«Тьма… опустилась на ненавидимый прокуратором город…»
М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита»
***
У неё нет фамилии, у неё едва сохранилось имя. Её ноги чуть дрожат под ветром и от толчков со стороны прохожих. Холодно. Жаль, что она так плохо видит, могла бы заглядывать им в глаза, может, это бы помогло больше. Маленькая грязная рука осторожно тянется к высоким и таким далёким от этого взрослым, невозмутимо оставляющих её позади себя: — Подайте, добрые люди. Господь воздаст вам. Просящий получит, ищущий да найдёт… Подайте, вам мелочь, а мне день… Подайте, молю всеми ангелами… Грэйс шмыгает носом и закашливается, укрывая плечи тонкой тряпкой, некогда служившей кому-то при уборке стола. От неё всё ещё пахнет жаренной рыбой и луком. Как бы ей этого хотелось! Хотя бы луковицы половину. — Подайте… — Холодная монета опускается в её руку и девочка радостно улыбается, вздыхая от удивления. Золото! Настоящее золото! Вот оно, блестит, как маленькое солнышко и греет мыслью об сытном ужине и, может, дешёвой и истоптанной паре обуви. Это было бы так приятно для босых ног. Мужчина перед ней чуть усмехается, когда блекло-серые глаза наполнились слезами в момент, как она прятала полученное в мешочек. — О, добрый сэр, да сохранит Вас Боже, пусть ангелы сопровождают и воспевают Вашу щедрость. Да воздастся Вам десятикратно! — Ты говоришь словно маленькая монахиня. Ты читала Библию? — Нет, сэр, я не обучена и не достойна касаться книги. Я слышала отца Иакова на службах. — Значит, хорошая память, отлично. Как тебя зовут? — Грэйс Мышиная, сэр. — Мышь. За мной, если не хочешь дальше отмораживать здесь все кости. Иногда ей начало казаться, что лучше бы она тогда замёрзла. Пусть её мёртвое тело съели бы собаки и крысы, пусть тряпьё растащили бы по подворотням. Пусть. Больше не видеть его, не слушать. Не участвовать в его странных заданиях и никогда больше не позволять кому-то трогать себя. Никогда! Она не была там одна, таких как она было много, но мало кто держался дольше недели. Только ей «везло». И его это несказанно радовало. Даже до поцелуев. Даже в губы. Его руки такие ухоженные и даже изящные в своей узловатости, но ей казалось, что это самое грязное, что только могло её касаться. Мерзкое, шершавое, сухое и колючее, сожжёнными иглами пробирающееся под кожу нечто. Здесь было страшно. Темно, холодно и сыро. Словно ночь. Вечная ночь где-то в конце не лучшего ноября. Ей досталась отдельная камера. Маленькая и пустая, без окна, но своя. В других, таких же маленьких, целые десятки. Всё время откуда-то капает вода, в углу дерутся крысы за очередной труп. — Дамы и господа, выше головы! — Мистер Фалкон всегда поднимал руки, когда шёл мимо своих объектов, словно выступал на трибуне. — Наша цель благородна! Мы не только проводим важнейшие медицинские исследования, но и очищаем наш прекрасный Йорк от нуждающихся. Среднее богатство и интеллект растёт! Конечно он рос. Потому что умных и богатых в городе становилось больше, вернее, тех, кто под эти критерии не подходил, становилось меньше от его экспериментов. Сегодня он тоже отобрал кого-то. Все они слишком слабы для сопротивления или закованы в ржавые колодки. Фалкон знает недолговечность образцов, потому не старается над их содержанием. Похоже на то, как запирают скот, не думая о том, задавят они друг друга или нет. Грэйс подняла голову только, когда он втолкнул ей кого-то другого. Похоже, одиночество на этом заканчивается. Она поджимает ноги ближе к себе, забиваясь калачиком в угол и пристально смотрит на почти полностью размытый силуэт. Мальчик оглядывается на ушедшего мужчину и в неловкости занимает другой угол, только протягивая