Что-нибудь придумают

Уухей страдает – ему моют лапы. Хуже пытки не придумаешь. Но Сакура согласна с тем званием, которое ей недавно присвоил Какаши, – извращенка – и может придумать ещё тысячу пыток для несчастной собаки. – Будешь так вертеться, я тебя всего помою. – На угрозу Уухей примирительно протягивает лапу и терпит – мыться ему совсем не хочется. – Хорошая идея, скажи? Наверняка уже натаскал в квартиру блох. – Все блохи под Цукуёми, не придумывай, – ворчит Уухей. Ему даже нравится этот новый мир только с двумя людьми. Ему даже нравится торчать в квартире Какаши и не возвращаться домой – из призывного мира блохи никуда не подевались. Ему даже нравится дамочка – после мойки она кормит его консервами. Уухей уже понял, что консервы с ягнёнком нужно заслужить. Он заставляет себя любить дамочку. И когда ночью она белым призраком проходит мимо комнаты хозяина на кухню, Уухей жалеет, что у него нет чуйки Паккуна. Хозяин опять не выходит на связь, а в соседнюю комнату вновь возвращаются тяжёлые вздохи, молчание, тусклый свет настольной лампы. Но теперь ещё и всхлипы – дамочка плачет, а Уухей не может ей ничем помочь. Возвращаются и длинные часы в госпитале, Сакура сидит в лаборатории до позднего вечера, возится с аппаратурой, пробирками, центрифугами и что-то кликает в странных машинах. Временами Уухей слышит шипение рации, но опускает морду на лапы – Какаши не появляется. В тот вечер, сидя на кухне, он хотел напомнить, чтобы себя она тоже не забыла покормить, а спросил совсем другое: – Ты его любишь? – Что? – Сакура поднимает голову с ладони, смотрит размазанно и замечает, что он уже доел. Поднимается и моет миску. – Какаши. Ты его любишь? – Что за вопросы? Нет. – А я подумал – да. Когда мы видим что-то или кого-то, кого любим, мы радуемся. Ты радовалась, а сейчас – нет. Вот я и подумал. Потому что он тоже порадовался. Как просто у них всё устроено – думает Сакура, а после старается говорить максимально отстранённо, чтобы не показать лишней радости, когда Какаши наконец выходит на связь. – Здесь буря, ничего серьёзного, но связь просто ужасная, да и я теперь не успеваю вовремя доходить до Конохи. – Так и думала. – Расстояние от южной границы до Конохи больше, чем от северной. – Но я днём её с собой тоже беру, если будешь рядом, выходи. – Обычно развернусь и сразу назад. Либо очень поздно прихожу. Вчера остановился только в четыре утра. Жутко устал. И жутко хочу вернуться поскорее. Ты как? Как успехи? – Нормально. Уухей лежит под дверью и подслушивает – кошмар, он больше никогда не будет пытаться с ней разговаривать. – Пока ничего нового? – Нет. – И у меня, – он вздыхает, повисает молчание, после Какаши невзначай выдаёт: – Только видел кита. – Кого? – Кита в Цукуёми. Он плыл где-то рядом с берегом, я сначала не понял, что это такое, пришлось спускаться на воду, чтобы подойти поближе, но по размерам и форме напомнило кита. – Не придумывай, – фыркает Сакура. – Ничего и не придумываю. Был бы фотоаппарат, я бы тебе показал. – Ещё скажи, что ты его зажарил и съел. – Нет, конечно. Я теперь питаюсь одними бананами. – Что за бред? – она устало смеётся, подслушивающий под дверью Уухей надеется, что хозяин слышит это тоже. – Где ты их взял в декабре? – На деревьях, Сакура, где им и положено быть. Она что-то отвечает, Уухей не слышит – Сакура говорит совсем тихо. Уухей скребёт лапой по полотну двери, ждёт несколько секунд, пока та откроется. – Тут Уухей, – говорит