Что-нибудь придумают

Весенний дождь барабанит по стеклу. Какаши просыпается, приборы мелко противно пищат. Веки – наливное желе – едва поднимаются. Во рту пересыхает, но так уже четвёртый день, он почти привык. Он смотрит на время – восемь утра – Сакура должна была уже прийти. Она и пришла, оставила завтрак – жидкую кашу с комочками – и ушла. Чем она занимается, когда не сидит с ним, Какаши не имеет понятия: сама не рассказывает, только стучит спицами, пока вяжет какую-то новую шапку – теперь красную – а у него сил спросить никаких нет. Он только смотрит, как она вяжет и играет в полюбившуюся теперь игру: угадай, сколько раз нужно моргнуть, чтобы уснуть. Какаши не угадывает. Но и не считает. Это ещё что: первые два дня всё, на что он был способен, – подтащить к себе ведро, чтобы его не стошнило прямо на пол. Вот она – цена силы. Вот она – цена снятия Цукуёми. Сегодня, на четвёртый день, к нему приходит слабое понимание – они начали снимать Цукуёми, медленно, но начали, и у него по венам теперь текут клетки Первого Хокаге. Хотя всё, чего ему хочется, – спать и блевать. И чтобы Сакура пришла. Чтобы бренчала своими спицами, хмуря брови и надувая губы, будто занята чем-то серьёзным. И чтобы иногда смотрела с чистым беспокойством, как он играет в свою излюбленную игру, моргает, пытаясь не уснуть. Хотя, может, ему это привиделось – Какаши не знает – Какаши сгибается над унитазом и прощается с кашей, которую съел буквально минут пятнадцать назад. Она вообще может кормить его этой сгнившей едой, оставленной в чужих домах, – ему всё равно, она всё равно надолго не задержится. Когда он возвращается назад – успех, вообще-то, сегодня сам смог дойти до туалета, – ему хочется расплакаться от горечи и несправедливости: в углу, на столе, лежат его вещи, в штанах, он точно помнит, только открытая, почти полная пачка сигарет. Курить хочется жутко. Ещё рыдать от тоски, пускай Какаши понятия не имеет, о чём тоскует. Или о ком – Сакура где-то здесь. Где-то в кабинете, возится с пробирками и пялится в микроскоп, а что ему ещё нужно? Он кое-как доходит до окна, то слабо прикрыто – Сакура постоянно проветривает. Ему хватает сил его открыть, высунуть голову на улицу. Там хорошо. Там пахнет капелью, мокрой землёй, дождём и весной. Какаши не имеет понятия, как пахнет весна, но в углу у стола ему мерещится Сакурин запах мяты, геля для душа – поменяла? персик? не понять – и чего-то ещё. Чего-то такого, от чего клонит в сон. Он засыпает прямо на подоконнике, спит недолго – минут двадцать, после такого сна ноги отказывают и подкашиваются. Какаши сползает на пол, сидит, не разгибаясь, минут пять, вслушивается в мерный стук сердца, пока не слышит другой, инородный, чужой, даже на стук не похожий, – цоканье. – Ты чего тут? Зачем встал? И куда собрался? Смотри-ка, двигаться не может, а инстинкты берут своё, а, Какаши-сенсей? Удрать собрался? Это она о том, что его потянуло к окну, как в старые-добрые? Ну да, забавно. Плевать. – Не называй меня так. – Как? – У неё удивлённый голос и тёплые руки, Какаши чувствует их на своих плечах. – Сенсей. – Какаши-кун? – Аре-аре, сто лет такого не слышал. – У тебя озноб. У него любовь. Почти то же самое. Ками, вы смотрите? Он лежит, сидит, почти не умея двигаться, едва не умирает, и заигрывает с ней. Сакура спишет на лихорадку. Какаши сопротивляться не будет. Чтобы согреть его, она приносит три одеяла. Успокаивает его только ладонь, опустившаяся на лоб. Он просыпается на следующее утро – вот так телодвижения за день, надо же. Горло саднит, запястья чешутся и грудь чем-то придавило. Он щупает себя, никак не понимая, что это так мешает дышать, а зарывается рукой в мягкие волосы, и всё становится предельно ясным – это Сакура не даёт дышать. – Ты проснулся? – она спрашивает, поднимая голову. Он проснулся, он хочет есть, опять