ноги прямо. Казалось, это будет единственным изменением, но он заговорил: — Я Альберт… А ты? Она молчит и только щурится, пытаясь рассмотреть лицо, но видит только блондинистые волосы и какие-то тёмные глаза, но цвет не различает, поджимая разочаровано губы. Однако Альберт не отстаёт и встаёт на колени, теперь протягивая руку. — Как тебя зовут? — Неважно. — Как же! — Всё равно умрём скоро, нечего привыкать. Мальчик задумчиво шмыгает носом и утирается рукавом, после простояв молча совсем немного. Похоже, он серьёзно решил искать ответ её словам, подложив пальцы к подбородку. Девочка уже не смотрела даже в его сторону, пальцем ковыряя шов между камешков пола, ворочая в нём мелкие-мелкие кусочки мусора. Кажется, это просто несъедобный сор. Жаль, из того количества пыли и грязи, что здесь есть можно было бы наделать целый ящик лепёшек, будь это только мукой. Хотя бы вода с потолка капает. Скорее всего, самая грязная во всём Йорке, если они вообще под городом, но вода. И она порой казалась ей слаще мёда. Фалкон долго шумел в процедурной. Чем-то звенел, гремел, слышался хруст. Альберт ёжился от каждого звука, но Мыши было уже плевать. Хуже было, когда кто-то заплакал. Она по голосу научилась отличать примерно и пол и возраст. Сейчас плакал старый мужчина. Причитал на неизвестном языке и постукивался об стену. Наверное, головой. Интересно, как давно он здесь? Вряд ли он тут состарился. Стуки всё активнее. Кто-то другой кричит в моменты особенно громких ударов и сосед по камере отскакивает от решётчатой двери, резко побледнев в лице. — Т-там к-к-к… — Кровь. — Грэйс шмыгает носом, отчётливо ощущая пряный запах, к которому уже так привыкла. Страдалец, видимо, разбил себе голову, но количество людей не дало телу упасть, а кровь это не остановило и она полилась себе спокойно по рукам, ногам, даже по решётке, немного вытекая на пол коридора, давая и жильцам других камер понять произошедшее. — Нужно позвать Фалкона. — Ему плевать. — Но как же? — Привыкай. — Она пожимает плечом и закрывает глаза, после затыкая и уши. Уже несколько раз её тошнило желчью (больше и нечем) от звуков из других комнат. Девочка уяснила на своём опыте, что иногда другие заключённые совсем не против поступить как угодно ради выживания. Судя по лицу и реакции новичка, она в своих догадках оказалась права. Ту камеру давно не кормили. Альберт таким довольным уже не оставался. Лучшим его состоянием было спокойствие, иначе он оставался опустошённым или даже печальным, но никогда не плакал, хотя было видно, что ему хотелось. — А как тебя всё же зовут? — Её это удивило, ведь прошло уже несколько дней. Во-первых, он оставался жив, во-вторых, он мог говорить, в-третьих, он мог помнить, в-четвёртых, он мог помнить какую-то ерунду. — Зачем тебе? — Имя это важно. Это клеймо души, твоя судьба, твой отличительный знак перед Богом. — Я недостойна его внимания. — Девочка обнимает собственные колени и утыкается в них носом. — Ты не можешь этого знать. Собеседница говорить не начинает, ненадолго приподнимая голову, осматривая их маленькое жильё. Имя —это клеймо души? На самом деле она никогда об этом не думала с такой стороны и… Эта мысль ей не понравилась. Раньше, ей казалось, что быть «в пастве Всевышнего» это хорошо. Это значит, что ты под его защитой и мудрым назиданием, один из его горячо любимых созданий, однако… Фалкон использует другую формулировку. Раб. Она, этот мальчишка, все эти люди… Все они лишь рабы, отмеченные клеймом для лёгкого подсчёта. Тому, кто бы там не был, на неё плевать, на всех плевать. Считать, что оно наслаждается было бы дерзко, ему буквально нет никакого дела. Ей эта мысль крайне не нравилась. Не