Что-нибудь придумают

Какаши нравились красивые вещи. Не владеть, просто знать, что они где-то находятся, существуют. Владеть тяжело – испортит. Сакура была красивой. И делала всё тоже красиво. Красиво открывала рот, всхлипывая и умоляя, красиво закатывала глаза, захлёбываясь от оргазма, красиво тянула к нему руки, когда ей не хватало близости – хотя куда ближе он уже не знал. Её грудь красиво дрожала, красиво сжимались пальцы, вдавливая ногти в его кожу, красиво блестел пот на оголённом животе. Она красиво звала, красиво просила, красиво молила не сдерживаться. Какаши не мог. И отказать тоже не мог. Особенно, когда она брала инициативу. Та тоже оказалась красивой: упёртые в матрас колени, разведённые в стороны бёдра, прогиб тонкой спины, проглядывающие через кожу позвонки. Он считал их пальцами и понимал, что отказаться не может. Согласиться – тоже. Хорошо, что у него есть рот, а она научилась быстро сдаваться. Так казалось сначала. Потом она так громко вскрикнула – пожалуйста! – что он испугался, что она точно кого-нибудь разбудит. Пускай спят, он не хочет никого будить, не сейчас, ещё слишком рано – только второе января. Первое Какаши старался запомнить изо всех сил, но второе ничем не отличалось – запомнит его. Здесь есть Сакура. Сакура, промычавшая что-то невнятное после сна. Сакура, перекинувшая ногу через него, согревающая этим жарким сонным теплом. Сакура, вяло ковыряющая кашу на завтрак, но тут же оживившаяся, когда он ляпнул что-то идиотское. Сакура, не слезавшая с него до самого обеда. И всякая Сакура тоже была. Усталая, не умеющая прямо ходить, тянувшая его на диван смотреть очередной сериал, но заканчивающая вновь на его коленях, капризная Сакура – так не надо – ты меня там целуешь чаще, чем в губы. – Это тоже губы. Это было третьего января – четвёртого Какаши не смог его вспомнить. Другое тоже было. Первого числа, проспав все приличные сроки, она потащила его в храм. Надела традиционное кимоно, долго крутилась перед зеркалом, даже гэта где-то достала. Он предупредил, что для нечищенных дорог это не самая подходящая обувь. Она только улыбнулась, сделала вид, что услышала. Пришлось нести её на руках через пол Конохи. – Что пожелала? – Какаши спрашивает из интереса – чего ему желать, он не знает. – Расскажу – не сбудется. – Сакура отрывается от скрученной бумажки и поднимает на него голову. Он тоже в кимоно – она просила недолго, но достаточно. Голубой сочетается с розовым только в детских магазинах, но ему так красиво, что она старается лишний раз на него не смотреть. И зимний ветер красиво треплет его волосы. Какаши не пытается их пригладить, только хмурится, перекручивая бумажку в пальцах. А потом поднимает глаза и смотрит. И смотрит все оставшиеся десять минут, что они проводят в этом храме, оглушает звон колокольчиков одним взглядом, ни на что не отвлекается, и. Нет, так на неё никто никогда не смотрел. И навряд ли уже посмотрит. Она убеждается в этом потом: второго, третьего, четвёртого. Это самый жуткий, кошмарный взгляд. Она им пользуется и просит большего. Она знает, что давить уже некуда – прижат и не сбежит. – Тогда в журнале… там… – Сакура не знает, как решилась спросить, но ситуация под её контролем, ей доступно не так много поз – так Какаши сказал – и она выкручивает их на полную. – Что? – Какаши реагирует отстранённо – у неё слишком мягкая кожа, её приятно целовать. – Зна-ах… знаешь, всякие штучки шиноби. – Какие? – Как будто сам не в курсе. Она не понимает – он хмурится, и либо ему очень хорошо – он всегда хмурится, либо ему не нравится её вопрос. – Там были клоны. – Нет. – Почему? Сакура останавливается, отрывается от его плеч и толкается вниз, насадив себя поглубже. – Потому что… чёрт. – Он перехватывает, ей нельзя доверять – понял, будем учиться на ошибках. Съёзжает ниже, вдавливает в себя, прижимая за спину. – Потому что я хотя бы тут хочу побыть человеком. – Но… – Не думай даже. Сакура пытается оторваться, сложить какую-то печать, Какаши шлёпает её по рукам, держит за запястья и уводит за спину. – Сакура, нормально прошу. – Попроси ненормально. Он не видит её лица, но чувствует – она щерится, довольно улыбается своей провокации. Он просит ненормально, когда Сакура оказывается прижатой к матрасу, упирается в него локтями – показывает – да, такое с тобой тоже можно делать без всякого магического дерьма. Её вроде бы трясёт в лихорадке, она вроде бы так сильно сжала простынь, что порвала её, и он до сих пор чувствует вязкую пульсацию, но только успевает заметить, как она скалится, не восстановив даже дыхание, и слышит хлопок за спиной. – Ну так же явно будет интереснее, – говорят над ухом, проводят ногтями по бугристым шрамам на груди. Какаши смиренно выдыхает и толкается глубже – ладно, обманул, это всё ещё было нормально. Ненормально – вестись на провокацию, подтянуть её ближе, шлепком обжечь грудь, засадить до вскрика, пустить ток чакры в пальцы и стянуть соски, чтобы голос потеряла, выгнуть её спину, выкрутить шею, заставить посмотреть в глаза. Ками, чего там Сакура только не видела: слёзы в глазах от засаженного в глотку члена, какой-то неадекватный, нечеловеческий визг, твёрдость то ли пола, то ли стола, руки, которые ей никогда не позволяют держать свободными, жгущую боль в запястьях, и что-то совершенно ненормальное в ней, выбивающее всю дурь. Она кончает и после думает, что Какаши жуткий обманщик – штучки шиноби – классная вещь. Она прячет его книги в полотенце, когда уходит в душ, читает, сидя на унитазе, запоминает каждое дрянное слово, впитывает, как губка, а после изводит, провоцирует сильнее, специально злит и выводит из себя. Злой Какаши – плохой любовник. Он всё запрещает и не идёт ни на какие уступки. Запрещает кончать, запрещает кричать и издавать хоть какие-нибудь звуки, даже взгляд отводить не разрешает. А если не слушается – показывает, почему так делать нельзя. Она пыталась. Пыталась ровно один раз – один раз и предупреждали – а после так огрели по заднице, что Сакура честно-честно теперь будет послушной. Она бы рассказала Ино – представляешь, не обманули – действительно извращенец. Прикусила бы язык на её вопросе – а ты-то там что забыла? Как ответить Ино, что она теперь тоже, так и не придумала. Там же рисовался Уухей, называющий её дамочкой. Похотливая дамочка – так она представлялась в запаренном отражении зеркала, каждый раз, когда шла в душ, краснощёкая и по-приятному пустая. Какаши нравились красивые вещи. Те, которыми владел – обязательно портил. В себя они пришли только девятого числа, когда у неё пошли месячные. Посмотрели на календарь, но с места не сдвинулись – за окном схватился январский мороз. Провели в постели ещё пять дней, мечтая продлить эту безумную, бездумную неделю без всяких рамок приличия, но куртки перестали скрипеть от холода и на улице стало возможно находиться, сжимая зубы ровно. Но был не только секс – Какаши не забыл про свидание. Была замёрзшая река, которую клон шлифовал дзюцу всю ночь. Были коньки напрокат, по октябрьским ценам стоившие, как пачка мармеладок. Был её заливистый смех, потому что Какаши из-за роста и размытого центра тяжести пришлось поднапрячь вестибулярный аппарат. От такого смеха сквозь деревья должны были прошуршать стаи птиц, с хрустом ломая ветки. Но на реке только снег, спокойствие и мысль Сакуры – да, она теперь понимает, почему на него велись женщины. Вопрос про женщин тоже был, Какаши ответил рассеянно, пожав плечами – «тысяча?» Сакура, нахмурив брови, выдавила, что она вообще-то серьёзно. Какаши, натянув