Что-нибудь придумают

По кончикам пальцев в голые стопы, икры, бёдра, чтобы сбиться на полпути, не достигнув сердца. Проклятые таблетки. О них Сакура вспоминала трижды, может, на пару раз больше, и совсем из головы вылетели, как только нога пересекла ворота Конохи. Теперь уж поздно, цикл не сбился, как поток чакры, пришёл с небольшой задержкой, и ей стоило пораньше поинтересоваться, в чём причина его опоздания: таблетках, что перестала принимать, или пережитом стрессе. И точно стоило подготовиться к встрече, хотя бы нужным запастись, а не надеяться на клона, не доходящего до аптеки уже в шестой раз из-за нахлынувшей боли внизу живота. Проклятые месячные. Когда Какаши решится зайти в комнату – а он решится рано или поздно – найдёт её в весьма интересном положении. На пол она сбросила грязные окровавленные простыни, на не успевший испачкаться матрас постелила самую странную, потрёпанную и старую вещь, какую смогла найти в его шкафу – какую-то куртку с рваными локтями, воняющую собачьими шерстью и, кажется, слюнями. – Я в ней собак дрессировал, – скажет он обнадеживающе. Он не увидит её лица – то повёрнуто к стене, ей стыдно – но она ему благодарна. И за Мистическую Ладонь, опустившуюся на её живот, тоже благодарна. – Неужели так больно? – Мгм, – мычит Сакура. – Ни на снятии боли, ни на клонах не могу сосредоточиться. Она сжимает веки, под теми давно зреют слёзы. Их она списывает на гормоны, трогательное тепло чужой руки – на них же, а изменившиеся стены спальни сенсея на свою собственную комнату – на жуткий стресс. У мамы были мягкие руки. Сакура медик, но до сих пор не нашла объяснения, почему когда больного живота касалась рука матери и гладила по кругу, боль проходила без всякой магии. Так только с ней работало, свои собственные и рядом не стояли. Она знает, что за спиной сидит сенсей, но жутко хочет раскрыть покрасневшие глаза, обернуться, прижаться к маминой груди и под утешительные убаюкивания рассказать о страшном кошмаре, попросить никуда не уходить, никогда не отпускать, поклясться, что за окном нет страшных коконов, а её команда жива, Наруто будет ждать её в восемь, а Саске, пусть и ушёл из деревни, пусть может и стал международным террористом, но его хотя бы где-то видели и что-то о нём слышали. – Так, хватит. – Какаши – неправильная мама, правильная мама должна дослушать её бредни до конца, погладить по голове и уверовать, какие только глупости ей не приснятся – Саске даже из Конохи не уходил. – Где-то было обезболивающее, или лучше спазмолитик? – Без разницы, – сипит Сакура, утыкаясь носом в воротник куртки. Таблетку водой она запивает сама, мажет размытым взглядом по фигуре Какаши, застывшей перед кроватью. – Ну… Говори? – Что говорить? – Что тебе нужно? – Я напишу, – Сакура упрямо уводит глаза и смотрит на ногти на ногах, шевелит большим пальцем. Какаши с тяжёлым вздохом уходит из комнаты, чтобы через полминуты вернуться с блокнотом и ручкой. Последним пунктом Сакура дописывает ведёрко мороженого. – Ты сам пойдёшь? – Могу клона отправить. – Сходи сам. Я буду в душе. – Хорошо. Она не двигается с места, пока за ним не захлопывается дверь. Ругает себя – разнылась, как девчонка – и от этого ещё хуже. Бережно доводит себя до душа, сразу ставит стирку, ждёт, пока из лейки пойдёт горячая вода – какой-то дурак мылся под холодным душем, и Сакура даже знает его имя. А после воет во весь голос, вспоминая родителей. Почему в полотенце её укутывает Какаши, Сакура не понимает. Когда дрожь проходит, а дыхание восстанавливается, и грудь облегает плотная ткань юкаты, Сакуру трясёт от смеха – тампон он тоже сам ей вставит? Какаши же поднимает бровь и отходит на шаг. – Давай дальше сама, чай тебе заварю. Она его ловит – никакой не чай – успокоительная трава, капризно отказывается, забывает о всякой