для того она столько билась за свою жизнь. — Так как тебя зовут? — Никак. Ты сам сказал, имя- это клеймо, а я хочу быть свободной. Будней раба мне уже хватило. — Странный ты тогда раб. Никто не хочет свободы… — … только, чтобы были свои рабы. — Мне кажется, это и есть Фалкон. — Может быть. — Она пожимает плечами и встаёт прямо, чтобы размять ноги в ходьбе по маленькой камере. Тут не то чтобы лучше, чем на улице, просто нет ветра и снега, а вот дождю ничего не мешает порой пробиваться через плохой потолок, в отличие от солнечного света. Потому тут как в вечно пасмурный вечер: темно, сыро и холодно. — А зачем тебе тогда моё имя? На самом деле… Верующим в Бога ты не кажешься, скорее, очень хорошо знающим аргументы для тех, кто верит. — Это позволит мне тебя запомнить. Чем больше человек тебя помнит, тем дольше ты «живёшь». Да, не буквально, но в каком-то смысле. И я хотел бы тебя запомнить. Потому что ты уже сделаешь это для меня. Я ведь представился. И так? — Грэйс. Фалкон зовёт меня Мышью. — Тебе идёт. — Он улыбается, но после вздрагивает и подходит ближе, в волнении положив руку на сердце. — Я-я… Я про Грэйс. Грация, а… А не про… — Я поняла. — Она кивает и впервые слабо улыбается ему, сильно щуря слабые глаза и приподнимая пыльную прядь волос, за грязью даже уже не видно настоящего цвета. — Но согласись, Мышь мне тоже подходит. — Только если по цвету. Ну и то, что ты маленькая. Считать дни здесь не получалось, но можно было понять, когда сменялись сезоны. Летом слышно грозы, грохот грома и вода льётся прерывистым ручьём. Зимой становится больше крыс и мышей, спасающихся от холода, а над головой становится тише. Осенью и весной пахнет тухнущей листвой, а обувь Фалкона всегда грязная. На Рождество сверху слышится толпа, целое море людей, их голоса, песни, топот. Всё же этому человеку не чужда тяга празднеств, даже если к причине он скептичен. Когда она пришла, ей было двенадцать, после Рождества её собственный день рождения. С тех пор праздник был уже пять раз. Она не была уверена как, но до семнадцати она дожила. И Альберт тоже. Особой силой или красотой они не могли похвастаться, его зрение сильно испортилось, а она полностью ослепла, но это не мешало ей отличать соседей. За это время их стало больше. Помимо блондина появился брюнет Гарри, скверный заносчивый тип без особого повода для чрезмерной гордости, которая однако не исчезла. После голубоглазый Жорж. Он плохо понимал английский и больше мурлыкал на своём языке. Кажется, он был сыном военнопленных. И младшей оказалась Элира. Она нравилась Грэйс больше других. Маленькая, но вместе с тем наполненная житейской мудростью, которой может позавидовать даже Фалкон. Хотя, почему «даже», словно этот садист хоть в чём-то гениален. Даже «пытки» у него посредственные, хотя он и называет их красивым словом «эксперименты». Сколько человек продержится под водой? Как быстро начинает плавиться кожа? Какие болезни приходят с укусами городской живности? Мышь никогда не участвовала ни в чём серьёзном, скорее наощупь решала простые головоломки, никогда не говоря ни слова. Однако не сегодня. Это помещение ей неизвестно, пол непривычно гладкий, она даже не уверена, что сможет пойти и не поскользнуться, но мужчина требует идти на его голос. Тут кто-то ещё. Грэйс слышит дыхание примерно на уровне своего же роста и в любопытстве поворачивается ухом, пытаясь уловить больше информации. — Слепая Мышь и немая Крыса. — Поясняет «мудрец», вкладывая в руку девушки что-то деревянное. — Сегодня никакой научной ценности от вас уже нет, так хотя бы развлеките меня. Со стуком его шаги отдаляются от них, а через секунду что-то острое и холодное