***
Вечерами Сакура напоминает себе курицу. Она понятия не имеет, охраняют ли собаки курятник, но тот, в котором сидит она, – да. Одна длинная, ворчливая и надоедливая. Та с порога заявила, что Какаши приказал кормить её самыми лучшими консервами. Которые со вкусом ягнёнка и серым псом на этикетке. Сакура покрутила пальцем у виска, скривив губы, – и где она их ему возьмёт? Но таки нашла в продуктовой лавке консервы с ягнёнком и серым псом на этикетке. Взяла с индейкой. Теперь вечерами, досиживая в лаборатории госпиталя до такого состояния, что точно сквозь время проваливаешься и теряешь всякую его нить, она летит домой. Пёс едва за ней поспевает и всё диву даётся, зачем этой дамочке дополнительная охрана в пустой деревне. И зачем она вообще так мчится в дом, в котором её никто не ждёт. У Сакуры есть причина. Уухей её не знает – дамочка запирается в комнате и не издаёт ни единого звука, только половицы иногда скрипят. Тогда Уухей уходит в другую комнату – там пахнет хозяином. От хозяина вообще никак не пахнет, но вот эта пустота, лишённая всех запахов, точно напоминает о нём. Ещё в комнате пахнет дамочкой, но её химический фруктовый запах с примесью мяты Уухей научился вычленять из пустоты, задвигая на задний план. К полуночи она открывает дверь, бредёт мимо комнаты, замирает на пороге, пялясь на Уухея, он роняет что-то вроде «чего?», Сакура уныло мотает головой – ничего, и зовёт его на кухню, а после, под гудение закипающего чайника, долго смотрит, как он ест. Хочет погладить – думает Уухей и примирительно усаживается рядом, подставляя морду. В такие моменты Уухею хочется выть – от дамочки – Сакуры – поправляет он себя – разит тоской. Это продолжается три ночи. На четвёртый день Сакура спрашивает у него, хорошо ли он знает эту квартиру. Уухей мотает мордой – ни да, ни нет – чаще всего Какаши призывает Паккуна. И ляпает, почему именно его – он самый маленький, для его призыва нужно меньше чакры. Сакура смеётся, Уухей впервые за четыре дня видит её улыбку и думает, что она красивая. Про Паккуна он придумал, конечно, он не знает, сколько у Какаши уходит чакры на призыв, но готов выдумывать и другие факты, если дамочка – Сакура – будет улыбаться. Он несёт глупость за глупостью, пока Сакура болтается из комнаты в комнату, внимательно рассматривая каждый угол. В спальне, в той, где раньше пахло хозяином и ничем, а теперь фруктами, мятой и кровью, она находит какую-то коробку и больше не обращает внимания на Уухея, молчаливо перебирая цветные карточки. – Он не сказал, когда выйдет на связь? – спрашивает она спустя час и двадцать минут. Уухей успел задремать, довольно щурясь на солнце. – Нет. Только то, что я с тобой на пару дней. – «Пара» дней, – у Сакуры хорошо получается передразнивать хозяина, – это два дня, а сейчас уже четвёртый пошёл. Тогда Уухей начинает понимать, зачем она запирается в комнате каждый вечер. – Ты укусишь его, когда он тебя призовёт? – Она поворачивается на стуле, загораживает солнечный свет и злобно щерится. – Не думаю. – А если мы с тобой получше поищем эти твои консервы? – Подумаю. Сакура удовлетворённо кивает и рассказывает свои планы на день. Они другие – Уухей сразу понял. Обычно, с самого утра, она уходит в госпиталь и изучает какие-то вещи: чёрные стержни, одежду, посуду, чужую бритву и зубную щётку. Сегодня не ушла, дотянула до обеда, чтобы – так она сказала – вынести из этой квартиры весь хлам. День сегодня такой, особенный, в который перед новым годом принято избавляться от старых вещей. В квартире Какаши она находит только одну – ту куртку, в которую куталась месяц назад, не сумев разогнуться от боли. Уухей высовывает язык и говорит, что помнит её ещё щенком. Сакура стоит над шкафом минут десять и не решается ничего с ней сделать. Среди остального хлама только кулинарные журналы, их она убирает подальше, чтобы две недели глаза не мозолили. Через сорок минут и одну консерву с ягнёнком – наконец, собачий Ками! – Сакура