на лицо строгость, ответил «я тоже». Она не поверила, но чем ближе была к нему, тем сомнительнее эта ложь становилась. Он, в конце концов, владел тысячью дзюцу, мог рассказать тысячу несмешных идиотских шуток, прятал в закромах тысячу разновидностей наглой улыбки, знал тысячу способов, как её обескуражить, и тысячу женщин вполне мог иметь. Как имел её. После коньков, замёрзшей реки, спокойного снега, недостающих птиц и сбитых коленей. Она сказала – она знает, зачем он привёл её в онсен. Какаши ответил то ли с наглостью, то ли с недоумением – чтобы ты наконец помылась – чем заслужил затрещину по голове. Но после был зелёный чай, ёкан, по-невинному скользнувшее к ногам полотенце, странные мурашки по коже непривычной ещё наготы и взгляд. Ками-сама, самый жуткий и кошмарный взгляд. Им не хочется ни пользоваться, ни просить у него большего, ни давить – ему хочется дать побольше воздуха и возможность сбежать. Какаши не сбегает, Какаши идёт за ней мимо душевой и замирает столбом, пока она нарочито медленно развязывает узелок полотенца. – Это женская купальня. Какаши старается сдерживать улыбку, поджимая губы, но нет-нет, да пропускает блеск клыков и с выражением чистейшей невинности уходит под воду – смотри, меня здесь нет. Сакура фыркает – ага, а что такое серое торчит из воды? Но не успевает проговорить вслух – чувствует лёгкое касание пальцев на животе, ниже по бёдрам, ягодицам – и оказывается наверху, над водой. Соски сразу твердеют, сжимаются от холода. Какаши трясёт головой, жмурится. – Вода – просто мерзость, – он фыркает. Оказывается, если его причесать и уложить волосы, он станет ещё красивее. Вот так: с гладко уложенными назад прядями. Но нет: не вздумай никогда так выглядеть, ходячее убийство, никогда не избавляйся от этого кошмара на своей голове, не снимай маску и, о, боги, не смотри. Ни на кого никогда так не смотри. – Здесь холодно. Потому что мысль о конце – убийственна, невозможна, непреодолима. Она хоронит свой прагматизм вместе с совестью и здравым смыслом, закрывает всех ждущих людей за замком и приказывает им молчать, пожимает руку вине и договаривается встретиться с ней в следующий раз. Просто подождите. – Разумеется, – Какаши коротко улыбается, усаживается у бортика с ней на коленях. – И, разумеется, у тебя не нашлось никакого другого места, где меня можно раздеть? Баня – очень примитивно. – Сакура, – Какаши поддаётся вперёд, специально давая ей почувствовать эту тесную, горячую близость, – я могу раздеть тебя где угодно, но не хочу, чтобы ты замёрзла. Другие места пришлось бы дольше прогревать. – В раздевалке было тепло. Какаши стучит пальцем себе по виску – он всё продумал. – И что дальше? – она спрашивает, и уже чувствует, что дальше. Дальше она скользит по твёрдому члену промежностью, дрожит мурашками от мелкого, щекотного поцелуя в шею, слабо выдыхает и хочет убежать от него подальше. – Я имею ввиду… куда дальше? – Сюда? – Какаши приподнимает, целует обнажившуюся от воды грудь. – Ду-у-урак. – Куда ты хотела? – Выпить? – он отпускает, а она наконец может говорить. – Выпить? – Танцевать! – Дома потанцуешь. – Не то… Хочу… – она лепечет с придыханием – идея ещё хуже, чем фейерверк на новый год. – Хочу танцы, как… как вечеринка. – С диско-шаром? – И цветомузыкой! О, Ками, как глупо, да? У нас был бы целый клуб, я ставила бы всё, что мне нравится, а не это… что там обычно включают? Не это, в общем. И только мы с тобой. Пока весь мир спит. – Если над нами устроят суд морали, мы вместе взойдём на эшафот. На следующий день он отправляет клона на станцию, включает электричество в баре соседнего квартала и до самого вечера гоняет несчастные обогреватели. Он устраивает ей вечеринку, пока весь мир спит. Сакура ждёт его дома, рисует