Мост над туманным заливом

Август стремительно таял, как абрикосовая карамелька, оставленная на жарком подоконнике. Приближался синеокий сентябрь, и московские дворики постепенно наполнялись тем особенным уютом, который бывает только в самом начале осени. Вроде бы всё, как прежде: и бельё на верёвках, и звон велосипедов, и сплетнический шепоток местных старушек, сидящих на лавках, и песни под гармонь. И всё-таки что-то изменилось, оттенилось, как если бы матовая цветная фотокарточка покрылась пылью. В обычном доме жёлтого цвета с приличными воротами и пузатыми балкончиками, на комнате третьего этажа, было распахнуто окно. При желании, стоя подле него, можно было увидеть квартиру напротив, даже серые обои на стенах, громоздкую картину, изображающую шторм, и кусочек рояля. В самой комнате дома жёлтого цвета было светло и просторно. Мебели немного, зато дубовая, и даже патефон нашёл своё место в углу, рядом с сервантом, в котором помпезно занял стеклянное ложе красивый голубой сервиз с позолотой. У стола стоял молодой человек с чёрными волосами и красивыми голубыми глазами. Да и сам парень, звали которого Максим Володарский, был чрезвычайно хорош собой: ещё не растерявший ребяческую пухлость лица, с чуть вздёрнутым носом и характерным разлётом чёрных бровей. На щеках Максима водил танцы рябиновый румянец, когда он рвал письмо, которое только что прочитал. Некто уже не в первый раз подбрасывал ему жуткие записки. В них не было ничего ужасного и устрашающего, но в них была та голая правда, которая делает тебя будто бы обнажённым перед толпой посторонних людей. Володарский действительно хотел бы знать, кто строчит ему подобную околесицу, кто смог так близко подобраться к нему, и, главное — как у него это получилось? «Может быть, это Алёша? Пошёл бы он на такое?» Негоже было думать о друге такое, подозревая его в пакостях, но полученное письмо было не первым, и касалось тех моментов жизни Максима, которые мог знать только кто-то по-настоящему близкий. Алексей был человеком слова и чести… Но… Возможно, есть какие-то обстоятельства, которые заставили его писать тайные записки своему товарищу? От мыслей подобного толка Володарского могла отвлечь только музыка. Он подошёл к патефону, немного поколдовал над ним, и разлилось томное, мягкое пение. Ты спеши, ты спеши ко мне, Если я вдали, если трудно мне, Если я, словно в страшном сне, Если тень беды в моем окне. Ты спеши, когда обидят вдруг, Ты спеши, когда мне нужен друг, Ты спеши, когда грущу в тиши, Ты спеши, ты спеши! Не спеши, не спеши, прошу, Если я с тобой и тобой дышу, Скажут «да» листья и вода, Звезды и огни, и поезда. Не спеши, когда глаза в глаза, Не спеши, когда спешить нельзя, Слушай ночь, замри и не дыши, Не спеши, не спеши… Максим приблизился к окну и упёрся ладонями в тёплый подоконник. Старинная улочка улыбнулась августовской улыбкой, и драгоценная ржавчина на деревьях зашевелилась. «Кто же пишет мне? Кто же?» Не мог погружённый в размышления Максим знать, что в это время в окне напротив стоял человек, и пристально смотрел на него. Смотреть на Володарского — это уже стало чем-то столь же простым и естественным, как солнце или дождь. Сине-голубые глаза были наполнены водами Арктики, губы подрагивали. В дверь постучали. Чагин отвернулся от окна и сказал, что не заперто. В комнату заглянула тётка Варвара и сказала, что обед готов. Егор слегка кивнул и ничего не ответил. Борщ и котлеты не входили в планы молодого человека. Мельком глянув на себя в зеркало, заметив в отражении двойника с лихорадочно блестящими глазами, он вышел из комнаты. Быстро пролетев пару пролётов, Чагин оказался на улице. Он спрятался за ближайшим деревом и замер. С виду это могло показаться очень странным, но Егора это не волновало. Он ждал. Ногтями драл кору ствола. Минуты шли, текли, бежали, и вот из подъезда показался