Сакура в микрофон, на её губах застывает улыбка. У Уухея нет чуйки Паккуна, но разглядеть радостный блеск в глазах он тоже в состоянии. – Ты что-то хотел? – она обращается к нему, Уухей заходит в комнату, крутится возле кровати и, бестолково гавкнув, выбегает в коридор. – Странная собака, – ворчит Сакура ему в спину и захлопывает дверь. Больше Уухей не подслушивает. И это хорошо. Потому что перед сном Сакура совсем забывает его покормить, ей явно не до этого. На следующий день от Какаши вновь никаких вестей. Сакура же не унывает, ходит бодрая и довольная, настолько, что в лаборатории сидит скорее рассеянно и не может никак прийти к результату, по второму кругу пролистывая учебники, – всё-таки её специализация далека от генетики. Когда в пятом часу вечера небо рябеет в закате, она выходит из госпиталя непривычно рано и прогулочным шагом идёт до квартиры. Уухей отстаёт – ему тяжело поспевать за ней по заметённым снегом дорогам. Они делают крюк, доходят до площади, застревают напротив канцелярского магазина. – Как думаешь, есть у них новогодние открытки? Уухей не понимает, к чему этот вопрос. – Ну-у… Новый год скоро! Какаши пообещал запустить фейерверк. Глупо, знаю, но мне так хочется… чего-то, знаешь, обычного. То, что было всегда: мотибана, кадомацу, семья, подарки, храм после полуночи. А! Что я тебе объясняю? Пошли, посмотрим, что там есть. Там есть самые пыльные, прошлогодние открытки, которые никто не купил. В меньшем фаворе «самому любимому дедушке» и «милой сестрице». Ни одной без подписей или страшненьких рисунков, на самом дне находится самая подходящая открытка - «дорогому мужу». Сакура оставляет её там же и выходит из магазина, на секунду замирая напротив прохода в книжный отдел. – Какаши меня предупреждал, что тебя туда потянет, – голос у Уухея звучит обычно, без намёка на угрозу. – И что ты сделаешь, если я туда зайду и возьму что-нибудь? Побежишь к нему? – Мне не хочется, – Уухей задумчиво смотрит в потолок, – тащиться по холоду из-за каких-то книг. Если бы мы могли договориться? Если бы тебе взять, что ты хочешь, а после вернуть так, чтобы он ничего не заметил? Я буду молчать. На том и договариваются. Если бы она могла отправить ему письмо, она бы так и написала – «выкуси», и прикрепила фотографию новой «Ича-Ича», чем сразу нарушила свой уговор с Уухеем. Какаши бы пустился в долгие нудные размышления, почему брать и не платить – плохо, а потом, понизив голос на тон, сказал, что теперь он обязан её арестовать. На самом деле Какаши реагирует совсем по-другому: – Повтори. – Что повторить? – Сакура переспрашивает и с лёгким недоумением отрывает взгляд от страниц. – Повтори, чем ты занимаешься. – Принимаю ванну и читаю «Ича-Ича Тактика». – Значит, я не вовремя? Потом наберу. Или ты. Неважно. Он спешно отключается, Сакура смотрит на острые колени, торчащие из воды, откидывается на крепкую спинку ванны и смотрит на потолок, соскальзывая ниже. В животе крутит волнующее, непонятное чувство. Такое уже было. Рядом с ним. Рядом с ним оно постоянное, оккупирующее всё тело. Даже без него, но про него. В иероглифах под лицом это называют возбуждением. В иероглифах написано, что избавляться от него женщины умеют самостоятельно. Сакура фыркает – а-то она не знает! Но такого самостоятельные женщины у Джирайи-сама не проворачивали. Сакура фиксирует ленту с микрофоном на шее, вставляет наушник, жмёт на кнопку связи и, набравшись смелости, томно