спать, курить, уйти из больницы и сказать ей. – Кажется, – он бормочет, находит её спину, сонно ведёт ладонью, пытаясь понять, что это такое на ней – какая-то лёгкая рубашка – Какаши надеется, она не ходит так по улице – весеннее тепло обманчиво. Она прислоняет искрящуюся зелёным ладонь к его лбу, проверяет чакру. – С анализами у тебя всё хорошо, – говорит Сакура. – Ты здесь ночуешь? – Ты не знаешь? – Я не помню. – Слева вторая койка. – Ты спишь на ней? – Сплю, – подтверждает Сакура. – Когда могу. Мне теперь тяжело. – Что ещё делаешь? Она чему-то хихикает, Какаши приоткрывает один глаз, смотрит на её мелкую улыбку. – Что? – он спрашивает. – Похоже на те разговоры, когда ты уходил. Ты как бы тут, а вроде ничего и не знаешь, и такие глупости спрашиваешь. Ещё спроси, чем я питаюсь. – Я знаю. – Правда? – Десертами. – Фу, меня стошнит. – Это меня стошнит. Слезь, пожалуйста. Сегодня лучше. Сегодня его движения почти осознанные, почти вернувшие себе присущую стойкость. По пути до туалета он даже ни за что не хватается и крепко стоит над унитазом. Правда бульоном его отпаивать приходится Сакуре. После, разомлев, он навскидку пытается сложить печати – это забавно, нелепо, глуповато – Сакура понятия не имеет, что Какаши там пытается сложить, она, улыбаясь, сидя у него в ногах, смотрит, как он перебирает пальцами и шепчет названия печатей. – Все вспомнил? – Одну ещё. – Какую? Какаши откидывается на подушку, прикрывает глаза и манит её к себе. Сакура подползает, он крутит прядь у её лица и целует холодными губами в висок. – Особая печать. – У меня такая же есть. – Она вторит, льнёт, прижимается, давит весом на плечо. Ками, вы смотрите? Не давайте ему уснуть. Ками шепчут – ещё часик можно. Ками обманули – когда он просыпается, багровое солнце режет потолок. Окно приоткрыто, за ним что-то шелестит, Какаши видит, как медленно, слабо, едва пробившись, распустились мелкие бутоны зелёной листвы. Столько времени прошло, уже весна, уже вечер, уже остыл бульон. Он ест его сам, выпивает до последней капли с откуда-то появившимся аппетитом, находит больничную обувь и выходит в пустой коридор. Она его не замечает, возится с чем-то – надутое объёмное облако в химзащите. Её почти не видно, лицо закрыто, спрятано за защитной маской. Какаши не знает, чем она занимается, будто яд разрабатывает. Кажется, в прошлой жизни они говорили о заключённых, которые окажутся на свободе. Всех схватить сразу не получится, но тех, что сидели в коноховской тюрьме, возможно. Когда Сакура его замечает, он зовёт её прогуляться. Когда она помогает ему одеться, он проходит двадцать шагов по тропинке на территории госпиталя и валится на скамью. Когда Сакура говорит, что осталось ещё две инъекции, Какаши выдыхает и думает, как ему вновь придётся носить хитай-ате, чтобы спрятать Риннеган. Но прежде – восстановить чакру. А ещё думает, что он не помнит первые три. Но это ладно. Главное – помнить Сакуру. Её тепло – контраст на фоне холодной деревянной скамейки. Её голос – песня, слившаяся с природным шелестом. Её глаза – густую трясину, её худое плечо, её щебет, пустые слова, пустые вопросы, которые Какаши забывает до того, как улавливает суть. Она, эта суть, не имеет никакого значения, когда он засыпает. Когда он засыпает, Сакура долго смотрит в окно, мнёт пальцами пряжу, оглаживает сталь спиц, поднимается, дышит свежим воздухом, выгоняя спёртый больничный, убирает бардак, который Какаши успевает устроить, почти не двигаясь, и уходит возиться с паралитическим газом для заключённых. Она сидит до двух, до трёх часов ночи, оставляет призванную Кацую-сама и идёт варить бульон. На сон ей остаётся часа три – он всегда просыпается в восемь. Она наврала, когда сказала, что спит на соседней койке – она спит в его квартире и ждёт, пока Кацуя-сама её не разбудит, а потом судорожно