показывает Уухею свой дом. Он не решается заходить за порог – с коридора пахнет гнилыми продуктами. Сакура их быстро выгребает, возвращается минут за шесть и показывает комнаты. Родительскую спальню, свою, кухню, фотографию команды – у сенсея тоже такая есть, ты видел – Уухей видел – другую какую-то девчачью ерунду. Последнюю она убирает в мусорный мешок, сгребает вместе со склянками, испорченными лекарствами в аптечке, припоминает, как мать вечно ворчала на старые отцовские штаны, украдкой думает, почему и нет, и их убирает тоже, чувствуя себя самой подлой предательницей. Долго намывает спальню родителей, находя старые, забытые стеклянные осколки, и думает немного поэкспериментировать – переночевать здесь. Уухей относится к идее скептически.***
Вечерами Паккуну кажется, что Какаши сошёл с ума. Теперь Какаши, смотря на карту и исследуя ту вдоль и поперёк, часто бормочет, что куда-то не успевает. С головой у него беда – это Паккун сразу понял – у обычного, нормального Какаши в принципе отсутствует такое понятие, как «опоздание». Какаши постоянно опаздывал, но теперь это впервые начало его волновать. И впервые Паккун никак не может понять, куда именно тот не успевает. Вторую странность Паккун замечает на второй день: Какаши стал злым, нервным и очень аккуратным. Нет, он ни на кого не срывается, не кричит, не орёт, отдаёт приказы самым обычным тоном. Паккун скучает по старому Какаши: ленивому, каждый раз говорящему «привет», иногда позволяющему себе потрогать его лапки – мягкие, правда. Ни о каких лапках сейчас не идёт и речи, грубость вылетает только когда стая находит чьи-то трупы: птиц, кошек, несчастных собак. Те гниют под заборами, в подвалах, на задворках занесённых снегом придомовых участков. Какаши ругается иногда – стая немного его не понимает: он приказал найти что-то живое, они нашли трупы и принесли. А он недоволен. Паккун начинает что-то понимать только на третий день, когда Уруши отмораживает задние лапы. Они только встречаются у границы страны Огня, успевают повернуть назад, но к девятому часу вечера останавливаются – до ближайшей деревни по карте босса ещё пять ри, а ветер дует с севера, и даже самому Какаши приходится доставать плащ, чтобы не помереть от холода. Они забиваются всей толпой в старую, почти заброшенную минку, даже выть не хочется – вой и так стоит ужасный, весь дом трясёт, через щели в стенах заметает сухой снег, в дальнем углу комнаты оторвана часть сёдзи, Паккун видит клинок белого снега на полу среди темноты. Какаши, не обращая внимания на стаю, начинает рыскать по дому – ищет уголь или дрова для ирори, но замирает, оборачиваясь на скулёж. Там, в углу, уже вся стая столпилась, Паккун, правда, смотрит на босса и отходит в сторону, чтобы не мешать. – Давно? – От его тона у Паккуна мурашки под шерстью – Паккун понятия не имеет, как это – так люди говорят, но что-то подобное он сейчас и чувствует, дрожь подбирается к загривку. – Сразу почему не сказал? – Все внимательно смотрят на босса и поскуливают в хор Уруши, не отрываясь от зелёного свечения Мистической Ладони. Проходит долгих минут пять, десять – для собаки целая вечность. Бисуке даже задремать успевает, щуря глаза, никто бы и не заметил, что он спит, пока в углу скулит товарищ – Бисуке сдал высунутый язык. – Больше ничего не смогу. Дома помогут? – Помогут, – отвечает Паккун за Уруши, тот явно не в состоянии. – Теперь ко всем обращаюсь. – Какаши поднимается на ноги, у Паккуна то же странное чувство под шерстью. – Если вы чувствуете себя плохо, сразу возвращаетесь назад. Ни «ничего страшного», ни «переживу», никакого чрезмерного желания помочь во вред себе. Чтобы больше я такого не видел. Если с кем-то из вас ещё раз случится что-то подобное, больше призывать не буду. Все поняли? Нинкены отвечают на свой лад – стройным гавканьем – и исчезают с хлопком. Паккун остаётся, Какаши замечает его не сразу, только когда разламывает в щепки забытый стул и топит им очаг. – А ты чего