бумажную гирлянду и думает, что хочет сбежать. Куда-нибудь подальше от Конохи, чтобы не видеть эту замершую, но жизнь, зависшую в ожидании, пока её спасут, не думать о ней, не договариваться с той, что пытается взывать к голосу разума. Если в Сакуре он и был – она сорвала его сегодняшним вечером. Потому что долго танцевала, потому что напилась и пялилась на блёстки диско-шара на потолке, потому что быстро надоело, а Какаши проиграл в «угадай мелодию» и назвал только три песни из двадцати, потому что в караоке, как оказалось, он поёт лучше неё, даже если совсем не знает текста. Потому что трахает её прямо на столе пустого бара, пустой Конохи, пустого мира. Пока тот спит. Не замечает скинутой на пол бутылки, не слышит глухого «блядь» и не пробуждается после звонкого всхлипа, её – пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста – потому что опять его провоцирует – но больше так не будет, честно-честно – и даже не дрожит сонно от грохота, выбитых ножек, проломленной столешницы, по которой Сакуру, не думая останавливаться, распяливают, крепко прижимая к гудящим доскам. Какаши тащит её, захмелевшую, домой за руку и думает, как объяснять владельцу бара – хоть спасибо, что знакомому – почему сломан стол. Сакура бредёт послушно за ним по сугробам и смотрит на мелькающие звёзды и глазок красной луны, проваливается по колено, загребает снега в сапог, клюёт носом и смеётся. – Говорил же – концентрируй чакру, – он ворчит, протягивает руки, пытаясь её вытащить. – Подожди-подожди. – Сакура отпирается, проваливается глубже. – Что? – Какаши стоит, смотрит сверху вниз и не понимает. Чакра у него течёт вяло – перебор с алкоголем – он тоже скоро провалится. – Что смешного? – Так забавно. – Она оступается, вязнет уже по пояс. Какаши не может смотреть на неё без боли, тянется вперёд, но валится вслед за ней. Сначала не смешно, но Сакура так заразительно смеётся, а она всегда сильнее него – поддаётся. – Допустим. – Представляешь, мы тут в снегу посреди апокалипсиса, нас занесёт, засыпет, и мы не сможем выбраться. Так человечество и вымрет. – Потому что кому-то захотелось потанцевать не дома? – Потому что кто-то неправильно наквасил капусту. – Или неправильно сварил… как ты назвала ту воду с яблоками? – Компот. Я назвала её «компотом». – Она переводит взгляд с неба на Какаши. Они давно лежат на снегу, в его волосах вихрь снежинок, её укрыты капюшоном – он позаботился. – Или неудачно пошутил. – Про снег и апокалипсис? Согласен, совсем не смешно. Ей тоже. – Хочу домой. – Быстро ты. – Хочу домой. Только вспомнила, что у меня был для тебя ещё один подарок. – Правда? Какой? – Ты будешь смеяться. – Не буду. – Будешь – я связала тебе шапку. Он уже смеётся. Это чистой воды оскорбление – так над ней смеяться. Над ней, застрявшей в снегу, пьяной и жутко грустной. – Прости. – А ведь он даже её ещё не видел, – говорит она пустоте. – Знаешь, передумала. Никуда не хочу, умру здесь от холода и шапки дарить тебе никакие не буду. – Несчастный мир – погиб из-за шапки, которую я даже ещё не видел. – Почему несчастный? Ты-то останешься, что-нибудь придумаешь. – Зачем? Он говорит это так быстро и так быстро её оглушает – по-зимнему шелестит снег, воет ветер сквозняком в выбитом окне соседнего дома, Сакура почти ничего не видит в темноте, слышит только гулко бьющееся сердце и срывающийся вопрос. Она красивая. Если бы у него остался Шаринган, она бы попросила перенести их в Камуи, и навсегда бы убежала от всех, от их удушья и ожидания. Там бы их никто не нашёл. Хотя сразу передумала, как только показала ему шапку. Его тихий, едва контролируемый смех звенел в ушах ещё долго. Но и вопрос ещё долго звенел. Почему-то казалось, что спросить это простое – зачем? – так, кроме Какаши никто не сможет.