вздыхает. Картинно, театрально, даже громко. Какаши ничего не отвечает. Сакура повторяет, не сдерживается, вторя всплескам воды в ванной, стоны глохнут, превращаются в настоящие. – Что ты делаешь? – у него такой страшный голос, что она тут же подскакивает в ванне и отнимает руку. – Это… это горловые практики! Решила, что после этого всего стану певицей. Тренируюсь вот. – Неужели? – Ага. – И кому будешь проводить такие… концерты? Сакура моментально краснеет и что-то невнятно пищит. – Не расслышал. Повтори. – Тебе, – она отвечает, зажмурив глаза. От наушника вакуумом в ухо бьёт лихорадочный стук сердца. – Правда? Что ж, тогда я послушаю. Продолжай. Если бы ванна была рекой, её бы унесло течением. Если бы ванна была водоёмом, она бы в нём утонула. Если бы ванна была океаном, она была бы самой Сакурой. – Мне кажется, ты фальшивишь, – он вдавливает в неё слова, прорываясь сквозь дрожащее пространство. Она не понимает, как он ещё может с ней разговаривать. Ей страшно душно, жарко и совсем невозможно. – Надави-ка посильнее, так звук получается более… живым. – Куда… надавить? – Сакура собирает в себе все оставшиеся силы для издевательств. Она, вообще-то, этим и планировала заниматься – дразнить, играть, пока рядом не появился, пока не вернется в Коноху, потому что когда объявится, когда завершит свою долгую миссию, глотать язык придётся Сакуре. От прямого ответа её толкает в чёрную бездонную пропасть, голос Какаши звучит, кажется, вообще из параллельной Вселенной. Где-то там они и запечатали Кагую. Где-то там и затерялся её жилет. Где-то там, обдуваемое сухими песками, тлеет её тело, когда она доводит себя до оргазма. Ночью она, отключив микрофон и притворившись заснувшей, слушает его спокойный методичный голос, кусает зубами наволочку и старается не рыдать навзрыд.

***

Появляется юг. Появляются проталины на земле. Появляются пустые голые бесконечные поля и тихий тёплый солёный ветер. Побережье страны Огня старое, поросшее и вымершее ещё до Цукуёми. Какаши качает головой на экономическую закономерность и продолжает пробивать двери рыбацких домиков. Здесь нет приграничной страны, редкая частота нападения вражеских сил – они не очень любят пользоваться кораблями, и кроме рыбы населению предложить больше нечего. Как же ей тут воняет. Такой вони он ещё никогда не чувствовал. Какаши с сожалением вспоминает оставшуюся заморозку в своём холодильнике и думает, что теперь навряд ли сможет её когда-нибудь есть. Даже нинкены отказались заходить в дома. А ещё здесь появились кошмары. Впервые увидев Рин, он обманулся. Она, дружелюбно улыбаясь, тянет ему подарочную аптечку, он тянет ей руку, вытаскивая из обрушающейся пещеры, а оказывается по локоть в её груди. И крови. Он видит Обито. Ноющего Обито, улыбающегося Обито, корчащегося Обито, безумного Обито, ничего не понимающего Обито, разваливающегося в его руках Обито. Наруто с Саске идут в комплекте. Саске, правда, отстал в росте и остался ребёнком, и пока Наруто смущённо прикрывает кровавую культю плащом Хокаге, Саске на фоне превращается в какое-то чудовище. Этот сон самый жуткий, самый свежий. Пока Саске в порядке, Какаши пытается содрать с Наруто плащ, обмотать истекающую руку, наложить жгут, прижечь обрубок Мистической Ладонью, но никак не понимает, как правильно концентрировать чакру. Наруто отмахивается и говорит – это всё ничего – плюёт кровью и заставляет повернуться назад – Саске похож на серый высохший труп, на