Максим. Чагин узнал его в самую первую долю секунду, как только чёрные волосы только мелькнули в дверном проёме. Один только вид Володарского, спешащего куда-то, прожёг в груди Егора дыру. Чагин преследовал Максима, делая это так, как он уже привык: тихо и осторожно. Вскоре парень вышел на оживлённый проспект, и маскироваться стало проще. Володарский добрался до станции метро «Красносельская» и спустился вниз. Егор — за ним. Ему нравилось целыми днями бродить за Максимом, словно тень. Это было и больно, и приятно. Это позволяло Чагину знать об объекте своей любви очень многое. Ехали до «Кировской». Там, стоило Егору выйти, он обнаружил, как Володарский разговаривает с каким-то парнем. Чагин видел его впервые. Лицо, бледное и строгое, с синяками под глазами, свело судорогой. Приятели улыбались и даже смеялись. На щеках Максима игрались ямочки. Это было слишком: Чагин отошёл в сторону, схватился за ближайшее дерево, и склонился пополам. От переизбытка чувств его вырвало достаточно сильно. Подрагивающими пальцами он вытер губы и выпрямился. Когда Егор вернулся туда, где только что стоял, Максима и его спутника уже не было. Это вызвало в душе страшный протест, граничащий с ужасом. Чагин оббежал всю округу, но те словно сквозь землю провалились. А москвичи всё сновали туда-сюда, и никто из них не знал о той силе раздирающих эмоций, что сидели в Чагине. Он скрылся в ближайшем тенёчке, где стояла лавочка. Народу поблизости не было. Раскачивая назад-вперёд, Егор старался успокоиться. Желудок снова свело судорогой. «Кто этот тип? Кто он такой?» — задавался вопросом молодой человек. На лбу проступила испарина. Выглядел Чагин болезненно, извечные синяки под глазами придавали его взгляду тяжесть и мрачность, да и сам он казался нездоровым. Когда он спускался в метро, чтобы ехать обратно и ждать Володарского у дома, руки и ноги дрожали так, что парень даже запнулся, наткнувшись на какого-то мужчину, который грубо отпихнул его. Егору было жутко. Белки глаз стали красными. Совершенно одичавший, он трясся в вагоне метро, представляя, как этот мерзкий незнакомый тип сейчас где-то смеётся с его Максимом. И, может быть, даже целует его… Не выдерживая таких фантазий, Чагин упёрся локтями в колени и обхватил голову руками, вплетая пальцы в короткие русые волосы. «Ты ведь только мой, Максим. Ты только мой», — твердил он про себя. Он всегда был его, сам того не зная. Когда Солнце возникло, когда Земля наполнилась морями и океанами, когда впервые выпал белый тихий снег. Всё было решено заранее, предопределено. И пусть Володарский не знал о своей миссии, сам Егор мог бы многое ему рассказать. Выдать всё о предназначении обоих. Ведь нельзя просто так любить, бессмысленно и в никуда. Та энергия, то солнечное притяжение, что сидели в Чагине, имеют свою особенную силу. О ней пока знал только Чагин. Он смирился с тем, что любит. Любит запредельно, до тошноты, головокружения и отвращения. Любит так, что мог бы уничтожить весь этот мир. Любит так, что мог бы стать самым лучшим и добрым на свете. Если бы это было хоть немного нужно ему, Максиму. Но Володарский не ведал о том, какой глубокий и красочный мир царил в душе Чагина. Более того, он вовсе не знал его самого… Егор облизал губы, ощущая горечь из-за рвоты. Ничего, сегодня он дождётся Максима, и проучит его за то, что тот сбежал. — Да прекрати же ты! Нет… — злобно процедил сквозь зубы Чагин, обхватывая голову руками. Мнимые голоса в ней шептали, что Володарский сейчас, быть может, прелестно и интимно проводит время со своим знакомым. А сидящие рядом пассажиры испуганно поглядывали на странного молодого человека с безумными сине-голубыми глаза и в мятой бежевой рубашке. — Замолчи, заткнись! — ещё раз злобно выпалил он, сдавливая виски, а потом вскочил и выбежал из вагона, ведь тот как раз распахнул дверцы на его станции.