Что-нибудь придумают

– И-и… что, у нас на ужин будут лягушачьи лапки? – Сакура оборачивается на Какаши, он быстро взъерошивает влажные после душа волосы и мигом натягивает на майку домашнюю рубашку. – Зачем же? – А для чего ты это принёс? Перед ней распечатанный свиток. В свитке, как сказал Какаши, должен был лежать подарок для неё. И если это подарок, Сакура явно ошиблась, когда решила, что он умеет их делать. Потому что внутри кусок льда и замороженная лягушка. – Явно не для того, чтобы ты её съела. Да и это жаба, а не лягушка. Когда-нибудь пробовала жабу? – Нет, фу! – Воскреси её. – Что? – Она не умерла, замёрзла во льду. Это на самом деле удивительно. За два месяца мы встретили только двух существ, – здесь Какаши сбивается – про девушку он ничего ей не расскажет, только ведёт челюстью и продолжает: – переживших Цукуёми. Лошадь и эту жабу. – Так может, пускай сама разморозится, когда придёт время? – Как знаешь. Мне, в общем-то, без разницы. Какаши оборачивается к плите, в сковородке под крышкой обжарено что-то съедобное и… рыбное. Сайра. Его любимая. От которой теперь, разве что, сжимается горло. Они обедают молча. Чувство возвращения домой першит в груди. Оно в чистой одежде, готовом, ещё теплом обеде, пыли в незаметных местах, где Сакура её не протирала, клинке солнца, согревающим пол. Только что-то не так. Его не смущают ковёр, что она постелила в гостиной, непривычные горшки с кактусами и каким-то цветком с гиблыми, пожелтевшими листьями – бельмо на глазу, с которым можно жить. Даже видеть. Какаши, правда, ничего не видит. Когда, как в детстве, говоришь «тадайма», держишь теплоту между рёбрами, а ничто не отвечает «окаэри». Сакура тоже сохраняет молчание. Он пробует игру. Всегда работало: рассказать, рассмешить, отвлечь, подловить. Сакура реагирует вяло и косится на свиток с жабой. Какаши в растерянности убирает посуду со стола и трёт тарелки, пока за спиной не щёлкают ножницы. Где-то тогда она приходит в себя и, попадая ему на глаза, улыбается. Тут явно что-то не так. Разница почти незаметна. Под глазами та же паутинка вен, россыпь старых, стирающихся веснушек, рыжий блеск в волосах, лёгкая улыбка, простые птичьи движения, когда она крутится вокруг него, отмеряя длину прядей. Её ничего не выдаёт. Но Какаши уже увидел. Двойное дно в радужке, на разливах зрачков. Там, под самым первым, суррогатным, прячется дрожащий страх. Она фантазировала о них, а теперь оказалась лицом к лицу к нему. Буквально. Он мягко улыбается, особо длинная прядь чёлки падает на плечо. – У тебя тоже волосы отросли. – Теперь по плечи. – Оставишь так? – Навряд ли. Дурацкая длина. Собрать толком ничего нельзя, распущенными оставляешь – мешаются, – Сакура в подтверждение дует на волосы, спадающие на лицо. – Помочь? У меня острый глаз. – Твой острый глаз вырвали два месяца назад. – Туше. – Сиди смирно. – Не могу. Сакура непонимающе опускает взгляд. – Давно тебя не видел, – поясняет Какаши. – Насмотришься ещё, – Сакура ворчит сквозь улыбку. Настоящая. Теперь заметил. – В горле у тебя сидеть буду. Какаши хочет сказать – уже, но она ведь не так поймёт. Не поймёт, что сидит не только там – везде. Внутри и вокруг. Он чётко теперь ощущает, как всё, что есть в этой квартире, ему больше не принадлежит. Она убрала фотографию Седьмой Команды – мозолит глаза, фотография его команды переехала на стол – когда Сакура просыпается, вытягивает руки и постоянно её задевает, в гостиной лежит её ковёр, по телевизору крутятся её сериалы, тихий шёпот (её шёпот) поёт её песни. Какаши теснится в шкафах среди её одежды, её банок, её запаха. Его спрятали и заперли на замок. Он совсем не против. Её присутствие – мягкий тёплый жёлтый свет. На стенах мерцают розовые всполохи. Он потухает, когда она не улыбается. Он готов сделать всё, чтобы она вновь улыбнулась. – Перестань крутиться, немного осталось. Как ребёнок, честное слово. Какаши не придумал ничего лучше, чем ущипнуть её за бедро. Ножницы соскользнули, неровно обрезав прядь. – Ц! Сам виноват! Теперь будешь ходить так. Какаши встаёт, отряхивает накинутое на плечи полотенце и уходит в коридор посмотреться в зеркало. – Сакура-чан, – он выносит вердикт, – ты, конечно, очень старалась всё испортить, но я всё ещё великолепно выгляжу. Сакура смотрит на свою работу хмуро, плотно сжимает губы в трубочку. Какой он дурак. Сакура внимательно цепляется за его острый взгляд, за вскинутую бровь, за наглую, жутко довольную ухмылку. Сильнее сцепить губы, прикусить кончик языка, не отвечать взаимностью на дурацкие шутки. Она проигрывает, снисходительно улыбается и кивает. – Согласись, да? Естественную красоту не испортить неумелой причёской. Давай, теперь твоя