боли, выхватывая ложку, и, подхватив ведёрко клубничного мороженого, убегает в комнату. Какаши не показывается следующие полтора часа. Сакура успевает съесть пол ведёрка, застелить постельное бельё, замереть над своим блокнотом, в котором всегда отмечала дни менструации, над сегодняшним числом – десятым ноября – и больше не суметь сдвинуться с места. – Тебе полегчало? – Он решает, что после увиденного в душе, стучать в дверь излишне. – Я разобрался с водопроводом, проверим нужные участки труб и можем отключать воду. Мои нинкены вряд ли смогут помочь, Кацуи-сама очень пригодится. Сакура не отвечает – это её ясный, красноречивый ответ. – В чём дело? – Какаши садится за стол, задерживается взглядом на торчащей из розового ведра ложке, на луже, появившейся под ведром, на каплях, падающих на пол, на её почти безжизненном, ничего не выражающем лице. – Месяц прошёл, – сухо говорит Сакура. Какаши не отвечает, опускает глаза вниз, сам поникает, падает и смотрит на неё так, точно уже принял, смирился – кроме неё в этом мире у него больше никого не осталось. – Устроим выходной? – И чем займёмся? Одолжишь «Ича-Ича»? – Нет, – отказ ещё резче, чем её жёсткие вопросы. – У тебя скучно. А мне в голову ничего не лезет, кроме ритуала. Знаешь, там натирают клановые танто, обнажают живот и туда же их и всаживают. – Был у нас такой, – его голос мёртвый, поникший, насмешливый, – для себя его не берёг – предшественник попортил, но лезвие, к удивлению, не испортилось. Забавно как-то, – его уносит совсем не туда, Сакура с тревожно бьющимся сердцем упирается спиной в стену – так делают, когда страшно, – я всё думал, что это как-то жалко, неправильно, нечестно, а нет-нет, да дёрнет мысль вернуться в дом, сесть в том же самом месте, размазать собственные кишки по доскам, с которых отцовские сосребал. Про танто, кстати… Это к двадцати прошло, я несколько лет уже там не жил, а потом нашёл его – клановое. Когда умер, воскрес и увидел, во что Пейн превратил Коноху, не сразу, но чуть позже подумал, что же случилось с домом. Может снесло вместе с полом, отцовской кровью, старыми вещами, заросшим садом, фамильным ножом, а пришёл, и он так же на месте стоит. Ждал, наверное, пока опять не захочу. – Какаши? – Сакура отмирает, не понимает, что он несёт. – О, а ты же не знаешь наверняка. Мой отец покончил жизнь самоубийством. Как в твоём ритуале. – А мать? – Сакура округляет глаза, спрашивает, но по не изменившемуся выражению лица понимает – и этот ответ ей не понравится. – Ещё раньше умерла. – Какаши… Она подскакивает с кровати, одним шагом преодолевает комнату, прыжком напрыгивая на его колени, обхватывает за шею, точно это ему нужны её утешения. Приди она к нему двадцать с лишним лет назад – может и помогло, а теперь ровно наоборот работает: рыдает почему-то Сакура, а Какаши, гладя её по волосам, качает и тянет ближе. – Прости меня, – лепечет она ему в плечо. – Если бы я знала… Прости. – Больше не говори таких глупостей. – Да-да, так по-идиотски вышло, не знаю. – Она хочет сказать, что ребята точно бы не одобрили, что цель, пусть и трудно достижимая, у них есть, что и надежда в ней не умерла, трепыхается, дышит еле-еле, но живёт ещё, а когда его тёплая большая ладонь гладит её по спине, Сакура знает – всё у них получится. – Стыдно-то как. Прости. Они обманывают друг друга, когда говорят, что возьмут лишь один выходной. На третий день Какаши даёт себя уговорить, и три клона приносят в гостиную диван. – Осталось купить тебе телевизор, и заживёшь, как нормальный человек! – говорит Сакура, запрыгивая на диван. Ну да, хмыкает Какаши, нормальный. Но даёт уговорить себя во второй раз. Квартира не превращается в груду мусора двух творческих людей просто потому, что оба не могут толком спать. Пока Сакура сканирует каждую трещинку в потолке, мнёт