какого-то демона, таких даже в страшных книжках не рисуют. В красных глазах без остановки вращаются томоэ, по рукам и лицу ползут чёрные кляксы, а в спине трещат кости и рвутся мышцы, под серой кожей прорезаются острые отростки. Когда Какаши просыпается, он долго смотрит на потолок и щупает свои лопатки, будто это у него во сне вылезли крылья. Если бы отросли, он бы обязательно улетел отсюда куда подальше. Но он не может, продолжая свой путь. Ничего нового. Так и должно было продолжаться. Так было на севере страны, зацепило восток, столицу, все приграничные территории, в которых он рассчитывал найти хоть что-то. Там только были снесённые, уничтоженные города, где нинкены воротили мордами и отвечали, что никаких признаков людей не чувствуют. Тогда, ещё на востоке, им попадались сметённые бомбой Десятихвостого деревни, где среди груды обломков таки болтались коконы Цукуёми. Вскрывать Какаши их не решился. Внутри могут быть раненые, искалеченные люди, а ему очень не хочется смотреть, как кто-то превращается в Белого Зецу, и тревожить себя догадками, что станет с товарищами. Хотя он многое для себя уже решил. И многих уже похоронил. На юге же царила сонная тишина. Собаки больше не лаяли, находя старый труп животного, Какаши больше не вглядывался в каждый угол и, заходя в подвал, никого не окликал. Так и должно было быть: к обеду – к границе, короткая встреча со стаей – ничего нового, долгий утомительный путь назад через подвалы, пещеры, подземные ходы, бункера, в конце милое вознаграждение за ещё один пустой, безуспешный день – Сакура. И её бесконечный, щебечущий лепет вперемешку со звёздным небом, горькими сигаретами и чёрт пойми каким ужином. Так и должно было быть, пока к нему не прискакал Паккун. С тех пор во сне ему показывается Сакура. Какаши старается забыть, что видел в том подвале. Надо же, он многое просчитал ещё в самом начале: что разрушить технику Саске и вытащить Хвостатых у них не получится, что придётся потратить не один месяц на снятие Цукуёми, что больше всего времени они потратят на Риннеган, что наверняка пройдёт целая зима, прежде чем они достигнут хотя бы чего-то, что под влиянием Цукуёми буквально могут вымереть какие-то виды, что их отношения с Сакурой могут дойти до такого. Но об этом даже не подумал. Не подумал, что какой-то ублюдок в подвале может держать в пленницах трёх девушек. И что одна каким-то образом выживет. – Ты! – Она распахивает большие чёрные глаза, сжимает зубы, тощей костлявой рукой цепляя что-то рядом с бедром, но замечает лицо Какаши, и глаза её тут же потухают. – Не ты. Не он. Вы… кто? – Выпей. Он с дрожью в пальцах нащупывает флягу с водой, кое-как откручивает крышку, со скрипом пытаясь вспоминать, что делать в таких ситуациях. Первое – осмотреть тело на повреждения. Какаши отходит назад – да тут и осматривать нечего. Одни кости. Пытается медленно её поить и шепчет про маленькие глотки. Девушка послушно выполняет его указания и, когда, кажется, напивается, вдруг спрашивает: – Вы шиноби? – Да. – Я вас знаю? Я тоже шиноби. – Не знаю. Меня зовут Хатаке… Какаши. – Ох, я вас и не узнала. Раньше вы ходили в маске. Он только сейчас понимает, что когда его окликнул Паккун, он сидел и курил, надеть маску даже не подумал. Ещё Какаши понимает, что нос у него открыт, и что запахи он чувствует так, как должен чувствовать – здесь ужасно пахнет гнилым мясом, экскрементами и чем-то таким, отчего его сейчас прямо на неё и