очередь, садись. – Э-э… нет. Ты будешь мне мстить. – Не буду. – Знаю я тебя. Специально всё сделаешь неровно. – О, придумал. Шизуне мне говорила, что «боб» нынче в моде. Я тоже так пытался. – Если думаешь, что я не сделаю тебе хуже, раз ты уже встал с этого стула, ты ошибаешься. Я могу подобраться к тебе, пока ты спишь, и ты вообще проснёшься без волос. – Подобраться ко мне, пока я сплю? Продолжай. – Я уже всё сказала. – Опиши подробнее. Не хватает деталей. Ты залезешь в мою постель? Или присядешь с краю? Может, заберёшься под одеяло? Как ты собираешься сидеть? Скромно встанешь сбоку? Сядешь на колени рядом? Или захочешь сесть сверху? Почему он так близко? Сакура не успевает толком понять, почему ей приходится задирать голову, чтобы смотреть в его глаза. Это уже неважно – двойное дно радужек исчезло, столкнулось друг с другом, а потом и третье пробило, когда она открыла рот: – Определённо сяду сверху. – М-м… – Какаши одобрительно щурится. – Ты знала, что на юге страны Огня живут монахи с… своеобразной верой? Они полагают, что Ками должны видеть все человеческие грехи. Раз в три месяца они закрывают ворота храма, снимают одежду и ходят целую неделю голышом. – Ты придумываешь, – Сакура старается держать голос, отвечать серьёзно, будто он не несёт какую-то пошлую чушь. – Нет таких монахов. – Как это нет? А я, по-твоему, кто? – Какаши театрально удивляется, вздыхает, прикладывает ладонь к сердцу. – Ты не монах. – Ты меня плохо знаешь. – Неделю назад ты говорил, что разочаровался во всём божественном. – Неделю назад я не знал, что я монах. – А теперь знаешь? – Ну это просто смешно. – А теперь ты собираешься залезть ко мне ночью, пока я сплю, и сесть на меня сверху. Я должен быть готов. – Если в этом мире остался какой-нибудь Ками, он должен видеть его грех. Тот вжимается в подоконник, опасливо сглатывает и колет себе запястье колючками кактуса. – Если не хочешь, чтобы я тебя подстриг, – Какаши всё замечает, не продолжает этот тесный разговор, – то мне нужно занять твою комнату, которая моя, конечно, написать отчёт, пока не забыл. – Хорошо. – Сакура часто кивает и не дышит до тех пор, пока не захлопывается дверь. Он возится там до самого вечера. Хотя чаще просто пялится в потолок, придумывая, как бы сделать так, чтобы Сакура не узнала про Сумико. Не упоминать её совсем в отчёте – проблем потом не оберёшься, если труп этого мудака найдут в лесу и установят время смерти. Упомянуть – лишняя головная боль. Её причина в соседней комнате громко возмущается, почему какая-то очередная Юи не может уже признаться в своих чувствах, когда интерес её симпатии, очевидно, испытывает то же самое. Почему, в таком случае, интерес симпатии Юи не может сделать первый шаг, для Какаши остаётся загадкой. Он решает сказать о Сумико лично Хокаге, когда Сакура уходит на кухню греметь посудой. Какаши порывается встать и помочь, но смотрит на пустой лист и понимает, что застрял на месте их встречи в столице, да так и не продолжил. Когда Сакура приносит ему тарелку с куриным бульоном и лапшой, он, жуя нужные слова, скупо описывает свои предположения по поводу уровня чакры у новорожденных детей. Сакура молча из-за спины разглядывает его корявые иероглифы. – Спасибо, – Какаши благодарит за ужин, откидывает голову, упираясь затылком ей в живот. Сакура вздрагивает, но остаётся стоять на месте. – Не за что. – Она инстинктивно, даже не замечая, сжимает его плечо, не отрываясь от бумаг. – Думаешь, это правда? Про младенцев? – Надеюсь, что нет, – он так и не придумал, что на это отвечать. – Мы всё ещё не понимаем, как оно работает. Почему пауки не превращаются в Белого Зецу, если их чакра на исходе, почему Цукуёми забрало полностью слепых людей, как вообще выжил Хидан… У меня просто есть предчувствие, но оно… Я надеюсь, что оно ошибочное. – Какаши сжимает её пальцы на своём плече, она совсем не замечает. – Очень надеюсь. Сакура пусто кивает, смотрит размазано, невнимательно, отпускает его руку и уходит. Какаши продолжает писать про остаток чакры у живых существ и свои предположения. От отчёта его отвлекает ветер, бросивший сноп снега в окно в десятом часу вечера. Какаши тянет, кажется, пятую чашку чая и медленно возвращается в эту реальность. За стеной притих телевизор, Сакура заходила ещё пару раз, что-то брала и уходила. Когда он фиксирует в голове, как Сумико смогла выжить без еды и воды два месяца, Сакура, скрутив ковёр в гостиной, сидит на полу и пытается применять медицинские дзюцу на погибающих растениях. – Помогает? – Какаши встаёт в проходе, наклоняет голову. – Понятия не имею. Листьям точно не поможет, их только отрезать. Может, другие вылезут. Уже не знаю, что с ними делать. Вон тот вообще осыпался, хотя