ноги на ледяном полу балкона и краснеет, когда Какаши странно на неё смотрит после каждого выпитого за его спиной отёко, сам Какаши то спит, делая вид, что читает, то намывает полы, экспериментирует с рецептами и болтается из комнаты в комнату, сдувая каждую пылинку. Еду им приносят клоны, они же делают всю оставшуюся работу за Какаши – проверяют водопровод. За Сакуру работает Кацуя. Телевизор им приносят ещё через два дня. К этому времени Сакура готова лезть на стены, а после наконец выживает Какаши с дивана, всю ночь просмотрев какой-то сериал на диске. Какаши делает вид, что не знает, куда она прячет пустые бутылки саке, лишь раз заводит с ней разговор об алкоголизме, чтобы больше никогда их не находить. – Ирьёнины спиваются совсем по-другому, – кажется, это продолжение какой-то беседы, Какаши сам не вспомнит – выпил вместе с ней. – Ты видела когда-нибудь настоящих алкоголиков? – Цунаде-сама? – Сакуре почему-то смешно, она пьяно хихикает и прижимается грудью к перилам – давно охладиться пора, но вместо этого только гипнотизирует сигарету, зажатую между мужских пальцев. Табак перестал пахнуть так отвратительно несколько недель назад. – Цунаде-сама ещё ничего, я в АНБУ других видел. Сами ирьёнины всегда при больнице остаются, иногда уходят на задания в составах классических команд, заманить их в АНБУ почти невозможно. Но иногда получается. Заканчивают все почти одинаково: либо возвращаются в госпиталь, либо спиваются. Сначала манит больший оклад, а после они совсем забывают, зачем оно им всё. Страшная штука, Сакура. Пока есть чакра, выгоняют алкоголь из организма. Гражданские вместо этого суют пальцы в рот. И так по кругу, напиваются до чёртиков, потом сами себя лечат, опять напиваются. Могут до такого состояния спиться, что сами не поймут, когда органы начинают отказывать, алкоголь из крови они выводили, а вот регенерировать клетки органов додумывался не каждый. Сакура отворачивается. Сама она давно так делала – ещё у Цунаде научилась. Ничего страшного, если не увлекаться алкоголем на ежедневной основе, а теперь правда мурашками липнет к позвоночнику. – Их в итоге так и находили лежащими в коме. Повезёт, если вовремя, если нет – что ж, тут уже ничем не поможешь. С того дня Сакура переходит на вино и больше не выводит алкоголь из организма медицинскими дзюцу. Какаши, однако, знает, что когда утром по полу тянет холодом – это значит, что она открыла окно, и её клон уже успел спуститься на землю, чтобы добежать до магазина. Вдогонку он отправляет своего, её исчезает, почувствовав преследователя, а Какаши меняет замки в продуктовой лавке. После пятого магазина в его районе Сакура больше не открывает окно по утрам. Зато начинает ходить на пробежку, фальшиво бодрая, в узких лосинах и спортивной курточке прощается и исчезает, пока Какаши прислушивается к шагам в коридоре – свою пробежку Сакура начинает с верхнего этажа и чужой квартиры. Какаши меняет замки в квартире Ибики и пересчитывает свои отмычки – шести не хватает. Через два дня он захлопывает дверь перед её носом, когда та собирается выйти на очередную «пробежку» – Сакура понимает правильно и не показывается весь день, запершись в комнате. – Зачем тебе нужны были свитки Наруто? – спрашивает он на девятый день их выходных. Где-то между делом клоны отключили водоснабжение по всей Конохе, кроме их квартала. – Какая разница? – Сакура застывает рядом, держа тарелку перед собой, ожидая, пока в неё любезно положат завтрак, минутой раньше пробурчала, что есть она будет в комнате. – Мы должны работать вместе. Давно доказано, что командная работа в разы эффективнее, – отвечает Какаши спокойно. Сакура знает – ему плевать, злится она на него или нет, плевать, что какой день её трясёт уже от этих четырёх стен и отсутствия хотя бы капли спиртного. Она не