здесь? – Не отчитался ещё. – Паккун подбирается ближе к огню. Какаши устало падает на пол, роется в рюкзаке, достаёт пакет, подминает рюкзак под спину, протягивает Паккуну кусок сушёного мяса и выдыхает, как бы давая понять, что готов слушать. – Только то, что нашли. Никаких людей. Никаких людей они не чувствовали уже третий день. Их он отправлял изучать деревни, себе оставлял объекты поменьше – всё, у чего есть подвалы, скрытые проходы, туннели: небольшие убежища, тайники, что раньше всегда приписывали Орочимару – у него по всей стране целая сеть – вместе с лабораториями, известные, обозначенные на карте пещеры. Нинкенам осматривать деревни и города полегче, у них острее чутьё и их больше. Только вот находили неизменно одно и то же. – Передай им, чтобы разлагающиеся трупы больше не приносили, – говорит Какаши, Паккун чувствует – всё ещё недоволен. – Честное слово, всей стаей будто с ума сошли, брать эту дрянь в пасть. Только у одного Бисуке, кажется, мозги на месте. – Так ему и досталось ещё в первый же день. Другое дело, если бы дохлая кошка начала шевелиться в пасти у Булла… – Судя по всему, он бы и не почувствовал, – фыркает Какаши, дожёвывает своё мясо и достаёт из кармана карту. Он за несколько дней её всю измял, маршрут и точки, помеченные карандашом, уже начали немного стираться. – С тобой посидеть? – Нет, – он отвечает как-то невнимательно, смотря на карту, точно уже погрузился в свои странные, человеческие мысли. – Иди. Паккун не понимает, зачем он достаёт её каждый вечер и смотрит, всю эту сыпь точек всё равно не запомнить. Паккуну не заметить, что вечерами Какаши смотрит только на одну точку и мысленно отсчитывает, сколько ри до Конохи. Затем, уже по новой привычке, он достаёт из кармана ленту с рацией и два наушника. Ни разу за три дня не воспользовался, её бы в рюкзак убрать за ненадобностью, а он её зачем-то носит в кармане, надевает, крутит колёсико передатчика и слушает с час помехи, пока не уснёт. – Нам бы на замену Уруши кого… Не хочешь призвать Уухея? Какаши открывает глаза, косится в сторону, вспоминая, что всё ещё не один. – Пока с Сакурой не свяжусь, призывать не буду. – А когда свяжешься? – Завтра. Наверное. День вшестером поработаете. Он опять становится нервным, поворачивается на другой бок, прижимает к груди книгу, но не открывает и на секунду, и только роняет пренебрежительное «иди». – Она нас хорошо приняла. Я думал, будет возмущаться, что ты к ней няньку приставил, а она ничего. Какаши поворачивается, смотрит хмуро, будто не понимает, о чём это он говорит. Паккун никому не расскажет его секрет, ведь это у него, Паккуна, щенка ещё, молодой Какаши Хатаке, недавно ставший капитаном АНБУ, учился эмпатии. Какаши людей не понимал, Паккун тоже – Паккун их чуял. Они вдвоём вывели эту странную, ни на что не похожую формулу. Через книжки Какаши, через уставы и протоколы, через отрешённую механическую наблюдательность и через чуйку Паккуна. Так что свои фокусы может оставить для кого другого – Паккуна не проведёшь. – Даже распереживалась, когда я про Хидана рассказал. Сказала: «Несчастный Бисуке!» Какаши слушает внимательно, не отрываясь. У него слишком глупое выражение морды с завороженными глазами, как у собаки. Собаки, которая давно не видела хозяина. Да как у любой собаки, которая видит то, что ей нравится: хозяина, косточку, игрушку, поводок для выгула. Так что Паккун рассказывает всё подробно. Как Сакура встретила их немного расстроенная, роняет невзначай, что, наверное, его всё-таки ждала. Как выслушала, не перебивая, рассеянно кивнула головой, переспросила, что именно в рот взял Бисуке и долго слушала, как Паккун ворчал. Уухей не проронил ни слова и всё крутился на месте. Когда Паккун уходил, на ней не было морды – лица, поправляет он себя – на ней не было лица. Так расстроилась. Пусть напоследок и улыбнулась. Какаши поправляет воротник водолазки – стало теплее, беспокойнее. – Спросила ещё, точно ли две недели, и попросила передать тебе, чтобы связался с ней сразу же, как выйдет возможность. – А я её всё ищу… эту возможность. – И попросила быть аккуратнее и поскорее возвращаться. – Это ты наверняка выдумал. Паккун ведёт носом и закатывает глаза – и зачем ему это придумывать? Когда он возвращается в призывной мир, он полностью понимает Какаши: и почему злится на трупы, что они для него нашли, и зачем карту достаёт, и зачем мучает рацию, слушая помехи. Дома Паккуна ждёт семья, он смотрит на своих щенят и думает – наверное, Какаши дома тоже ждёт что-то подобное.***