у Ино стоял здоровым. – Условия не подходят. – На помойке зато условия замечательные. Какаши подходит, садится перед ней на корточки, находит в своих закромах немного Дотона, пускает чакру в пальцы, скрещивая с её дзюцу. Желтизна на широких листьях подбирается, заливается бледным, зелёным цветом. – Не подумала? – Ты добавил землю? – Ну уж если ты решила медицинскую чакру использовать, то почему бы и так не попробовать? Дальше сама справишься. – А у тебя какие-то дела? – Нет. Да. Спать хочу, вообще-то. Сакура заметно краснеет и опускает задранную голову, вспоминая разговор пятичасовой давности. – Не буду мешать. – Она поднимается, относит цветок на подоконник и уходит, тихо прикрывая дверь. Обещание своё она выполняет, еле слышно возвращается посреди ночи через полтора часа. Какаши сидит на диване, вытянув ноги, и гипнотизирует мигающий огонёк на телевизоре. Сакура ничего не говорит о том, что он солгал про свой сон, проходит к дивану, повторяя его позу, садится рядом и сразу как-то сжимается, становится полупрозрачным, жемчужным призраком. Он может списать эту зажимку на неуверенность, неподготовленность. Он видел многих женщин, знающих, чего они хотят, ни одна из них не приходила к нему посреди ночи в коротких шортах, тонкой майке и высоких носках, ни одна не заходила, понурив голову, и ни одна не боялась посмотреть ему в глаза. От Сакуры, от её дрожащей тонкой фигуры веет волнением и тяжёлым разговором. Это не связано ни с цветами, ни с младенцами, ни с чем-то ещё. Какаши видит, чувствует, слышит это в её тихих, шуршащих движениях. Она долго собирается, он несколько раз слабо склоняет к ней голову, думая начинать самому, пока не раздаётся робкое, на выдохе, смешанное со смешком: – Кажется, я тебя обманула. Какаши хмыкает – не помнит, чтобы они что-то друг другу обещали. Кроме него. Несколько раз. Под языком вязнет стойкое ощущение, будто его бросают. – Я тебя тоже. Для ниндзя проблематично спать голым. – Не надо. – Она качает головой, не оценивая его шутку. Хотя шуткой это можно назвать с натяжкой – голос у него предсмертный. – Хочу серьёзно. Я тебя обманула. – Как? Какаши пытается вспомнить, где она могла его обмануть. Ничего не лезет в голову. – Ты у меня как-то спросил, и я… Это очень сложно, нечестно и неправильно. Я правда не знаю, что делать. – Сакура. Скажи прямо. – Нет. – Она резво мотает головой, опустив её чуть ли не до колен. – Не могу. Я боюсь, что ты не поймёшь, или что ты меня оттолкнёшь. Он долго молчит, смотрит то на потолок, то на дверь, на мигающий огонёк в темноте, отсветы горшков на подоконнике, на её белые, длинные носки. Вращаясь цветным калейдоскопом, приходит воспоминание: тот же диван, прижатая к колену чужая подушка, радужный перелив в розовых волосах, нога со спущенным носком, торчащая из-под одеяла, неловкий, дрожащий вопрос, невнятный, смущённый ответ. – Ками, Сакура, ты серьёзно? – до него доходит, это как-то слишком просто, очевидно, так легко, но давит грудь и сжимает рёбра так сильно, что он чувствует, как лопаются лёгкие. Сакура отворачивается, подгибает ноги, сжимает ладонями дрожащее лицо и поднимает глаза. Какаши даже в темноте видит, как крупно блестят её большие слёзы. Что ж, оно крутилось рядом целый день, ходило за ним по пятам, шлейфом веяло от её фигуры, и теперь он видит его лицо. Его нет в живых уже два месяца. – Зачем ты тогда?.. – он спрашивает, чешет лоб, пытаясь собрать её чувства во что-то более понятное, логичное. – Это Уухей, – она всхлипывает, зажимает рот ладонью, качает головой. – Он спросил. Когда мы вернулись из столицы, он спросил у меня… – она замолкает, рвано дышит. – Что спросил? – Неважно. Уухей здесь не причём. Это всё я виновата. Нужно было сразу подумать, а не тогда, когда ты… Не знаю, о чём я думала. Какаши мучительно вздыхает. Путаясь с тремором, внутри вязнет тошнота. – Я… – Сакура начинает заново, по глазам плывёт невысказанное признание, на которое не хватает смелости. – Ты хотела говорить серьёзно – говори, я слушаю. – Хотела, – она живо кивает, его строгий голос вбивает в колею, он прямо дышит на неё разочарованием, дышал бы ртом – почувствовала вязкий аромат зелёных листьев, может, помогло бы. – Но у меня, кажется, не получилось, да? – Очевидно, получается не очень, – Какаши старается смягчить себя. – Ты знаешь, чего хочешь теперь? – Да. – Сакура уверенно кивает, даже не думает – хоть что-то, решает Какаши. – Чего? Она жмёт кулаки, проводит трясущимися ладонями между бёдер и подползает ближе, пробуя, пристраивается рядом, укладывая голову ему на грудь, прикрывает веки, слушая, как быстро бьётся его сердце. – Это правда неправильно, – начинает Какаши вместо неё, подносит руку