вспомнит, когда это появилось. В день, когда они вернулись в Коноху? Несколькими днями позже после истерики в квартире Наруто, когда недовольной тенью ходила за Какаши, а вечерами находила одно лишь развлечение – в бутылке? Либо в первых днях их отпуска, начавшегося с очередного срыва? Она не знает ни когда, ни зачем. Понимает только, что как бы он ни выражал скупое безразличие к её новой зависимости – Какаши в бешенстве. И когда он просит её остаться с ним позавтракать – пожалуйста – она хочет броситься в душ смывать краску стыда с щёк. И после утреннего разговора, лёгкого, он что-то рассказывает о сказках, лисах-оборотнях, древних óни, что живут в горах, Сакура хочет не отмываться, а содрать мерзость от самой себя вместе с кожей. Может, хоть это поможет? – Без работы совсем с ума схожу, – бросает она невпопад, гадко от себя. – У меня есть одна идейка. – Свитки Наруто? – Ну, не зря же ты их забирала. А вообще нет. Нам нужно дойти до Амегакуре. – Зачем? – Я хочу, чтобы ты проверила ДНК Нагато. Для этого её нужно найти, и больше шансов у нас в Амегакуре. – ДНК Нагато? Зачем тебе его ДНК? И что я там должна найти? – Ответ, почему он мог использовать Риннеган. Полагаю, дело в клетках Первого. Но тогда я вовсе не понимаю, откуда у него могли быть клетки Первого. Сакура хочет спросить, зачем ему всё это выяснять, если Риннегана у них нет. Зачем им бросаться на решение задачи, когда первая её половина – освобождение Хвостатых – ещё не выполнена. К тому же, она полагала, что через Хвостатых они могут больше узнать о Мудреце Шести Путей, или для начала они свяжутся с Жабой-Мудрецом, Гамамару, кажется – для этого свитки Наруто и взяла. Но осекается, поняв, что Риннеган Какаши, пожалуй, давно нашёл. – И когда собирался сказать? – Сакура откладывает ложку, каша больше не лезет, а миндаль, который он насыпал сверху, она съела первым делом. Его выражение лица меняется за секунду, двумя минутами ранее – весёлое, дурашливое немного, Какаши всегда такой, когда несёт ерунду и сказки рассказывает, теперь – сосредоточенное – тема – никакая не ерунда. Он этого разговора давно ждёт. – Ты бы и так узнала, – горечь запивает кофе. Не помогает – он тоже горький. – Выбора не было. – Я не злюсь, нам вправду нужен Риннеган. Я недовольна, что ты не рассказал сразу. Терпеть не могу, когда мне не доверяют. Может, профессиональное отклонение. – Сакура беззлобно пожимает плечами. – Ирьёнины привыкают, что им обязаны всецело доверить жизнь. – Не люблю больницы, извини. Считай, это моё профессиональное отклонение – никому не доверять свою жизнь. – Даже себе, сухо проносится в голове. – Десять минут назад ты трещал о командной работе. Не договаривать – тоже его профессиональное отклонение. Врать там же научился. И когда говорит, что больше такого не повторится – тоже врёт, не договаривает. Есть по крайней мере одна вещь, о которой он ей не расскажет. Сначала думает, что завязана с теплотой в груди, в невозможности злиться на трезвую Сакуру, на Сакуру, что от скуки ходит за ним хвостиком и хнычет, выпрашивая какую-нибудь пошлую книжку, а после дуется, когда он подсовывает ей очередной унылый исторический роман. Теплота большая, тревожная, обжигающая лёгкие, колющая желудок приятной болью. Но понимает, что даже если бы её не было, всё равно бы не сказал. Тем более не тогда, когда у Сакуры появляется новая привычка взамен старой – теперь засыпает она только в его присутствии. Первые ночи она долго топчется на пороге, он приглашает её войти скупым «Я не сплю», Сакура садится в кресло, поджав ноги, спрашивает, сколько сказок он знает. Он рассказывает, забалтывает до полусонного состояния, она уходит в комнату. Сказки он выбирает виртуозно – самые скучные и предсказуемые, тренирует горло, чтобы научиться говорить так монотонно, как только