– Твоё любопытство тебя когда-нибудь убьёт. – Какаши, прокрутив колёсико рации, мешает в котелке рис. – Я уже научился, – ворчит Бисуке и осторожно крутится возле старого пня. – Такая странная штука, что это могло быть? – Где? – он спрашивает отвлечённо, к Конохе они подошли максимально близко, рация должна ловить сигнал, только он так и слышит надоедливое шипение. – Да вот здесь. Это на коконы Цукуёми похоже, но странные такие, крошечные. Какаши отвлекается, подходит ближе к нинкену и склоняется над его находкой. – Как муравейник. – Божественное Древо вьётся по спирали, в толщину не больше ветки, впритык замотанные друг к другу висят тысячи белых коконов, так близко, что кажется, будто они сливаются друг с другом, но если провести пальцем, то коконы, размером с ушко иголки, начнут переливаться. – Сколько в одном муравейнике живёт муравьёв? – спрашивает Бисуке. Какаши странно на него косится. Он всякое знает, но… – Понятия не имею. Несколько сотен тысяч? Он ещё раз проводит пальцем по коконам. Муравейник похож на ворсистый ковёр, ворс так же кренится, если по нему провести рукой. – Раньше вы муравейники не находили? – Да внимания не обращали. Знаешь, мы как-то… – Бисуке явно хочет что-то сказать, но не понимает, как. – Мне скулить постоянно хотелось, и злость брала страшная, шерсть дыбом стояла, я всё хотел броситься на кого-нибудь, только не понимал, на кого. Никого же не было. Даже Булл. Ты знаешь Булла. Конечно, Какаши знал Булла. Без приказа он никогда не ввязывался в драку. – В общем, у Паккуна спроси, он лучше объяснит. Какаши гладит Бисуке по холке, треплет за ухом – он и так всё понял. После своего обеда он, прежде чем вновь отправиться в путь, говорит всем нинкенам спасибо, просит передать благодарность и выбывшему из строя Уруши, отвлекает себя довольным тявканьем и думает – без них бы точно с ума сошёл. Единственное увлечение – рация – и то не работает. Он долго не может понять, в чём проблема. Дальность сигнала – одиннадцать ри. До Конохи – около восьми, но и на земле, и на верхушке дерева Какаши слышит одни лишь помехи. Хотя сегодня его отвлекает другая мысль – завтра они подойдут к Долине Завершения. Какаши не особо хочет туда идти, никаких примечательных мест рядом нет, цветы давно не растут, а класть ребятам на могилы куски сушёного мяса не шибко прилично. Останавливает его воспоминание, в одной деревне он натыкается на рыболовную лавку, отряхивает от снега рыболовную снасть, сжимает блестяшку пальцами и кладёт на место. Через пару шагов видит продуктовый магазин и, замирая рядом с полками рамена, набивает коробками рюкзак. Но мысли так и возвращаются к лавке. Было лето, жара стояла страшная, даже крошечная горная речка успела нагреться, можно вытаскивать рыбу из воды прямо жареной. Саске он почувствовал ещё издалека, ему ещё не хватало внимательности, чтобы сразу заметить сенсея. Наверное, его занятие ученику показалось бы скучным, но Учиха остановился – его привлекла татуировка АНБУ на плече. Спросил – что это вы тут делаете? Какаши лениво ответил – угадай – и отвернулся. Саске по-детски замялся, нерешительно подошёл ближе, с любопытством заглянул в ведро и признался, что рыбачить не умеет. Слышал бы его Наруто… Какаши обещал показать на какой-нибудь миссии. Попытка так себе: Наруто увязался за ними, Сакура, обречённо вздохнув, уснула под деревом, Саске внимательно слушал инструкцию, приказывая