к её щеке, вытирает сбежавшую слезу большим пальцем. – И я правда тебя не понимаю. Даже, вроде бы, хочу, чтобы ты ушла. Вроде бы. Наверное. Потому что тебе будет только хуже. Вот это и неправильно. То, что ты пытаешься сделать. Не уверен, что твоё желание быть рядом – настоящее. – Может быть, – Сакура соглашается, хотя слушает его не совсем внимательно – уже давно в себе, в своих мыслях, нормально получается только теребить пальцем кромку носка и, опуская его, натягивать обратно. – Но это, наверное, уже не имеет никакого значения. – Не имеет никакого значения? Сакура, ты любишь человека, с которым никогда не сможешь быть вместе. А приходишь ко мне, и… И забываться в чужих объятиях – всегда дерьмовая идея. – В этом же и проблема. – Она поднимается, смотрит на него уже спокойно, в глазах ни единого намёка на слёзы, кроме соляных дорожек на щеках. Она что-то прикидывает, покачивая головой, Какаши даже мерещится слабая улыбка на её губах. Или не мерещится. Потому что следом она садится на его колени и придвигается ближе. – Я понимаю, к чему это приведёт, – она говорит слишком внятно и чётко, он чувствует, как немеет тело, – и понимаю, что всё это значит. Но когда я думаю о… о нас… я не притворяюсь. Я правда хочу. И всё осознаю. – Какаши бы хотел, чтобы его тело онемело, застыло в ладонях и перестало двигаться, жить, перестало гладить её угловатые колени. Сначала руки замрут, затвердеют, а после начнут плавиться под жаром её кожи: покраснеют, нальются пузырями и лопнут, вспыхнут огнём, прожигая плоть до самых костей. Он где-то с этим ощущением и застревает в пространстве, когда она спрашивает: – Если, допустим, к тебе придёт женщина и попросит об одолжении… Скажем, одолжении моего характера. Разве ты ей откажешь? – Ты ни о чём не просила. – Прошу теперь. – Нет. – Какаши качает головой и пытается убрать руки с её колен. Правда, пытается. – Понятия не имею, что ты там просишь, но нет. Это не помогает. – Что «это»? Ты же не знаешь, о чём я прошу. – Уверен, это всё равно не поможет. – Ты беспокоишься о моих чувствах? – Очевидно. О себе ты явно не думаешь. – Как и о нём. Наверное, переняла его собственную привычку – о себе Какаши думает всегда в последнюю очередь. Не получается по-другому – она слишком близко. – Разве обязательно любить друг друга, чтобы заняться сексом? – А ты собралась заниматься со мной сексом? Сакура уверенно сидит, её крепко держат, почему-то не отпуская, а она всё равно куда-то валится. В животе пусто ухает, сводит жаром, проходит ознобом по всему телу. – Ты эгоистка, Сакура. Самая жуткая эгоистка, которую я когда-либо встречал, – выдыхает он в её ключицу, мажет пересохшими губами по выпирающей косточке. – Если ты отказываешься… – То что? Уйдёшь в комнату, закроешься там и перестанешь со мной разговаривать? Обидишься? Или возьмёшь меня силой? Ну, как вариант. – Какаши переносит руки ей на талию, двигает ещё теснее. Он не сможет отказаться – Сакура это задницей чувствует, в ту как раз упирается его стояк. – Ты нас обоих в тупик загнала. С одной стороны, я соглашаюсь, делаю вид, что меня всё устраивает, что я, в целом, не против непонятно каких отношений со своей ученицей, только для того, чтобы она попробовала забыть человека, которого любила всю жизнь, секс же потрясающе помогает в таких ситуациях. А с другой стороны, я откажусь, и ты начнёшь меня ненавидеть, потому что уже попробовала и потому что тебе уже показалось, что рядом становится легче. Только вот если бы ты не солгала, что не любишь Саске… Совсем не слышно, как ладонь Сакуры рассекает воздух, целясь прямо ему в щёку. Какаши быстро перехватывает руку за запястье, подтягивает ближе, плотно упираясь твёрдым членом ей в бедро. – Ц, Сакура, ты же понимаешь, что у нас у обоих есть только один вариант. – Я уже сомневаюсь, что он мне нужен. – Я тебя не держу. И вправду не держит. Сакура поднимается. С трудом поднимается – колени дрожат, ноги не хотят стоять уверенно. Она оборачивается на него ещё раз, прежде чем уйти. Напугал, разозлил, обидел – своего явно добился. Какаши поднимается следом, чешет майку на груди, туда возвращается ощущение, старое, забытое, будто он гниёт изнутри. Паршиво. В рюкзаке лежит последняя ампула морфина, и он честно надеялся обойтись сегодня без неё. Он слышит один чёткий, жалобный всхлип перед тем, как в коридоре гремит гром, взрываются двери, и Сакура залетает в комнату, начиная лупить его руками. – Почему ты так?! Для чего ты мне это всё говоришь? Я же сказала, что знаю об ответственности, какая разница, что я буду чувствовать, если мне уже было хорошо? Когда кого-нибудь вообще заботили мои чувства?! – Какаши хочет соврать – меня – но не успевает. – Зачем мне