может. Вскоре это перестаёт работать, и вместе с тяжестью внизу живота и сбивающимся дыханием по ночам Сакура приносит с собой многосерийные мелодрамы. После третьего диска Какаши предлагает вернуться к сказкам. Сакура отмахивается – ничего он не понимает, тут же так интересно! – Я знаю интересные сказки. – Его не смущает, что третью ночь подряд Сакура предпочитает креслу диван. Сегодня вообще подушку с собой притащила. – То есть, до этого ты рассказывал мне неинтересные? – Ты ведь хотела поскорее заснуть? А теперь вот пялишься по полночи в телевизор, говоришь «Какаши, ещё одну серию», – он передразнивает настойчивый голос, – и только после десятка успокаиваешься. – Я правда только одну. Так интересно! Изуми наконец поняла, что Ичиро – подонок, и ушла к Минору, представляешь! – Торговцу чая? Но ведь он встречался с Юмико? – Изуми всё неправильно поняла, Каори ей наврала, Юмико не была его любовницей, просто-напросто какой-то подругой детства. – И Изуми сразу бросилась в объятия Минору? Она же так любила Ичиро… Как глупо. – Если бы ты смотрел внимательно, то знал, что в их отношениях давно всё несладко. В следующей серии они наверняка покажут, что делает Ичиро после расставания. Изуми считает, что он опять с кем-то встречается, все считают, что это Каори, но я ставлю на Амаю. – Потому что Каори на самом деле влюблена в Минору? – Не факт, она может просто завидовать счастью Изуми, но и до Ичиро ей нет никакого дела. – И в кого же она тогда влюблена? – В саму Изуми! – Я никогда не разберусь, что там происходит, – устало говорит Какаши, опускаясь на спинку дивана. Он давно научился засыпать под бесконечную вереницу чужих незнакомых имён и их любовных перипетий. Жаль, с трудом удерживается, чтобы не запустить пальцы в бледные, под светом телевизора, розовые волосы. Её голова совсем рядом с его коленями, лежит на подушке. Свою Какаши держит под одеялом на всякий случай и старается следить за людьми на экране, чтобы увлечь себя происходящим. То явно не желает выходить из его слепой зоны, когда перед глазами только девичья макушка. Как же просто, оказывается, было делать это раньше – без задней мысли, без какого-либо намёка. Их даже не было, когда по щеке её гладил, пока в Цукуёми лежала благодаря Саске, одно только беспокойство, как за ученицу, как за девушку, отдавшую сердце не тому человеку. Он там посторонний, взрослый наблюдатель, каким был с самого начала их неправильной мучительной любви. Такое беспокойство мог испытывать разве что… родитель? Пожалуй. Пожалуй, отцы могут чувствовать подобную боль, когда его дочь влюбляется не в того. Его собственные чувства абсолютно другие. – Сакура? – Он мнёт пальцами одеяло – неужели решил спросить? – М? – Она не поднимает голову, не поворачивается, Какаши смотрит, как по макушке переливаются, подкрашивая, искусственные цвета. – Ты ещё… – он сбивается – не из-за волнения за неё ведь спрашивает – из-за себя – …ты любишь Саске? Она ставит сериал на паузу, медленно приподнимается на локтях, смотрит пусто, куда-то мимо. Какаши тоже. На экране Каори открывает рот для очередной сплетни – Сакуре уже нет никакого дела. – Наверное… – хвала Ками, она опять опускает голову на подушку, поворачиваясь затылком, – …наверное, я бы его любила. Но он убил Наруто. Я жутко злюсь. Виню его. Наруто не могу винить, не знаю. Если бы не убил, я бы любила, мне кажется. Даже после всего, что успел сделать, я бы простила. Но теперь не могу простить. Наруто был мне очень близок, я обоих их любила, Наруто не так, как Саске, но как друга точно, сильно любила, знаешь… – Знаю, я тоже. Теперь у него есть полное право опустить ладонь ей на голову, перебрать пальцами волосы, гладить до упоения, и себя и её успокаивая. – Зачем ты спросил? – тихий вопрос, шелестящий по наволочке. – Не могу представить, как