Наруто заткнуться и не мешать. Они потом долго орали друг на друга – Наруто запрыгнул в воду и распугал всю рыбу. Какаши пришлось кормить их в придорожном рёкане – никакой еды они с собой не взяли. В себя приходит только поздним вечером. Оказывается, он уже успел дойти до границы, повернуть назад, проверить три убежища, обойти одну пещеру по пути за двадцать минут и распустить стаю. Выпить бутылку саке – тоже, но это мелочи по сравнению с дырой в груди. В кармане холодеет рыболовная бляшка. Интересно, Орочимару учил Саске рыбачить? – противная, ревнивая мысль. Но забавная. Такая дурацкая, что Какаши останавливается на месте и начинает хохотать. Хохотать до выступивших слёз. И прекращает только тогда, когда понимает, что и вправду сейчас вот-вот разрыдается. Он всё глотает: сожаления, боль, слова, что должен был сказать раньше, но не сообразил сразу, вину. Последнюю подальше протолкнуть в глотку не получается. Где-то там и застревает, сливаясь с остальными образами. Он их всех пережил уже, изучил вдоль и поперёк, а легче не становится. Он знает вес каждого гроба, что тащит на себе всю жизнь. Отцовский самый лёгкий, а вот Рин тяжелее всех. Хотя наоборот должно быть. Сколько в Рин веса? Но её гроб точно сделан из свинца и забит камнями. От Обито вообще ничего не осталось, но его тяжесть Какаши всё равно чувствует на своей спине. И ребята. Ребята весят неподъёмные сотни кан. Он вдруг чувствует себя жутко старым. Знает, помнит цифру – тридцать шесть. Именно такой средний возраст дожития у шиноби. Статистику там только редко портит кто-то вроде Хирузена. Раньше всё думал, что оттянет её назад. Но оттягивал назад её кто угодно, кроме него. Хотя всё-таки в приличное количество есть шанс уложиться. Какаши пошатывается, скользит плечом по чему-то твёрдому, в темноте не разглядеть, садится на землю, сначала хочет подогнуть колени, вспомнить все свои дыхательные практики – в них Какаши настоящий мастер, но вытягивает ноги, с удивлением замечая, что они свисают в какую-то пустоту. Серпантин. Это отвлекает. Взгляд фокусируется – под ним тёмный мыльный простор страны, голые деревья, компас в кармане указывает вправо. Он шёл с севера и, кажется, вконец заблудился. Если просидеть здесь до рассвета, утром нинкены выведут его на дорогу. Если просидеть здесь до рассвета, он наверняка замёрзнет и умрёт. Ветер на серпантине жуткий. Мелкие камни порой бьются о ткань штанов. Так не пойдёт. Какаши собирается, ему хватает сил, чтобы вытащить фонарик и карту. Дойдёт до ближайшей деревни, оставит в аптеке деньги за морфий, да там и уснёт, проснувшись только к обеду. Так и было бы, но через минуту он понимает – самая ближайшая деревня – Коноха. Где-то там, левее. Он бы увидел марево огней на горизонте, останься в мире жизнь, но в мире только он да Сакура, и если в Конохе что-то горит, отсюда ему этого никак не увидеть. Если горит вообще, времени наверняка уже за полночь. Но нет. Часы показывают только десять вечера. Он ещё долго смотрит в сторону Конохи. Видит, как из сна, из старого воспоминания, её далёкий мелкий электрический свет: по стенам, рассеивая мрак улиц, тёплые огни на источниках в деревне, лизнувшие скалу Хокаге тени. Она кажется огромным рябым созвездием. Так мелко мерцают только звёзды. На его горизонте ничего не мерцает. Какаши щупает другой карман куртки, две сиротливые сигареты глухо шуршат внутри пачки. Он закуривает и немного приходит в себя. Чтобы после опять куда-то провалиться. Там нет уже ничего чёткого. Всё размытое и смазанное. Он ощущает их только обонянием – так пахнет горелый дом. Какаши не замечает, что горелый дом – не плод фантазии, а совсем настоящий сгоревший храм в горах, близких к Конохе. Не замечает, как проходит тории, поднимается по ступеням, там и хайдэн и хондэн выгорели подчистую, только столбы торчат, а вот майдоно стоит целым. Он заворачивает в него, оставляет звон колокольчика за стенами и осматривает ночлег. Когда-то здесь