всё это знать? Неужели недостаточно того, что он уже никогда не придёт, никогда не вернётся в Коноху, никогда не… – Никогда не возьмёт её замуж, ага. Будто до сих пор мечтала. – Мне просто кто-то нужен рядом, потому что сама я… Я никогда не была одна, никогда не справлялась ни с чем сама, я не знаю, как это, не знаю, что делать, но помню, что ты говорил, и мне всегда казалось, что ты… Неужели теперь ты можешь?.. – Не могу, – Какаши соглашается, тянет её на себя, близко прижимая. Последний удар глухо стукается ему в плечо. Под дых. Тот, что должен выбивать всё дерьмо. Тот, что разливается по всему телу. – Я уже сказал, что не смогу тебе отказать. Она быстро успокаивается, перестаёт дрожать. Чувствует нужную, верную теплоту объятия, задирает голову и облизывает губы. Она сталкивается с его тяжёлым, отчаянным взглядом и понимает – она может брать всё, что хочет. – Зачем ты так говорил? – Думал. Сомневался. Я бы не хотел такого для тебя. Я говорил, что ты дорога мне, Сакура, и… зачем я тебе это объясняю? Ты должна понимать. Хотя бы попытаться. Она пытается. – Если ты хочешь, чтобы я ушла, я могу. Наверное. Какаши ей не особо верит – она слишком сильно вдавливает ладони в его спину. А он ещё помнит её настойчивые визиты посреди ночи, вроде бы неловкий шажок через порог, скромный уголок дивана, который она занимала, рьяный, насильственный блеск в глазах, любопытное разглядывание под всполохами гостиничных очагов в путешествии месячной давности. Он совсем ей не верит. – Не знаю, что теперь делать, когда ты всё знаешь. – Ложиться спать? – Мне? С тобой? – Если хочешь. – Так ты?.. – Да. – Я не договорила. – Неважно. Да. Он проиграл, когда игра ещё не началась, и теперь укладывает свою ученицу рядом с собой в постель. Она всё ещё неловкая, неуверенная, прекрасно понимающая, что собирается сделать. Но Какаши просто ложится на спину и, смотря в потолок, мечтает о морфине. По крайней мере, это единственная вещь, о которой он разрешает себе мечтать. Недосягаемое смотрит на него с интересом с соседней подушки и редко дышит. Так странно. Он даже на неё не смотрит, а Сакура точно пропитана тёмным взглядом широких, безумных зрачков. Он её не касается, но по телу пульсирует жар от кончиков пальцев до макушки. Он полностью одет, а внизу живота всё сжимается и ухает. Она не больна, но когда он делает любое мельчайшее незначительное движение – переводит взгляд, дышит чуть громче, ворочает ногой или наклоняет голову в сторону – Сакура думает, что сейчас-то её жизнь и закончится. – Если что, я могу… – она не может договорить, хотя совсем недавно у него об этом спрашивала. – Не надо. – Какаши прекрасно её понимает – тоже может. – Не торопись. Подумай. – О чём? – Всё-таки, сейчас она не может думать ни о чём другом. – Не знаю, просто не торопись. Какаши аккуратно, почти целомудренно целует её в лоб и отодвигается к спинке дивана, вжимаясь в неё, прикрывает глаза, чувствуя тягучую жадность при мыслях о морфине, и пытается уснуть. Пока, после непонятного шороха со стороны, по его запястью не проезжают мокрые пальцы. В нос сразу бьёт запах женской смазки. Он распахивает глаза, пытается проморгаться, смахнуть, выветрить, выбить своё смертельно больное обоняние. – Что это? – Ты же знаешь. – Не уверен. Если бы он не видел этой мутной поволоки в призрачных в ночи белках, никогда бы не подумал, что она, мазнув пальцами по его руке, по самым венам, разрешит взять их себе в рот. Они правда влажные, теперь ещё и от его слюны. Сакура давит вдох, душит в горле, когда Какаши обводит их мягким языком. Средний и указательный. – Так и не понял, – он говорит, сглатывая, выпуская её руку. Пальцы сразу сохнут в липкой пустоте, греются от горячего мужского дыхания – запястье он всё ещё держит в своей руке. – Попробуй ещё раз. Сакура ворочается, запускает другую руку себе в шорты, мажет смазку по складкам, пытаясь собрать больше, неуверенно, осторожно подносит к его лицу. Какаши повторяет всё заново: сжимает губами, проводит языком, недолго держит и выпускает. – Это… как это? – спрашивает Сакура, еле выдавливая слова. – М-м… попробуй сама. Её лицо, наверное, пылает. Рдеет, на самом деле, тянется светлым румянцем. Сакура отнимает свою руку, Какаши возвращает назад. – Только чистыми пальцами, – он предупреждает, у него совершенно спокойный голос, точно это научное исследование, а не… Сакура понятия не имеет, что это. – На этих моя слюна, так не почувствуешь точного вкуса, она всё смешала. – Мизинцем, безымянным или большим будет неудобно, – она почти не врёт – будет и правда неудобно, только не невозможно. – Да, больше чистых пальцев у тебя нет. Проблематично. – Как же тогда?.. – Сними шорты. Сакура