переливает бульон по банкам и бежит со всех ног в госпиталь, обещая себе больше так не делать, запрещая себе так делать, – оставлять одного. Но Какаши спит крепко, её пряжа заканчивается, петли не получаются, за окном всё так же быстро темнеет, а склянкам нужно настояться и пройти тесты. Её движения механические, доведённые до автомата: в бульоне нет ничего сложного, в его анализах – ничего интересного, петли для шапки выходят неправильными и неуклюжими, а лабораторные опыты и разработки заставляют поломать голову только в самом начале. Когда он спит днём, она распахивает окно, залезает с ногами на подоконник и дышит, пока не начинает болеть грудь. Когда совсем плохо, она уходит в сад Ино – недавно нашла – на одной из грядок расцвели нарциссы, на другой – мелко пестреет шафран, у дома, между деревьями, прячется морозник, проклёвываются первые бутоны сакуры, она скрывается под отцветающими персиками и сохраняет сказку на фотоаппарат. Какаши в полусонном бреду говорит, водя пальцем по фотографии, что сад похож на неё – в ней так же всё зеленеет и распускается. Сакура улыбается странному комплименту, поит его бульоном и на следующий раз приносит букет нелепо подобранных цветов. Какаши обводит его вялым взглядом, щупает лепестки нарцисса пальцами, а после получает четвёртую, предпоследнюю инъекцию клеток Первого. Когда приходит в себя, букет уже увядает. Но с этой четвёртой инъекции скучать ей не приходится. Сакура заканчивает разработку газа и подготавливается к операции. Начищает операционную, проверяет инструменты, заваливает себя литературой по пересадке глаз и наконец остаётся на ночь с ним в одной палате – засыпает за вязанием. Оказывается, вязать на больничной койке удобнее, чем на стуле. Оказывается, к писку приборов можно привыкнуть и не обращать на них никакого внимания, если который день спать не больше четырёх часов в сутки. Оказывается, что если оставить плеер на столе и полениться за ним сходить, можно услышать, как Какаши разговаривает и зовёт её во сне. Когда она оставляет пряжу и спицы и перебирается к нему, он наконец её находит, упирается лбом ей в грудь, крепко прижимает к себе и говорит, что любит её. Нет, не послышалось. Но на просьбу повторить он что-то невнятно сонно стонет и ничего не помнит на следующее утро. – Что у тебя в руке? – Он спрятал это за секунду, как она появилась в дверном проёме. Это – деревянный кунай. И в больнице она таких не видела. Какаши достаёт его из-под одеяла, виновато смотрит, перекручивает в пальцах и роняет. – Ты использовал дзюцу?! – Я должен был проверить. – Твоя чакра сбоит, она нестабильна, ты спишь почти полторы недели и приходишь в себя на пару часов в день, ты с ума сошёл?! – Я должен был проверить, как работает Мокутон. – Ты должен сидеть смирно на своей заднице и выполнять указания врача, а не делать фигурки из дерева! Ему нечем возражать, он – командир везде, кроме госпиталя, он – в её власти теперь и должен всему подчиняться. Особенно, когда она прикладывает Мистическую Ладонь к его лбу, проверяет чакру и, дрожа плечами, опускается рядом, удерживая правую руку за запястье – ту колотит крупной дрожью. Не как шиноби подчиняться – как человек – она же жутко перепугалась. – Если бы это был настоящий кунай, ты бы меня… – Я бы тебя прибила! Я тебя и сейчас прибью! Сакура ничего не делает. Сакура поднимается с постели, смотрит на потолок и переводит дыхание. – Мне сегодня лучше, – говорит Какаши, сжимая пальцами самодельный кунай под одеялом. – Я заметила. – Нет, правда, намного лучше. – Я заметила, – она повторяет настойчиво, с ядом, но опускает плечи и поворачивается, объясняя: – чакра стабилизируется. И эти твои фокусы… когда ты его сделал? Твой кунай? – Минут двадцать назад. – Немного сил ушло, да? – Она переводит взгляд на мониторы, молчит, щурясь. – Показатели