танцевали кагура, в припадке бились, входя в транс и призывая божеств под стук барабанов и звон флейт. Без всякого интереса, даже с какой-то насмешкой, он поднимает с пола забытую пыльную флейту, хлопает по порванному барабану, лежащему на боку в углу, и зачем-то, пустив воздуха в дульце, подносит инструмент к губам и начинает что-то насвистывать. Если он и призовёт какого-то Ками, то явно самого жуткого и уродливого. А призывает кого-то совсем другого. – Какаши?! Флейта падает на пол, брякает. – Какаши, это что было? Ты здесь? – Сакура. Точно Сакура. Он слышит ещё чей-то чужой голос. – Может, послышалось? Тебе уже всякое кажется. Давай-ка я завтра пойду и их найду, на след быстро выйду, – гаркающий голос, такой только у собак бывает. – Нет уж, – строго отвечает Сакура, – ты меня так же потом бросишь. – Кто это тебя бросил? – он заговаривает медленно, язык еле ворочается, но он пытается держать лицо – рот – голос – не важно. – Это ты! – Сакура вопит так, что Какаши невольно морщится и убирает наушник подальше. – Это я. – Правда ты?! – Правда я. – Ками, как я переживала! Ты не представляешь! Твой Уухей мне все мозги прожужжал, протявкал, что тебя там, наверное, уже гиены доедают. Где только нахватался такого? Как он тебя любит, а? – Он дурак, не обращай внимания, – Какаши улыбается. Ему вдруг становится здесь очень даже уютно. Темнота, что глаз выколи, в углу только разорванное полотно барабана увидеть можно, да флейта поблёскивает, если пройтись по периметру, услышишь треск – так хрустят под ногами ритуальные маски. – А что это за звуки были? Странные такие. – А, это… – Какаши отпинывает флейту подальше, – ничего. – Мне показалось… Будто дудка какая-то. Ты нашёл кого-то? – Нет. – А где ты сейчас? Она задаёт столько вопросов, что Какаши не хватает времени отвечать, будто весь воздух в пыльную трубку флейты ушёл и там застрял, а внутри него ничего нет. И эта пустота, внезапно, приятная. Он рассказывает про выгоревший храм в горах рядом с Конохой, про майдоно и кагура. – Ох, я читала про это. Он в мае сгорел, ты не помнишь? Какаши не помнит. Про трёх погибших людей тоже ничего не помнит. Он говорит, где был вместе со стаей, что успел обойти, что никого не нашёл, собаки только трупы животных приносили. Говорит про погоду, Сакура зачем-то спрашивает, чем он питается. Всяким – отвечает Какаши и нащупывает в рюкзаке коробку рамена и бутылку саке. Запарить рамен нечем, он крутит его в руках и думает – мешать пищевую пилюлю с саке – плохая идея. – А я вот убиралась, – ему кажется, что на её губах так и стоит улыбка. Въевшаяся, прибитая, каменная. Ему не стереть её, даже ляпни он какую-нибудь гадость. Но этого не случится никогда, её улыбку Какаши будет беречь – самое ценное сокровище. – Хотела выкинуть весь хлам из твоей квартиры, но ничего не нашла. – Я очень аскетичный. – Да я заметила. Тут только куртка… эта… в которой ты собак тренировал. – Не выбрасывай. Ещё пригодится. – Да-да, знаю я вас, – говорит она подозрительно. – Всё у вас всегда пригождается. – У моих нинкенов есть щенки. Я им иногда помогаю. Хотя можешь выбросить, если так хочется. Опоздала ты только на день. – В каком смысле? Я же вовремя – тринадцатое декабря. Да – отвечает Какаши, тринадцатое декабря – день, в который принято избавляться от старых вещей, чтобы чистым вступить в новый год. Странно, конечно, что Сакура пытается придерживаться традиций в их-то ситуации, будто и кадомацу у входа выставит, но если ей нужно – он даже в храм с ней сходит первого января. – Это вчера было. Сегодня – четырнадцатое. – Ксо, совсем потерялась. – Это ничего, – он никому не расскажет, что Сакура Харуно, оказывается, любительница нарушать правила и опаздывать. – Чем ещё занималась? Он бы тоже задал ей тысячу вопросов, так, чтобы воздуха в груди не хватало отвечать. Но Сакура любит перетягивать одеяло на себя и торопиться, а ему до ужаса хочется впечатать, вбить себе в мозг её голос, чтобы слушать его, как