Миледи.

      И сказал: «Выйди вон!». И вышел умерший… От коего уже шёл смрад… Она не знала почему до сих пор помнила это. Может, от того, что много раз слышала, может, от того, что сама история ей понравилась. Может, от того, что умерший и воскресший так никому ничего и не рассказал о том, какова она… Смерть. Словно от переслушивания эта тайна могла ей открыться. Словно там и правда что-то есть. В бесконечной тишине и мраке.       Она даже не поняла, что произошло. В затылок резко ударило и глаза открылись сами. Где она? Что происходит? Она кричит. Кричит от страха превосходящего даже физическую боль, проходящую через всё тело, руки, ноги. Голова. Голова болит больше всего. Из рта пошла пена вместо слюны, а конечности безуспешно дёрнулись, привязанные к койке. Хриплый крик снова раздаётся, раздирая глотку. Она отвыкла издавать этот звук. Она отвыкла… Видеть. Видеть? Да! Она видит! Много… Слишком много. Вот в чём проблема. Она видит слишком много и потому не справляется. Шею сдавило, как если бы на ней защёлкнули железный ошейник, до этого раскалённый настолько, что можно было бы назвать его белым. Дыхание сбивается и резко пропадает. Судорогой сводит грудную клетку и лёгкие не могут больше набрать воздух. Спину то толкает, то притягивает и получается нервный панический стук об металл под телом. Пугающий мир меркнет и на секунду возвращается вечная ночь, но следом же удар в голову повторяется, свет, похожий на блеск тысячи тысяч серебряных крестов застилает только прозревшие глаза и кажется, что она может снова ослепнуть. — Встань!       Но она снова кричит и бьётся, как бьётся рыба по льду, отчаянно желая вернуться в озеро. Да. Опять. Опять в темноту, где есть только она и ничего. И снова крик.       Фалкон вкалывает её что-то и боль утихает. Хочется снова отправиться в бессознательное, но не выходит. Его лицо слишком чётко вырисовывается перед ней и в животе всё скручивается, словно сейчас стошнит, хотя она ничего не ела уже очень-очень давно. Какой же он старый. Обезображенная щека. Наверное, от какого-то вида оспы. Размытым он нравился ей больше. Ну как… Был терпимым что ли. — Зрение сфокусировано, отлично, образец прижился… — Мужчина отходит, скрипя пером по пергаменту и после возвращается, чтобы проверить, не отключилась ли «пациентка». — Пошевели правой рукой. Хорошо. Левой… Хуже, но спишем на сонливости… Сожми пальцы, ага… Разожми и сожми поочерёдно на руках. Подвигай пальцами ног. Согни колени. Одно разогни. Поменяй. Очень хорошо.       Она чувствует, как он срезает крепления и подталкивает её встать. Получается, но не очень хорошо. Ноги какие-то не те, не особо слушаются. Её ступни выглядели иначе. Может, плохо запомнила? Или… Из-за времени изменились? — Пройдись до стены.       Больно. При каждом шаге невыносимо больно, но крик не выходит. ей словно зашили рот, хотя никаких ниток нет. Теперь обратно. Дрожащими руками она цепляется за свою же кушетку и с удивлением видит, как на неё падает слеза. Не то чтобы она её не почувствовала, скорее… Была удивлена, что всё ещё может их лить. Слышно, как приближаются его шаги. Да, с закрытыми глазами гораздо привычнее ощущать мир, пусть это и вносит определённые ограничения. — Стой гордо, моё создание, расправь плечи, выпрямись во весь рост. — Больно… — Терпи, иначе я сделаю больнее.       Она открывает глаза и смотрит на него, слегка сведя брови. Словно этот взгляд может его растрогать. Мужчина презрительно хмыкает и лошадиным кнутом рассекает воздух, ударяя по хрупкой спине с таким звучным щелчком, что ненадолго заложило уши. И снова требует встать. И снова взгляд, но уже лишённый печали, заполненный только болью. Щелчок. И в третий раз она не может подняться, а глаза наливаются яростью. И вот снова щелчок и опять, опять, опять… Когда от спины не остаётся живого места, девушка ловит хвост плети, давая больно сдавить ладонь. Глаза её не выражают уже ничего. Потому как уже нечему было чувствовать боль. — Встань. — Я не могу. — Ты обязана. — Он подходит ближе и вырывает окровавленный хвост из её пальцев, чуть повредив и их кожу. — Ты обязана, как совершенное Дитя Разума.       