вывернет. – Ходил, – Какаши заталкивает рвотный позыв поглубже себе в глотку и опускается куда-то на пол. – И Шаринган у вас был. – Да, на войне потерял. – На какой войне? Она спрашивает, а он валится куда-то ещё глубже. Неверяще смотрит на неё. – Сколько ты здесь? – Не знаю. – Как тебя зовут? – Сумико. Как вы меня нашли? Ками, да он без понятия. Они вообще её не искали. Нинкены не должны были заходить в этот дом. – И где он? – Кто? – Человек. Мужчина. – Паккун? – Какаши спрашивает и на секунду оборачивается. Паккун всё это время сидит у порога и старается не скулить. Он-то заметил куда больше его. – Там наверху, в лесу, был кокон. Его Бисуке нашёл, по форме человеческий. Может, это он. – Хорошо. Сумико, мы тебя вытащим, – он старается, изо всех сил, блядь, старается, звучать уверенно, под пересохшим языком вертится одно безобразное «но». – Ходить можешь? – Не знаю. Не думаю. Я пыталась поддерживать мышцы чакрой и лечить себя, но уже не получается. Не знаю, сколько. – Ты медик, Сумико? – Да. Какаши боится признаваться – ему страшно смотреть под одеяло, которым она укрыта. На глаза попадаются безобразные детали: обглоданные сандали на полу, сломанная человеческая кость в её руке, дёсны у неё кровоточат, когда она говорит и облизывает сухие губы, и нескольких зубов уже нет, волос на голове тоже уже почти нет. Куда он её вообще вытащит? На тот свет? – Какова вероятность, Сумико, что я тебе что-нибудь сломаю, если возьму тебя на руки? Скажи мне, как медик. – Я могу немного потерпеть, Какаши-семпай. Скажите, сейчас день? – Да. Час дня. – Я хочу немного посмотреть на небо. Он не знает, почему соглашается, зачем плотнее обматывает её в пропахшее мочой, кровью и немытым телом одеяло и несёт по лестнице. В рюкзаке есть свиток телепортации как раз на такой случай. Он положил его на автомате, даже не заметил, и давным-давно забыл про него. А теперь тащит еле живую девчонку по длинной лестнице. Подвал очень глубокий, не удивительно, что свет Цукуёми сюда не проник. Она всё время то ли стонет, то ли пищит и плотно сжимает губы. Хорошо, что он не стал смотреть, что под одеялом. Ей, пожалуй, жутко больно. – Что за странное время года? Трава зелёная, а листьев нет. Какаши крутится перед крыльцом и не знает, куда её девать. Ей, видимо, вообще без разницы. – Вторая половина декабря, – он отвечает, находит наконец какой-то ящик, усаживает девушку на него. Она прикрывает тонкие веки и в мелкой судороге качается из стороны в сторону. Какаши видел скелеты. Видел гниющие тела, обтянутые кожей. Видел скелеты, обтянутые кожей. Но никогда не видел, чтобы они двигались и разговаривали. Перед ними сохнет клумба цветов с серыми, сжатыми соцветиями и коричневыми сухими стеблями. Какаши потом поймёт – этот уёбок цветы выращивал! Выращивал цветы и держал трёх девушек в подвале. Ничего. Это ничего. Он сам пытается себя успокоить. Он её вытащит, Сакура вылечит, выходят вместе. Она навряд ли такая уж старая, какой кажется, навряд ли ей больше, чем ему самому. Может, Сумико медик в области генетики, или ещё чего – это будет настоящей удачей. Может, у Сакуры появится подружка. Может, она перестанет наконец сходить с ума от скуки, и ей будет, с кем обсуждать свои сериалы. Ками, какой кошмар. Он смотрит на эти долбанные цветы и хочет растоптать, вырвать, выдавить, в труху стереть то, что давно отцвело. В пальцы приливает знакомый электрический ток чакры. Когда он обернулся, Сумико уже умерла.