заевшую пластинку. Был бы смелее, попросил себе подарок – сотню минут записанного на кассету её голоса с плеером. – Оторвалась дома у родителей, там-то я много всего выкинула. Даже папины штаны! Он так долго их носил, мама постоянно ворчала, тоже не один год пыталась выбросить, но он каждое тринадцатое декабря на себя их надевал и с места не двигался. Они, знаешь, там… – она сбивается, думая, что такое рассказывать всё-таки не стоит. – Я понял, – у него уже сводит рот – он больше не может так долго улыбаться. – Если у тебя тоже есть такие вещи, я могу выбросить, пока не поздно. Пятнадцатого совсем неприлично будет. – У меня таких нет. У меня после Пейна вообще не особо много вещей осталось. Повезло твоему отцу, что сберёг свои штаны. – Да-а, берёг их как зеницу ока. С дочерью, правда, не очень повезло. Чувствую себя самой подлой предательницей. Его сердце точно хватит, когда после Цукуёми в себя придёт, а штанов и нет. – Думаю, после Цукуёми ему будет не до штанов. В крайнем случае, можешь соврать, что их похитил Белый Зецу. Я подтвержу. – Папины штаны?! Белый Зецу?! Сакура долго хохочет и долго приходит в себя. Какаши чувствует себя самым большим дураком на свете. Таким, с широкой блаженной улыбкой и непонятно чем в голове. Тормозит его только осознание, что в его вещах она тоже рылась. Ему плевать, по сути. Он всю жизнь точно голый ходил: две фоторамки, три книжки, один цветочный горшок. Всё, что было раньше – дымная пустота. Но это наводит и на другую мысль – они вместе почти два месяца живут, но её вещей он не видел. Тех вещей, о которых неприлично думать. Развивать он эту мысль не стал. Пусть жар и окатил от низа живота и застрял в груди. – Я ещё рецепт маминых булочек нашла. Представляешь, там не нужны яйца. Я попробовала их испечь. – Дай-ка угадаю, – он говорит сломанным хрипловатым голосом, – я остался без квартиры? – Эй! – Сакура обижается, наверное, надувает губы. Ками, как он соскучился. – Всё с ней в порядке, они в духовке ещё. – Ну ты не прозевай. – Да нет, конечно, – отвечает она торопливо, он слышит какие-то посторонние звуки: шаги, скрип пола, шум открывающейся дверцы – так открывается его духовка. – Ну вот, – говорит Сакура расстроено. – Что такое? – ему жутко не хватает её рассеянных движений. Он рисует их в голове, но это точно струйка кислорода под канами земли. – Снаружи готовые, а внутри сырые. И какие-то странные… Как лепёшки. – Я уверен, очень вкусно. – Конечно, себе-то не ври. Такое только на помойку, даже Уухею не скормишь. Когда ты его заберёшь, кстати? – Могу тебе оставить. Пока справляемся, Уруши, правда, лапы отморозил. Но мы почти закончили с северной частью. Завтра к Долине Завершения подойдём. – Правда? Ты пойдёшь?.. – «к ребятам» она не договаривает. – Да, – Какаши отвечает спустя несколько секунд молчания. – Пока не решил. Ему ужасно не хочется признаваться, что без неё ему – конец. Это ей он позволял быть слабой, быть, кем захочется, смотреть сериалы, рыдать в подушку, ему в грудь, злиться, напиваться саке и ходить по краю, держа её за руку, за краем – бездна безумия. Ему к этому обрыву нельзя. Но без Сакуры сам ветер подталкивает его ближе. Он думает только, что если вдруг зайдёт в Долину Завершения, если вдруг сядет на камень напротив могил, то тут же провалится в эту пропасть. Его так и найдут засохшим на этом камне. – Я ещё фотографии нашла. Наши. Команды, – он ловит грусть в её голосе. – Когда ты успевал их только сделать? – Вы были невнимательными детьми, – Какаши улыбается. – С маской вас вообще проще всех было провести. А вообще, благодари Наруто. – В каком смысле? За фотографии? – Да. Это для него было. Он рассказывает. Рассказывает, что как-то Наруто был у неё в гостях. Не был он никогда у неё в гостях – перебивает Сакура. Значит, просто так заходил, он уже не помнит – не перебивай. У неё, Сакуры, много фотографий. С семьёй, с праздников, обычных, её собственных. Наруто ему об этом рассказал – у Наруто