О чём он говорит? Какое ещё совершенное дитя? Она только отдыхивается и оглядывается на свою руку, впервые поняв, что с ней всё-таки не так. Она чужая. Каким бы плохим её зрение ни было, а она отчётливо помнила, что на правой руке у неё три родинки и шрамик. На этой родинок нет и шрама тоже. Словно из гипса, гладкая бледная кожа, но не её. Пальцы сжимаются в кулак и она видит, как запястье дрожит. — Вставай, Дитя. — У меня есть имя. — Больше нет. — Он щурится и довольно улыбается, поглаживая подбородок. — У твоей головы было имя. У твоего тела только кличка… У тебя этого не будет. Оно и не нужно. Не тебе.       Вот значит как. Голова и тело разные… Ну, да. Рядом что-то и правда лежит. На другой койке. Пятна запёкшейся крови и неподвижная рука. С тремя родинками. Но её мысли-то здесь. На шее шов. Не слишком выделяющийся из текстуры кожи, но шов. Отрубил и пришил, но уже к чужому. А это что? Холодное… Как большая фактурная чешуйка на месте, в котором голова крепится к шее. — Что ты прикрепил? — Ты узнаешь, если встанешь.       Спину всё ещё саднит и от движений струйки крови стекают даже из уже запекающихся участков. Удивительно, как быстро у тела получилось начать лечение. До этого места она бы уже умерла от кровопотери. — Я повторяю последний раз, Дитя. Встань.       Колени дрожат. Замёрзли, босым ногам больно наступать на шершавый пол, но она с силой цепляется за край кушетки и заставляет себя выпрямиться, едва-едва выдерживая то что чувствует. — Наконец.       Только сейчас, когда он подошёл к ней так самодовольно и впился взглядом, она поняла, что нагая. Но её это не смутило. Это не её тело, да и скрывать ей словно бы уже совсем нечего. Указкой ровняет её подбородок и словно становится ещё довольнее. — Наконец. Искусственный синтез. Populus artificialis lapidem.       Опять понёс какой-то бред. Она уже не слушала его, только подняла руку и коснулась странного участка на своей шее. Всё ещ холодное. Гладкое. С острыми ровными гранями. Кажется, его поверхностью она тоже может чувствовать, как кожей, даже чётче. Гораздо чётче. Наконец закрывает глаза, желая увидеть темноту, но… Видит звёзды. Бесконечное количество звёзд, какие-то из них срываются и падают кометами. Нет, тела это разные, но вот так со стороны кажутся похожими. Относительно недалеко от неё большой жёлто-белый шар. Откуда-то она поняла, что это и есть Солнце и что оно здесь всегда, даже ночью. Просто его не видно. И от того что оно всегда здесь… Стало хорошо. Приятно. Словно оно решило за ней присматривать. Или кто-то больший. Бесконечно могущественный и мудрый. — Па… Ра… — Эй, ты здесь? Слушай создателя, когда тот ведёт ритуал, иначе ничего не получится.       И снова здесь. Какое маленькое и тёмное пространство. И вместо той силы здесь только он. Человек. Ничтожное хрупкое существо, которое не может ничего за пределами комнаты. Только в этом неимоверно маленьком пространстве он и правда главный. Он создатель, разрушитель, хранитель, завоеватель. Он и жизнь и смерть. Но только в этой комнате и только потому, что ему позволили. А он даже не может этого познать. Он не чувствует этого, как чувствует она. Ей хочется отсюда уйти. Ох, он всё ещё что-то бормочет? — Ощути мощь мысли, что породила тебя, дитя. Пусть она пропитает твою кровь, твою плоть и твой разум. Забудь своё смертное имя. Оно — лишь слабое прошлое. Дитя Разума. Я дам тебе новое имя, когда процесс завершится, а теперь дай своей душе свободу… — Разума… Это твоего? — Какое пренебрежение. — Он возмущённо вскидывает брови, словно она сказала нечто настолько невежественное, насколько возможно. — Конечно! И ты должна быть горда. Гениальнейший разум Йорка, нет, всего Королевства… Нет, мира!       