слушается, через тремор волнения стягивает шорты, поднимает голову в готовности и собирается глотать собственное дыхание – он уже в ней. Буквально. Какаши хватает пару раз провести пальцами между половых губ, задеть клитор для лишней дрожи и растянуть влажный тугой вход. Сакура, съедая свой всхлип, льнёт ближе, боясь пошевелиться. – Так вкус будет более… правильным, – говорит он, не спеша прекращать. Ей не повредят несколько слабых медленных толчков. Она такая же мокрая, какой он помнил её неделю назад. Ещё утром она, раскрасневшаяся на морозе перед воротами Конохи, румяная, чуть злая, казалась ему фантазией. Днём он уже не помнил её заигрывающего, звонкого, срывающегося на хрип голоса, когда она флиртует, и думал, что никогда его больше не услышит. Почти надеялся, что не услышит, минут десять назад, или полчаса. А теперь Сакура, уткнувшись лбом в шею, рвано мычит и цепляется за его плечо. Она всхлипывает, переставая чувствовать плотное натяжение, поддаётся движению проскользивших пальцев и ощущает их уже на своих губах, приоткрывает рот, чтобы сделать так же, как он делал до этого: открыть, втянуть, облизать. Какаши давит на её язык, почти сходит с ума от мягкости внутренней стороны щёк, от того, как она ширит глаза, пробуя себя на вкус. – Вот это ты, Сакура. Она безвкусная – это правильно. Она не чувствует никакого запаха, никакого привкуса. Там есть что-то необычное, неуловимое – бликующий зайчик света на стене от пробегающего солнца. Ей бы захлебнуться в эпитетах, сравнить себя с шелковыми цветами, распускающимися по весне, но Сакура захлёбывается в пошлом горячем стоне, когда вновь чувствует его руку. Какаши целует её лишь один раз в самом конце. Также целомудренно в лоб. Поправляет съехавшую лямку, натягивая на её острое плечо, поднимается с постели, уходит в ванную. В этот раз Сакура его не окликает, ничего не спрашивает, сонно потягивается и утыкается носом в подушку. У него же стандартный набор процедур: дрочка, душ, шприц морфина в задницу. Будто домой не возвращался, будто мечта сказать «тадайма» и услышать тихое, мычащее, умоляющее «окаэри» так и не сбылась. Утром Сакура уходит в госпиталь. Её нет весь день, и Какаши, продрав глаза к обеду, думает отнести ей какой-нибудь еды. Только смотрит в мрачный потолок и почему-то оказывается на кладбище перед могилой Рин. Он не знает, что ей сказать, сбивается на первом «привет». Так и уходит, ничего больше не выдавив. Задерживается, правда, рядом с могилой Асумы, минует отца и прикидывает, куда встанут новые захоронения. К Мемориальному Камню не тянет, раньше тянул Обито, а теперь Какаши знает, где его искать – Обито нигде и где-то внутри, прячется между рёбрами. Наверное, он и жрёт его этим родным, знакомым, виноватым чувством неправильного. Ничем не давится. Какаши видит её бледный силуэт в окне госпиталя, когда начинает смеркаться. Она не двигается, в коридоре, через открытую дверь, слышно орущую в наушниках музыку. Сакура, застыв, сидит на стуле. На самом деле, она ничего не делает. Даже моргает через раз. Вслушиваясь в мотив песни, Какаши понимает, почему. Это ему не нравится. Он не из тех мужчин-решай-сама. Но здесь бессилен. У него эта профдеформация в крови, сросшаяся с кожей, въевшаяся в тело, – принимать решения, когда должен. А здесь, сейчас, с ней – никак. И другого выхода он не видит. Он ведёт его клона на подстанцию, а себя к плите готовить ужин. Хоть где-то пригодится. Когда Сакура возвращается, Какаши по первому шагу, по стуку сапога в гэнкане, по шуршанию пуховика понимает, что она ничего не решила. Когда Сакура, пряча глаза, благодарит его за ужин – очень вкусно, спасибо – он думает, что это плохая идея – пускать всё на самотёк. Когда она не выходит из комнаты два часа, а выйдя, пусто проходит на кухню, не обращая внимания, что он от скуки включил кассету с каким-то жутко заунывным историческим чёрно-белым фильмом, Какаши считает, что тянуть дальше бессмысленно. Но прежде, чем главный герой всаживает в противника копьё и завершает кульминацию, дверь в её комнату захлопывается, вырастая непреодолимой преградой. Какаши, проклиная себя, возвращается на диван и ждёт непонятно чего. Она приходит, минуя три выкуренные им сигареты, едва тёплый душ, рябой жёлтый свет светильников, и встаёт напротив белым дрожащим привидением. Какаши, отняв руки от головы, позволяет встать ближе между разведённых ног и упирается лбом в мягкий живот. От неё тянет волнением и химическими фруктами, смешанными с кожей. – Я тебя не избегаю, не подумай, – она начинает, переминается с одной ноги на другую, зарывается пальцами в его волосы. Он устало, изнемождённо опускает плечи от ожидания. – Хотя, да, конечно, избегаю. Но не из-за тебя. Мне ещё неловко, но… знаешь… – Сакура со свистом втягивает воздух, он лбом чувствует, как разгоняется сердце, колотит по рёбрам. – ...