только пара из Академии, на карточке генина и фоторамка с командой. Конечно, его-то некому было фотографировать. Какаши сделал подарок – целый альбом вручил. – Это не совсем удачные. Всё, что осталось. – А у меня такого не было. Дарил бы сразу всем. – Разорился бы на печати. – Тогда подаришь парочку? – Я бы сказал – забирай все. Но я слишком жадный, если ты забыла. – Тогда пускай будут моим вознаграждением за твой проигрыш. – Какой ещё проигрыш? – В танцевальном баттле, – Сакура смеётся. Какаши привстаёт с пола – ничего смешного он здесь не видит. – А я разве проиграл? – он спрашивает медленно, голос никак не хочет прорезаться и становиться нормальным. Сакура долго не отвечает. Он даже успевает засомневаться, не прервалась ли связь. – Ты же сразу сдался, – припоминает она. – Вроде бы. Но всё равно в этом участвовал. – Победитель… – Сакура подбирает определение, кажется, целую вечность, – и вправду не ясен. Но если бы мы могли повторить… – Сакура… – Нет! Ты обещал не говорить. – Я помню. – Я соскучилась. Какаши не знает, почему не может на это ответить. У него внутри нет ни одного слова, которым можно всё объяснить, там много других: я тоже, ты не представляешь, как, нам не стоит, нам нельзя, это неправильно, иди спать, мы повторим, ты меня доведёшь, я с ума давно сошёл, тут без тебя вообще никак, ложись, молчи, не разговаривай, я тоже. – Уже поздно, – Сакура перебивает, перебить чечетку сердца у неё не получается, то дробит грудину и пробивает рёбра, – тебе же рано вставать, да? – Да, – Какаши отвечает невнятно, собирается с силами и продолжает: – было бы неплохо. – Тогда спокойной ночи? – Спокойной ночи. Он слышит ещё какой-то шорох, скрип и, наконец, шипение рации. Всё оборвалось.***
– Ты чего? – Уухей поднимает морду с лап и внимательно смотрит на белое лицо в темноте. На нём большие грустные глаза. Уухей никогда не поймёт этих дамочек. – Всё же нормально, вроде? Или новости какие-то плохие? Сакура треплет его за ухом и рассеянно роняет, что Уруши отморозил лапы. Уухей мог бы и купиться, но он никогда не поверит, что её такое расстроило. – И булочки не получились. – А я-то подумал, что Какаши тебе что-то не то сказал. Или обидел. Но если обидит, ты говори, я его так укушу, он у меня неделю не сможет ходить. Сакура смеётся, проталкивает комок слёз в горло, утирает выступившие в уголках глаз. И замолкает, понимая, что если Уухей его и вправду укусит, их разлука продлится на ещё одну неделю. – Но только за консерву. – Какой ты меркантильный. Не знала, что собаки такие. Думала, что только кошки. – Фу-у, не сравнивай меня с этим. – А ты не веди себя, как кошка, и уважай своего хозяина. Уухей фыркает, кладёт голову на лапы и отворачивается – больше не будет её утешать. Уже и не нужно. С мелкой тревогой Сакура поднимается, выходит из комнаты, соскребает неудавшийся кулинарный шедевр с противня, замачивает его на ночь, чистит зубы, смотря на пустой теперь стаканчик, и проклинает Какаши за нелюбовь к отдушкам. Хоть так бы его чувствовала. Но на полке только безвкусный гель для душа, даже гель для бритья без всяких ароматизаторов. Она не созналась, но сегодня нашла ещё его запас сигарет. Прежде, чем лечь спать, она забирается на подоконник, открывает окно, поджигает одну и долго смотрит на тлеющий кончик, впитывая запах. У неё есть компаньон – красная луна. Она глядит бугристым зрачком. Сакура срывается, делает затяжку, откашливается и выбрасывает бычок в окно. Забравшись в постель, его постель, она крутит в руках наушник, вспоминает странный звон, который услышала, вообще-то, случайно, и нажимает на кнопку. Сакура знает, что если слышишь шипение, значит, на другом конце рация отключена. Но Сакура не слышит никаких помех. – Если не спишь, ты поговоришь со мной ещё немного? – она спрашивает без всякой надежды, он наверняка уже уснул, с последнего слова прошло, кажется, полчаса, а рацию просто забыл выключить. – Поговорю, – Какаши отвечает. Сакура улыбается.