Почему-то её порадовало, что он не знает той бесконечности, что она видела. Может, потому что не хотела, чтобы он приравнял себя к ней. А он мог. Он уже загнул свой умишко до масштабов всего населения. — Я убил и воскресил, разорвал и воссоздал! Я подобен самому Богу. И ты — моё создание. Разве это не причина для гордости?       Лучше кивнуть. С сумасшедшими не спорят. Да ей и не хотелось. Ей… Вообще ничего не хотелось. Разве что, чтобы он замолчал, но и это не критично. В голове так пусто. Как в шкафу, из которого выгребли все вещи, протёрли пыль и прогнали пауков. При этом новые вещи выставлять никто не торопится. От этого наступает момент приятного… Ничто. Нет, не так. Очищенного пространства. Тщательно и старательно очищенного от всего лишнего, ненужного, грязного и вообще… Мерзкого. Теперь мерзкое осталось только снаружи. И оно её касается. Шершавыми пальцами по хрупкой бледной коже.       Она смотрит на него долго, даже сама удивляется насколько. Кажется, не моргала всё это время, потому что он кажется немного испуганным, крайне настороженным во всяком случае. Наконец недавний вопрос всплывает опять: — Что ты прикрепил? — Камень. — Просто камень? Он гладкий… И холодный… И…- Девушка прислушивается к тому, что чувствует. — Пульсирует. — Это нормально. Я не то чтобы прикрепил его… Я дал телу Нрамуш и в ходе правильной реакции в тебе сформировался и развился особый кристалл. — Бред. — Может и так, но ты же сама отлично его чувствуешь. Понимаешь, это дар. Он исцелил твоё зрение! Значит, он работает более чем отлично. К тому же… Он весьма драгоценен. Белый алмаз. Бриллиант иными словами, только немного мутный, как запотевшее стекло.       Девушка недоверчиво морщит нос и после прикасается пальцами к спине. Всё ещё саднит, но крови нет. Даже запёкшейся, а по ощущениям там уже кожа, пусть и тонкая, хрупкая, как после ожога. И это уже залечилось? Почему-то она не сильно удивлена, но всё же обрадована. Значит, так быть и должно теперь, да? Было бы прекрасно. Всё же столь быстрое восстановление полезно в быту. Может, с болезнями работает так же. Но его руки снова не дают думать. — Прекрати меня трогать.       Фалкон ухмыляется с лёгким пренебрежением. Потом всё же кивает после недолгих размышлений и позволяет уйти, наконец радуя её своим решением. Удивительно, но идти ей можно было тоже одной, без сопровождения, за то с ключом. Простой, без зубьев. Она ухмыляется, когда мальчишки захлопывают друг другу глаза руками, а Элира вскрикивает со смеющимся призвуком, после протягивая какой-то разорванный мешок, чтобы старшая могла обернуть хотя бы низ. Ключ не подошёл. Ну конечно. Так он и дал ей возможность открывать общие камеры. Видимо, она живёт в другом месте. Снова смотрит на них. Что-то в их взглядах изменилось, появилось что-то… Тревожное. Боятся. Почему-то она услышала это в своей голове совсем чужим голосом, словно кто-то со стороны объяснил назидательно… И с сочувствием? Дитя Разума не чувствует обиды или печали. Она понимает их, представляя, как это выглядит со стороны. К тому же она не сказала ни слова, только благодарно кивнула, когда ей дали ткань. Даже для её старого поведения это ненормально, вот им и некомфортно. Ей бы тоже было, если быть совсем честной.       