тебе больно, – ответ он глотает, хочется выкурить сигарету. Так и сделает пожалуй, но пока ещё немного погладит её по волосам. – Разве мне?.. – она поднимается, смотрит с недоумением – ему ведь должно быть хуже? Она давно так решила. – Это твой первый раз. Я давно с таким живу. – Ты же сказал, что привыкнуть нельзя? Что больно будет всегда? Неужели уже привык? Не привык – хочет ответить Какаши. Заменил боль другой, тупой, глухой, когда рука соскальзывает с её головы, и какое-то жуткое отчаяние щемит органы. Но в этом он ни за что не признается. – Нет, – говорит, не договаривая. Улыбается, ещё раз треплет по голове, взъерошивая волосы, ляпает какую-то глупость. Сакура уворачивается из-под его ладони, цыкает. – Что за гиперфиксация портить мне причёску? – Причёска среди ночи-то? Не смеши. Она ещё хуже моей. Хотя, конечно, любая причёска хуже моей. – Ну да, твоя-то идеальнее некуда, – ворчит Сакура. – Что это вообще? Как ты такое придумал? – У гениальных людей гениальные идеи, ничего не поделаешь. – Он пожимает плечами, смущённо отводит взгляд. – Ты просто портишь причёски другим, чтобы твоя не выглядела такой ужасной. – Ты очень груба, Сакура. Возможно, я просто не умею контактировать с другими людьми из-за своих травм? Возможно, именно поэтому я делаю с людьми так, как обычно делают с собаками, – глажу их по голове? – Ты так не делаешь ни с какими людьми, ты так делаешь только со мной!.. Подожди-ка, я что, для тебя, как собака? – Хмм, – какой глупый разговор. Какаши определённо нравится. – Дай подумать… Ты преданная, можешь быть как и дружелюбной, так и злой. Уверен, ты бы разорвала человека на две части зубами. Воняешь тоже иногда. – Что ты?!.. Какого хрена?! Он больше не может сдерживать смех. Сакура злобно отворачивается, плюхается на подушку, недовольно бормочет: – Неудивительно, что у тебя нет девушки. Кто на такую хрень поведётся? – С чего ты решила? – ему ещё смешно, но не так, как секундой до, по спине ползёт что-то мёрзлое, до самых ног дотягивает. – Если я чего-то не видела – значит, этого не было. Та певичка-шпионка не считается, вы даже не целовались по-настоящему. – М-м, дай вспомнить. В августе?... Нет, это тоже не считается за отношения. – Что было в августе? – Сакура с интересом вновь поворачивает голову – её сенсей в кой-то веки соизволил рассказать о своей личной жизни. С чего бы вдруг – Сакура решает не спрашивать. – В июле? Нет, совсем не серьёзно. – А в июле что было? – В июне?.. Да, там может сойти за что-то подобное. – И что было в июне? Когда ты успел вообще? – Не скажу. – Какаши улыбается. – Дурак. – Ей надоедает вертеться туда-сюда. Поэтому просто ложится на спину, смотря на потолок. – ..На что это похоже? Взаимные чувства? Не знаю, он хочет ответить. – С чего ты решила, что взаимные? Я ничего такого не говорил. – Конечно, ты мне вообще ничего не рассказал! – На «Горный дом». Это похоже на «Горный дом», – отвечает он спокойно, мягко улыбаясь. – Что за «Горный дом»? – Роман такой. Не читала? Очень интересный, рекомендую. Ну, конечно, после совершеннолетия. А какая гамма чувств! До Джирайи-сама автор не дотянул, но тоже очень хорошо. Там главный герой с ёкай сношался. – Чего?! Какими ещё ёкай? – Горными духами, – отвечает беззаботно. – И на это похожи твои отношения? – В каком-то смысле – да, думает Какаши. – Ты совсем? Неудивительно… На такого придурка только ёкай и клюнет, – злобно пыхтит Сакура, поднимаясь с дивана и забирая одеяло с подушкой, до сериала ей уже нет никакого дела – как же он бесит! Он провожает её своим цыканьем – очень грубо, Сакура-чан, желает спокойной ночи. А после не может сдвинуться с места, позволяя теплоте разлиться по всему телу, улыбается незнакомым застывшим на экране лицам. Клюнет, конечно. Его персональный злой ёкай. Тоже наверняка улыбается.