***

– Какаши, а если это не тот? – спрашивает Паккун, пока остальная стая, кроме Бисуке, забрасывает могилу землёй. – Там, в лесу. Что тогда с ним делать? Ты же собираешься его убить? – Собираюсь, – Какаши отвечает, даже, кажется, не раскрывая рта. Паккун задирает морду и думает, что ему, Какаши, всё-таки лучше ходить в маске и прикрывать свою. Там только по глазам видно, что он в ярости. Его бы так никто не боялся. – Какаши! Там в лесу ещё! Пять или шесть тел! Какаши только наклоняет голову и едва заметно кивает, ждёт ещё пару минут и уходит в дом. Ему хватает полчаса, чтобы найти документы, какие-то фотографии и прикинуть, как должен выглядеть владелец. Та же рожа млеет под гипнозом в коконе. Жаль только, что не понял, как умер. Это не по протоколу. Он не судья, его не назначали на эту миссию и никому, даже ему самому, этот человек не угрожал, чтобы у него было основание для его убийства. У него не было никаких полномочий и прав его убивать, он даже не Хокаге. Это преступление. Долго пялиться на труп и оставить его в лесу, кстати, тоже не по протоколу. Какаши теперь глубоко плевать на протоколы. Сакуре он ничего не рассказывает. На пути в сторону Конохи ему попадается пивоваренный завод. В любое другое время за один ри слышно, как тот гудит и выплёвывает дым. Теперь внутри дымит только Хатаке и цедит кисловатое пиво. Рация здесь должна работать – шиноби, вообще-то, фанаты больше пива, чем саке – так что он, в теории, мог бы и до Конохи добраться к часу или двум ночи, но Какаши достаёт рацию, кладёт перед собой и долго на неё смотрит. Так и засыпает, сидящий и пьяный. Утро наступает в три часа ночи. Кое-как собрав после себя пустые бутылки, что он стащил с погрузочных поддонов, и не протрезвев до конца, Какаши выходит на улицу. Едва вспоминает, что он не просто так куда-то шёл, а у него есть цель, он сверяется с картой и, не призывая нинкенов, сам шарится по ближайшей деревне. И всё думает – как она выжила? На стене, под бетонным потолком видел подтёки. Местность там дождливая, что-то могло протекать – вот тебе и вода. Грызла собственные ботинки. А другие девушки? Он видел кости. Съела сначала их, а потом перешла, на что попало? Где-то после этого вопроса его и стошнило за углом деревенского идзакая. Больше Какаши не пьёт пиво. Он находит в аптеке морфин. Нинкены ничего не подозревают, когда их призывают только к обеду. Ничего не подозревают и за весь день – Какаши выбрасывает ампулы перед их призывом и больше не собирается к нему возвращаться. Пока, через полтора дня, не решается связаться с Сакурой. Он не хотел долго разговаривать – она опять начнёт сводить его с ума – так, перекинуться парой слов, сыграть, в принципе, ничем не утруждённого человека, сослаться на продолжение пути и дальше молоть, крутить внутри свои гнетущее одиночество и разъедающую вину. А зачем-то рассказал о кошмарах. А Сакура почему-то решила спросить про Обито и Рин. И он почему-то ответил. А она зачем-то проронила, что Обито сказал, что она, Сакура, напомнила ему Рин. Какаши никакого сходства никогда не видел. Но теперь его рука по локоть в её груди. Теперь Сакура разваливается у него пеплом между пальцами. Теперь Сакура кутает культю в плащ Хокаге и превращается в демона с серой кожей и крыльями. Теперь Сакура с дырой в животе лежит на поле рядом со спящим, испачканным в крови младенцем. Теперь Сакуру он находит со вспоротым животом на полу. Открывая глаза, он смотрит на деревянный потолок рёкана и не понимает. Когда-то давно, в октябре, он смотрел на Сакуру и думал – она настоящая или уже превратилась в сирё? Он пытался вывести её из себя, городить всякую чушь, даже для него – известного