с резкой болью врезается в руку. Нож. Он выдал им ножи. Только противница-то зрячая, а вот сама Грэйс видит разве что, сколько света в помещении и не больше. Чужая, но такая же тощая и холодная, как и её собственная, рука хватается за её шею, когда лезвие с неприятным звуком покидает рану. Слепая не знает как, но ей удаётся остановить следующий удар, подняв свои кисти навстречу свистящему звуку в воздухе. Немая инстинктивно хрипит, если судить по булькающему тону, то дара речи её лишили уже в зрелом возрасте вместе с языком. Либо Крыса старше, либо её ересь была достаточно мерзкой, раз наказали ребёнка. Второй нож падает и попадает по их ногам, но обеим уже наплевать. Больно. Немая сильнее неё и давит всем телом, стремясь опустить оружие прямо в лицо. — Прекрати. Давление только усиливается и Грэйс впервые за долгое время чувствует, как сжимается её сердце и слёзы выступают на невидящих глазах. Голос переходит на полуистеричный шёпот: — Прекрати его слушать… Помоги мне… Лучше помоги мне… Крыса издаёт звук, походящий на рычание и пытается всё же закончить атаку, но Мышь зажимает клинок пальцами, шикая от боли, однако умудряется забрать окровавленный кинжал и в панической спешке возвращает выпад, пригибаясь и выпрямляясь по дуге снизу вверх. — Надо же! А ты разве не слепая? Вязкое тепло стекает по её рукам, тонкие, высыхающие по пути линии достегают локтей и там некоторые из капель неохотно покидают бледную холодную кожу, почти беззвучно падая на пол. Грэйс и подумать не могла, что в её мелком и тощем теле есть сила достаточная для того, чтобы одним ударом пробить шею. Звук был глухой и влажный, без хруста, лезвие крепко застряло в чём-то плотном, а дыхание отчаянно цепляющейся за её руки Крысы стало пугающе хриплым, затухающе булькающим. Это точно пробитая шея. Мышь с трудом разжала свои пальцы и противница опала на колени, только закрывая рану дрожащими ладонями и больше не рвясь в бой, пока их единственный зритель надменно приближался, медленно хлопая в ладони. Кровь греет босые ступни. От неё пальцы липнут друг к другу. Немая упала вниз лицом. Уткнулась носом ровно в свод стопы. Тоже в чём-то мокром. Похоже на воду. — Ну же, хоть порадуйся триумфу. — Зачем? — Она поднимает голову и впервые радуется тому, что не может рассмотреть чьё-то лицо. Его старческое выражение, жадные и от того тревожные белеющие в темноте глаза, пергаментоподобная кожа… Всё это она помнит. Вероятно, на всю жизнь его крючковаты нос и редкие усы останутся в её голове. — Ты будешь жить. — Не слишком долго. От чего-то Фалкон ухмыляется над её словами, хлопает по спине и проявляет невиданную милость — обрабатывает её боевые раны перед возвращением в камеру. Она даже не знает, дали ли ей отдохнуть и сколько. Всё тело болело, хотя ранены только руки. Грэйс в один момент очнулась, чувствуя, как Фалкон тащит её на себя за воротник, а кто-то другой обратно за ноги. Кажется, был удар. Тут холодно. Холоднее, чем раньше. Тише, чем раньше. Словно они ещё ниже, чем были до этого и словно отсюда она уже точно никогда не уйдёт. Тело не двигается. Совсем. Она пытается, но не может, не позволяют путы. Кажется, под ней стол. Кажется, он металлический. Надо же, сколько у этого безумца денег? Кажется, он поднял топор. Свист и глухой удар, с неприятным всплеском. Над Йорком поднялась луна. Впервые за долгие годы её глаза смогли увидеть её. Холодная и спокойная, великая ночь с бесконечностью звёзд. Девушка улыбается им, ощущая умиротворение глубоко в… Душе? Словно её сущность рассеялась в бездонном открытом пространстве. Тьма накрыла ненавистный город, но было на это абсолютно плевать. Пока ей не пришлось вернуться.