я скоро умру» и вот он, Воскрешающий камень. Падает на ладонь, лежит мёртвым грузом, холодный и чужой. Из-за ближайшего ствола выходит тень. Гарри смотрит в глаза своей матери, и в мыслях только одно: как чудесно было бы, если бы перед смертью она смеялась, а не кричала; тогда слёзы, с которыми он просыпался от снов о ней, были бы светлыми.       – Ты не сможешь убить его, – грустно говорит она. – Физически. Крестраж, – поясняет, кивая на Гарри.       Он склоняет голову, равнодушно смотрит на свою грудь, и внезапно появляется желание выцарапать себе сердце и эту мерзкую штуку, отравляющую его жизнь. У Волдеморта нет души, это не крестраж, это отрава.       – Вы – одно целое.       Может, это говорит и не его мать, может, ей вторят десятки призрачных мертвецов, только от этого не легче. Может, звучит голос одного Тома Реддла лет шестнадцати, каким Гарри помнит его со второго курса, но и это не помогает.       Никакой он не сосуд для крестража. Он и есть крестраж. Они – одно целое. Как смешно. Каждый вдох, каждое движение, всё это было с молчаливого позволения второй половины души. Потому что это не отдельный осколок, а полноценная часть личности. Это было очевидно, именно из-за этого он говорит со змеями и поэтому Волдеморт может влезть в его голову.       Может, всё это время он был Томом Реддлом в той же степени, что и Гарри Поттером.       В сознании всплывают туманные воспоминания, принятые раньше за видения, но нет же; это подавленная память прорастала сквозь возведённую на обломках неудачной Авады личность; это всё был Волдеморт, Том Реддл, и он, Гарри Поттер. В одном лице.       Это становится ясно без пояснений. Падает последний щит, последняя опора, и он оседает на колени, запускает пальцы в холодную землю, чтобы сохранить связь с миром и не потеряться в лабиринтах памяти. Он петляет тёмными коридорами, как подсказывает интуиция, приюта Вула, мечется тенью по стенам тайных ходов Хогвартса, толкается в Косом Переулке, несётся по Запретному Лесу и выбегает к совсем новому воспоминанию, которое никогда не видел.       Том Реддл, ещё не Волдеморт, колдует над какими-то часами. Они на вид старые, золочёные, но на маховик не похожи. Он вьёт над ними магические сети, меняет всплывающие в воздухе даты, будто обрывает листки календаря, но что-то отвлекает его. Воспоминание обрывается, и Гарри вновь чувствует мокрую ледяную землю меж пальцев. Заклинание осталось незаконченным, но теперь, учитывая накопленные крестражем знания, формула кажется понятной и недостающий элемент быстро находится.       Может, точно так же в прошлом найдётся недостающий элемент, который даст объяснение, что делать дальше. Может, в прошлом получится просто спрятаться, чтобы не иметь дело с бесперспективным настоящим. Он думает о чём-то среднем между двумя этими идеями, когда разворачивается и бежит к замку.       ***       Гермиона вгляделась в лицо Гарри, в опустевшие глаза и приоткрытый рот. Он развернулся в сторону окна и явно видел там что-то, чего не видела она. Приникнув к стеклу, Гермиона сощурилась и всмотрелась в сноп вспышек, застлавший обзор. И мельчайшие частицы сложились в предельно чёткую картинку, за которой она гналась несколько месяцев кряду....       Рон обнимает её, затем отстраняется и обхватывает лицо руками. Поджимает губы в намеке на поддерживающую улыбку и тихо-тихо говорит:       – Мне надо идти, проводить Фреда и помочь маме. Это мы тут ходячие трупы, – он болезненно усмехается, – а они ещё живее нас. Они ещё бьются в нашей груди. Хочу быть с ними сейчас, пока жизнь ещё не остыла, потому что... Это пусть и прошлое, но прошлое, оно... оно ещё дышит, понимаешь?       Рон отступает, скрывается за поворотом, и ещё горит лоб от отпечатка его поцелуя.       ***       Он размял шею, выправил манжеты рубашки, забившиеся под рукав пиджака. Метнул короткий взгляд к пентаграмме и тут же закатил глаза, мысленно ругая себя: сколько лет, а до сих пор как нетерпеливый мальчишка, до сих пор торопится жить. Том придирчиво осмотрел остатки меловых линий, срезал невербальным заклинанием пробившуюся сквозь швы плитки зелёную поросль. Время не пощадило это место. Терраса, скрытая защитным куполом, уцелела, но от дома осталась одна груда камней. Только лес не нуждался в магии, он стоял недвижим и век, и два назад, и простоит так ещё очень долго.       Чего не скажешь о людях, которые раньше ходили по этой земле. Том прочистил горло, потянулся поправить волосы, но осадил себя. Действительно как мальчишка. Сверился с часами – осталось несколько минут. Жаль, что уже нельзя расспросить Твайлу о деталях. Хотя она, наверное, отговорила бы его приходить. В любом случае, теперь отговаривать было некому, и Том стоял в гордом одиночестве, заложив руки за спину и немного чувствуя себя идиотом.       Что решали восемь месяцев против пятидесяти лет?       Бредовая мысль, скорее всего сегодняшняя встреча окончится двумя трупами и успокоительной попойкой в компании Альфарда, и не останется никаких моральных диллем.       Не находя себе места, он всё-таки наколдовал зеркало и принялся приглаживать волосы. Мелькнула мысль, что седина на висках старит, но дел слишком невпроворот, чтобы заботиться о таких мелочах. В конце концов, с завершением предвыборной кампании он сможет позволить себе отпуск и, если не посадит Альфарда в кресло министра, то хотя бы поздравит себя с благополучно проваленной миссией и уйдёт на покой на год-другой. Покопается в саду, разберёт завалы в библиотеке, чем там ещё занимаются приличные политики на пенсии? Найдёт стоящего садовника, чтобы как надо ухаживал за проросшим из кошки орешником, а то даже краем глаза, пока работал, Том видел, что дереву нужен обстоятельный уход.       Зеркало растаяло, как только причёска была уложена безукоризненно. Снова пришлось думать, чем занять руки. Часы показали минуту до мгновения икс.       Он закурил, меланхолично глядя вдаль и отсчитывая секунды.       Шестьдесят, пятьдесят девять...       ...Девять, восемь...       ...Три, две...       Пятьдесят лет, Моргана. Он давно превратился в смазанное воспоминание, но сердце колотится как тогда.       Том зажмурился на миг, обернулся к пентаграмме. Там вертелся магический смерч, сыплющий направо и налево дождями огненных брызг. Искры мягко оседали на пол, тугая спираль вихря перемещения распускала кольца, тускнела. Остаточная магия с шипением мылилась на коже путников, оставляя после себя розовеющие ожоги.