извращенца – непристойную, злил специально, раздеваясь по пояс и копая могилы, чтобы хоть на какое-то мгновение, на одну секунду увидеть чужую эмоцию и понять, что тоже ещё живой. Сакура оказалась на них щедра – Какаши почти исцелился. Почти выздоровел, почти поверил в то, что у них всё получится, почти – Ками, даже поверить сложно – влюбился. А теперь лежит и не понимает. – Сакура. Ты здесь? Она не отвечает. В наушниках что-то мирно хрюкает. – Сакура. Он переворачивается на бок в спальнике, левый глаз режет какая-то жидкость. Какаши протирает глаз, моргает слипшимися ресницами и смотрит на пальцы. – Сакура. – О-о, разбуди-ил. – Сакура. Если бы она не знала, что это Какаши, точно бы подумала, что зовут её с того света. – Что-то случилось? – она спрашивает, давя зевок. Какаши слышит это растянутое «уа-а», странная жидкость из левого глаза ползёт по щеке и скатывается на подушку. – Наверное. – Что? Кошмар? Наверное, если он промычит «угу» и начнёт, как маленький, плакать и жаловаться, это будет провалом. С другой стороны, почему и не попробовать? Куда ещё хуже? Или что хуже: сопли сенсея или его рука в её груди? – Ты не поверишь, но я впервые этим занимаюсь. – Чем? – Жалуюсь. Мне тут ужасно надоело. Я никогда не бросал миссии из-за своих прихотей. – Даже когда Обито завалило камнями – истерично подсказывает сознание – они же пошли взрывать этот проклятый мост. – Но теперь, знаешь, я, кажется, больше не могу. Жутко хочу вернуться. – Сколько ещё осталось? – Не знаю. Дня четыре, или пять. Ещё полуостров на юге, я не повернул туда. В целом, осмотреть нужно, но меня трясёт, как представлю, что мне опять нужно куда-то идти, спускаться, искать какую-то пустоту. Здесь ничего нет, Сакура. – Так возвращайся. Вернись в Коноху. Четыре дня – это же совсем ничего, отдохнёшь и вернёшься. – Да, нужно подумать. Конечно, он ни о чём не подумал. Он заново заплатил за морфин и колол его себе перед сном, рассказывая Сакуре очередную сказку. Сказки. Через четыре дня Сакура топталась у ворот Конохи, хотела уже пойти по дороге, только не знала, с какой стороны Какаши придёт. Опаздывает. Уже часа на два опаздывает. Она, конечно, готова ждать его хоть весь день, но ни Котецу, ни Изумо не скажут ей потом спасибо, если она пустит их будку на дрова. Больше ей, конечно, хотелось пустить её уже куда-нибудь – кулаки так и чесались. – Сильно не ругайся. Какаши улыбается сквозь маску, жмурит глаза. – Просто тебя убить? – звучит неубедительно, она тут же млеет и чувствует, как алеет лицо. – Только дай зайти за ворота. Чтобы уже стало традицией – умирать в Конохе. – Точно убью, – сипит Сакура сквозь зубы. – Дурак. – Я тоже соскучился. – Он опускает ладонь на её волосы, лохматит, Сакура поднимает взгляд на него и сжимает губы, стараясь не рассмеяться. – Что смешного? – Что с твоими волосами? Ками, ты точно как пугало. Какаши смущённо проводит рукой по своим волосам, прикидывает. – Почти моя старая длина, отросли. Тебе не нравится? – Нет, кошмар какой. Нужно тебя подстричь. Придумала – убивать не буду – побрею тебя налысо. – С чего ты решила, что я подпущу тебя к своим волосам? – Ты мне не доверяешь? – Теперь – не очень. – А под маской у тебя тоже всё отросло? – Сакура смотрит задорно, живо, прямо. Какаши сейчас рассыпется. – Что – всё? – Щетина? – Нет. Сакура расстраивается, надувает губы. – Интересно, как ты с ней будешь выглядеть. – Лет на триста старше, – бросает Какаши. – Можем договориться? С тебя нормальная – нормальная, Сакура! – причёска, с меня – мешок мандаринов? – Ты принёс мандарины?! За воротами от её визга, да и вообще от их разговора, морщится Уухей и исчезает с хлопком, так и не дожидаясь Какаши.