Какаши, знаешь, я прочитала, что женщин целуют не только в одни губы. – Она жмурится, ждёт, пока он что-нибудь ответит или хотя бы посмотрит. Какаши смотрит. Выдыхает ей в живот: – Ты явно смерти моей хочешь. Конечно, он не может ей отказать. Он поддевает тугую резинку, стягивает её шорты, укладывает на спину и, проводя по впалым линиям пресса, давит на промежность. От ставшим привычным движения страх из её глаз испаряется, она уже знает – так можно, так хорошо. Так хорошо, что через три минуты её выкручивает от невозможности прочувствовать больше и сильнее. Она привстаёт, цепляет его за волосы и тянет на себя. Какаши поддаётся лишь на мгновение, целует её в шею, по ключице, проводит рукой под майкой, сминая небольшую круглую грудь, отодвигает полоску трусов в сторону и, не давая ей времени забиться в ожидающей, испуганной дрожи, опускается вниз, припадая губами к клитору. Это не длится долго, но для неё – целая пытка. Вздумай она спросить у него, какие именно методы в работе использует его сосед сверху, тот, которого она окрестила уродливым и старым, Какаши бы ответил, что это, вообще-то его, Хатаке, визитная карточка. Работай он в отделе пыток, стал бы работником месяца. Года. Десятилетия. Никому бы не сказал, что только для неё. Потому что за надломленный изгиб спины он сам готов отдать всё до последнего рё – никакого оклада. Потому что чувствует крупную дрожь в её коленях. Потому что она, зарываясь пальцами в его волосы, пытается отодвинуться, утягивая его за собой. Потому что иногда она вырывает, выдирает свою руку из его волос, впечатывая в свой рот, чтобы заглушить самый сильный, громкий всхлип. От стонов у неё ничего не осталось – они на надрыве, с мольбой, заиканиями, доходящие до хныканья. У Какаши только ритуал: душ, дрочка, шприц. Шприца нет – морфин закончился. Он думает о нём всю ночь, пытается разглядеть в её мирно спящем лице, в мелкой сонной судороге и дёргающихся веках. Наглаживает волосы, перебирая пряди, то смахивая одну на лоб, то тут же заправляет её заново. Где-то у шеи она начинает мычать, не просыпаясь. Какаши не может остановиться, сильнее стискивая корни розовых волос, отрывается наконец, когда понимает, что у него опять стоит. Если сильно давить ладонями в пол на кухне, он начинает скрипеть. Какаши переносит вес на один кулак и думает, есть в библиотеке какая-нибудь книга, где написано, чем можно смазать доски, чтобы они не скрипели. Чем можно смазать своё тело, чтобы от самого себя не выворачивало. Чем можно смазать мозги, чтобы перестать думать. Промежность Сакуры можно смазать слюной, потому что это слишком естественно, чтобы он смог удержаться. Это правильно. И она полностью обнажённая, разморенная в его постели – тоже правильно. Она сама пришла, а он сам её раздел. Впервые стянул её бесконечную, никогда не заканчивающуюся майку. Она как-то сразу оробела, то ли от холодного воздуха, то ли от непривычных ощущений, правда жадный, больной взгляд сменился на сухие горячие губы, и она ничего не успела ни подумать, ни понять. Понять – как осталась без белья, подумать, когда двинула стопой по мужскому бедру и упёрлась в таз, заглядывая в тёмные глаза. – Я хочу попробовать. Какаши ничего не отвечает, игнорирует, продолжая массировать клитор большим пальцем. Когда она подтягивается ближе, привстаёт, опираясь на локоть, и тянет руку к выпирающему через штаны члену, он вводит в неё один палец и выдыхает. Он не может сопротивляться, когда она проводит костяшками на пробу по длине, когда подцепляет резинку штанов и когда отвлекается, застонав, чувствуя, что вместо одного пальца в ней уже два. Сакура упорная, а Какаши – идиот, и он только зачем-то снимает с себя майку, придвигается плотнее и помогает ей обнажить себя настолько, насколько она посчитает нужным. В паху уже ничего не горит и даже не болит, её пальцы скорее не гладят, а саднят наждачкой. – Сакура. Я больше не могу. Он не говорит – бредит. Толкается через её пальцы, мажет её смазку по складкам половых губ. Ещё раз. Ещё немного и остановится. – Подожди. – Сакура порывается вперёд, дрожащей рукой цепляет его за плечо. – Можно мне сначала… – Не могу. Извини. У него скромный выбор: либо отодвинуться назад и навсегда, либо выбрать второй. У второго проходятся пальцы по влажной промежности, растягивается смазка по головке члена, немного задевает длину, чтобы следом одним неполным толчком выбить из неё всхлип-вскрик. Какаши начинает двигаться уже в бреду – не было у него никакого выбора. Он щупает её реакцию и сбивается её млеющим: – Быстрее, пожалуйста. Когда останавливаешься, немного больно. Какаши с хрипом упирается лбом в её ключицу и толкается быстрее, насколько позволяют её сжатые бёдра и теснота влагалища. Одной рукой удерживает её за шею, поворачивая к себе, скользит влажным языком по искусанным губам и целует до тех пор, пока её грудь не опускается, пока она не выдыхает и не расслабляется настолько, чтобы отвести одно колено в сторону. Другое он сам отводит, методично и медленно поглаживая её бедро. К нему проникает, возвращается второстепенное. Её естественный запах кожи, мятных волос, сладкого дыхания, какого-то вишнёвого десерта. Блеск пота на плоском животе. Колючий Райтон в кончиках пальцев, от которого Сакура, не понимая, что это, в судороге жмётся, когда Какаши касается её кожи. Он наконец начинает что-то чувствовать. Это забытое, несуществующее, вырезанное из жизни ощущение хоть каких-то чувств. Оно с ним так редко бывает, что Какаши опознает его не глядя, не дыша, не смотря. Оно и позволяет признать – он – всё. Он где начался, там и закончился. В ней, с ней, с первого косого взгляда, с первого смущённого румянца на щеке, с сонной близости, с тепла, что она оставляла после себя на этом диване, досмотрев сотую серию в глубине ночи. Сакуре потребовалось три дня, чтобы уничтожить его оставшийся, хлипкий контроль. Какаши хватает трёх минут, чтобы понять, что он наделал. Те тянутся целую бесконечность. Он помогает ей подняться, отводит в душ, смывает сперму с пальцев, трёт каплю, попавшую ей на живот, отдаёт лейку, когда она просит принести ей чистое бельё. Там и оно – спряталось в ящике шкафа. Какаши перебирает её трусы и теряет связь с реальностью. Они все хлопковые, у всех либо какие-то ленточки, бантики, либо дурацкие рисунки вишенок и цветочков. А ей семнадцать. Какаши пытается протолкнуть вставший в горле ком, передавая ей бельё. Сакура старается не замечать его жуткого взгляда. Он старается задушить истерику, меняя простынь, не разглядывать розовые разводы на белом полотне. Старается не уснуть, прижимая к себе мягкое, податливое тело, но засыпает, впервые даже не вспоминая без сожалений о морфине, о котором начал думать задолго до того, как вколол его себе в первый раз. Завтра придумает, что дальше. Дальше Сакура не приходит. Она ушла рано утром, а он настолько устал, настолько вымотался, настолько заебался, что даже не проснулся. Было быстрое бенто, даже не мотнувшая головой Сакура, приветственный поцелуй в макушку и скорое «да, я почти всё, поставь там, вечером расскажу», которое она пробубнила скорее микроскопу, чем ему. Какаши остался ещё на полчаса и пытался делать вид, что пришёл её отвлекать. На самом деле ему не хватило на это ни сил, ни смелости. Особенно – последней. Вечером был ужин, что он тянул, замирая при каждом её движении. Не дышал, когда Сакура начала говорить про результаты экспертизы – да, у Нагато были клетки Первого Хокаге – они какие-то дальние родственники – что теперь? Теперь Какаши надеется, что она случайно уснула, а не забыла, обиделась, испугалась. Теперь Какаши смотрит на часы, пытаясь понять, что сделал не так. Всё, вообще-то – подсказывает назойливое, ужасное подсознание. К нему возвращается голос Обито и называет полным придурком. Какаши соглашается и через три часа приходит сам, опускается на стул под косой тенью кровавой луны. Сакура встречает его со вздохом. Облегчения – убеждает себя Какаши. Вместо слов он находит только рваные выдохи. Сакура смотрит, не отводя взгляда. Больно бы сделал – так не смотрела, так не смотрят. Прямо, открыто, ему мерещится полуулыбка на раскрытых губах. Он хочет выдавить себе какое-то оправдание, начать разговор, а начинает зачем-то рассказывать сказку. Первые слова дрожат, проговариваются с силой. Но Сакура слушает, внимательно впитывает сказку о кицунэ, влюбившуюся в феодала. Там ничего страшного нет, обычная трепетная история. Страшилки он редко решается ей рассказывать. Через тринадцать минут Сакура закрывает глаза. Он уходит с быстро колотящимся сердцем, успокаивается колким морозным воздухом, жгущим лёгкие сигаретным дымом. А успокоиться никак не может и долго стоит под кровавой луной на одном колене, чтобы через полчаса прийти вновь. Сакура не спит и смотрит, не открывая рта. – Хочешь дослушать? – Давай. Он продолжает, в оригинале страниц двадцать-тридцать – не больше. Но он тянет её до неприличия долго и старается, честно старается подобрать открытые правильные слова. Язык вязнет, сохнет, соглашается только сказки проговаривать. Какаши принимает бессилие, пытается подобрать сказку, похожую на них, создать хотя бы хрупкую аллюзию. Но ничего не выходит – ни в одной сказке сенсеи не трахают своих учениц.