Девушка обводит знакомое тесное помещение взглядом, после так же молча разворачивается и уходит, пытаясь понять, от какой камеры ключ, но ни к одной калитке он не подходит, пока она не поднимается по трём ступенькам в, кажется, более уютный над уровень, где её комната оказывается первой. Тут две небольшие кровати с плоскими подушками и тонким покрывалом, между ними такой же небольшой стол, дверь деревянная с решёточным оконцем, а на столе огарок свечи. Должно быть, соседей будет немного. Самое интересное, что ей позволено выходить. Видимо, в отхожую в конце коридора. Странно. Тут меньше сырости, хотя крысы, холод и темнота её не покинули.       Однако теперь они не тревожили её мысли, а отсутствие света и вовсе не мешало, как если бы здесь уже горела большая такая люстра, свечей на дюжину. Может, это всё камень? Спать не хотелось, но она заставила себя лечь, укрыться и закрыть глаза. Занять себя чем-то всё равно не представлялось возможным, а о времени она могла только догадываться, хотя почему-то была уверена, что сейчас вечер.       Впервые за очень долгое время к ней пришло подобие сна, только она отчётливо понимала, что дремлет, а к тому же спокойно дешифровала образы более чем на половину. Маленькое зерно падает к ногам химеры. Лев с рыбьим хвостом, странными перепонками, похожими на приросшие крылья и кротовьим носом. Существо закапывает семя и то стремительно прорастает в могучий дуб, от которого так же быстро, как порвавшиеся бусы, рассыпаются другие деревья. Вскоре в этом лесу уже сложно увидеть прогал между стволами.       Почему-то тут хорошо, она словно всегда должна была быть здесь и теперь на тело нахлынула эйфория от того, что оно ступило туда, где ему предназначено находиться изначально. Девушка улыбается и осматривается, замечая за собой холм, на котором возвысился какой-то незнакомый, но красивый дом. Кажется, он её. Да, она могла бы такое начертить. Два этажа… Нет, три. Теперь один. Теперь ни одного. Только сад с розами. Ей всегда нравились эти цветы, они словно способны раскрываться вечно. Дитя Разума сдвигается с места, протягивает руку, чтобы дотронуться, но в итоге только садится в своей постели, разочарованно вздохнув.       Обычно она думала о чём-то тяжёлом, когда просыпалась. Потому что хотела есть, за ночь тело отвыкало чувствовать голод и потому протестовало. Хотя пища была скорее исключением, чем правилом. Сейчас еда была. Кажется, это суп, только он остыл, а плавало в бульоне два тонких листа… Чего-то. Она даже не уверена. Лук? Раньше, в этом было куриное мясо, девушка отчётливо может различить этот привкус, ещё и бульон достаточно жирный. Настоящий праздник, но она не так рада ему, как могла бы. Просто всё тот же чужой голос, говорит, что происходящему нужно радоваться. Но она… Не хочет. Не испытывает в этом нужды.       Когда доедает, снова пытается лечь, но тело буквально не может опуститься, как если бы ему что-то мешало это сделать, например, привязали к столбу и всё. Она вздыхает и поворачивает голову. Похоже, теперь она будет какое-то время одна. Скучно. Тоскливо даже.       Дом всё ещё стоял перед ней. Каменный фундамент, большие окна, деревянные, но крепкие стены и плоская крыша, из которой торчит несколько каминных труб. Там горит свет и звучат голоса, музыка. Вокруг цветут бессмертные розы, а людей нет. Вокруг ни одного человека. Людям сюда нельзя. Людей здесь никогда не будет. Сейчас ей почему-то эта мысль очень нравилась. Вот бы их никогда и не существовало. Ведь тогда бы не было войн, не было бы нищеты, не было бы её и её боли… Не было бы Фалкона. Природа без человека звучит слишком заманчиво. Должно быть, это и был настоящий рай, а потом животные сделали что-то не так и высшая сила создала людей. Но должна же она когда-то простить мир, правда же? Может, она уже сейчас его простила? Потому люди так стремятся уничтожить друг друга. У них не получается, потому что вид крайне плодовит, но похвально, что они так упорно стараются и совершенствуются. Может, однажды у них получится. Впервые она снова почувствовала желание. Желание им успеха.