тоже в порядке. С пятой инъекцией ещё лучше пойдёт. Перед операцией всё равно нужно будет полностью восстановиться. – Домой хочу. Сакура слабо улыбается, садится на край постели и наклоняет голову. – Почему тебе тут так не нравится? Тут же и нет никого. Из процедур у тебя только сон и суп, я тебе даже восстанавливающие таблетки не даю – не знаю, как они на тебя повлияют. – Тут мне приходится тебя слушаться, – Какаши отвечает, немного подумав. На самом деле, сам не знает, почему. А теперь давит ухмылку, довольный своему остроумию. – Ты и дома будешь меня слушаться. – Ма-а, больше места для манёвра. – Обмана и уловок, ты хотел сказать? – Профдеформация. Я называю это «манёвром». Хотя не согласиться и отпираться Сакура не может – ему и вправда лучше. Они даже выходят за пределы госпиталя и проходят пару кварталов, пока Какаши не прислоняется к стене какой-то пекарни и не переводит дух. Сакура смотрит на него с улыбкой, такой тёплой и родительской, какой мать улыбается первым шагам своего ребёнка, поднимая руки, чтобы помочь. Они доходят до сада Яманака. Какаши, измученно, счастливо выдохнув, валком добирается до клумб и, придерживая за пояс спадающие брюки, собирает цветы. Как он похудел, Ками. Букет у него выходит ещё нелепее Сакуриного. Они прячутся под сенью ветвей, Сакура только жмёт губы, когда он тянет с себя куртку и стелет на землю, вспоминает его ночные слова и предпочитает ничего не говорить. Какаши тоже молчит – сил никаких не осталось. Его немного потряхивает, он отказывается от онигири – её первое онигири! – отказывается от орешков и печенья, зато соглашается на банку холодного чая. – Я теперь тоже никуда не хочу, – говорит он, прикрывая глаза. – Я хочу… – начинает Сакура. – Тебе не кажется, что здесь чего-то не хватает? Хочу, чтобы вернулись птицы. Здесь не хватает птиц. У них вот там, за углом, был скворечник. Ино постоянно жаловалась, что из-за птиц просыпается в пять утра. Сейчас только шелест, шёпот листвы и его невнятное согласие. Только цветной – зелёный, розовый, рыжий – сад, пятна яркого света, отсветы на траве, косые тени и банка, вертящаяся между мужских ладоней. Только глухо стучащее сердце, внимательный взгляд, скользящий по острым скулам, и смутное сомнение. Сакура его, это сомнение, не понимает. Не понимает ни тогда, когда они уходят из сада, возвращаются в госпиталь, а Какаши засыпает едва ли не на пороге, и она долго, разучившись вязать, смотрит на него. Никогда не умела, на самом деле. И она даже не про вязание. Про взаимную любовь? Ей не знакома эта категория. Ей привычно так: одинокое молчание, нервный укол во взоре, прошибающий током, случайное холодное касание, неприступная крепость с веером на стенах. Она уходит из палаты и ищет Саске по Конохе, чтобы спросить, узнать в последний раз. Переминается между правдой, что озвучила три месяца назад, и её ненужным существованием. Ей бы узнать: есть ли во мне любовь к тебе, Саске? Кажется, что если тот появится на горизонте, мелькнёт отражением в привычных зданиях, скользнёт тенью на дороге, пронесётся ветром между деревьями, она сразу всё поймёт. Но Саске нет. Саске мёртв – она знает. Но ищет. Ищет в том углу деревни, где раньше стоял его квартал. Смотрит в груде досок, что так и не успели разобрать. Ищет у порога Академии, рядом с которым находит качели на дереве; шёпотом с ней разговаривают листья, в них она узнаёт голос Наруто, тот советует смотреть вперёд и не искать советов у призраков. Сакура не слушает – Сакура уходит на третий полигон, запутывается в воспоминаниях и оказывается на дороге, где видела Саске, настоящего ещё Саске, в последний раз. Он не приходит, не дрожит лунным светом, не стоит с прямой спиной со своими твёрдыми намерениями, а у неё не подгибаются колени, пока идёт по этой дороге. Никакого Саске – да и дорога изменилась: петляет по другому, забирает в иную сторону, шуршит выложенной брусчаткой другой формы. От Саске в Конохе ничего не осталось. Любви в ней теперь – тоже. Она доходит до самых ворот, рассматривает резной лист, и догола раздевает признание: в октябре, почти полгода назад, какая-то часть её, Сакуры Харуно, погибла вместе с Наруто, сейчас, спустя полгода, другая часть Сакуры Харуно погибла вместе с любовью к Саске. Ей даже не нужен Саске, ей нужна её любовь, которую она тащила за собой больше десяти лет. Они чем-то похожи с Какаши – Какаши тащит за собой трупы. Полгода Сакура носила с собой мёртвую любовь. Она уходит от ворот, когда полностью темнеет. Пустая – Сакура ли? – Точно Харуно? – идёт по знакомой дороге к госпиталю. По ней она ходила каждое утро последние года. Там, за извилистыми улицами, стоит её дом, между знакомыми, но уже не очень, домами, где раньше она жила привычной, но теперь другой, жизнью. И всё изменившееся, иное: у той пекарни, к стене которой днём Какаши прислонился, раньше была другая вывеска, здесь, в идзакая, под навесом светились другие фонари, даже сиденье у Нарутовской качели поменяли. Так правильно, так и должно быть: она не каменное изваяние, Коноха – деревянная, а жизнь её – поток событий, где русла меняют направление, пускай и выносят полумёртвой рыбой на берег. Она хоронит всё прошлое, оставляет себе немного привычного: кипящую жидкую кашу на завтрак с комочками, доброе «спасибо», каким Какаши благодарит, принимая тарелку, собственный выпаленный щебет ни о чём, шприц с инъекцией, введённый с механизмом, его искажённое болью «почитай мне что-нибудь», прежде, чем он проваливается в сон. Добавляет следом незнакомое: книжку со сказками, что она теперь держит в своих руках, холодный лоб под ладонью, уложенной с трепетом. С трепетом в живущей внутри пустоте. Ей бы немного побыть одной, ещё подумать. Сакура не даёт – Сакура заполняет пустоту новым, неизвестным – то ли в бездумном поцелуе в тыльную сторону ладони, то ли в ответном, своём теперь, в холодный висок. Она укладывается рядом, прижимается до тесноты, перебирает пальцами взмокшую футболку на его груди, водит по проступающим рёбрам, по напряжённому прессу, вслушивается в прерывистое тяжёлое дыхание, съезжает ниже, кусает уголок подушки, тихо давится слезами и уходит быстрее, чем он сонно успевает вскинуть руку. Ничего она не нашла. Ни Сакуры Харуно, ни того, другого, чем должна наполняться грудь.

***

Последние дни марта механические, странные. Его не красят ни возвращение Какаши домой, ни безделье, которое они могут себе ненадолго позволить. Он проспал её день рождения – оно было на следующий день после пятой инъекции. Он с ужасом смотрел на неё, чувствуя бездонную вину. Сакура хохотала, давилась суррогатным смехом, но хохотала – Ками, это последняя вещь, которая её волнует. Зато он нашёл мороженое, крутил маленький диско-шар, отбрасывая на потолок солнечных зайчиков, до хрипа и дрожи в коленях пел с ней её песни, танцевал и постоянно отбирал бутылку со сливовым вином. Пьяная, она подумала: если соединить его Мокутон и её Ирьёниндзюцу, можно ли вырастить сливы? Сакура – она так сказала – как последняя наркоманка хочет спелых фруктов. Они проверили на следующий день – ничего у них не выросло – это его Мокутон слишком плох. Зато фигурки у него получались отличные. Когда у Какаши было хорошее настроение, он шутил, что теперь с фермой не будет никаких проблем – он её из собственных рук построит. Своё истеричное существование она мимикрировала под заботу, топилась под неловкими от слабого состояния ухаживаниями, вспоминала иногда, кто она такая, когда Какаши перебарщивал – вставал рано, сам готовил, чуть ли не падал перед плитой, говорил свои глупости, заставлял краснеть, совсем забывалась с вернувшимися, больными, предсмертными поцелуями по ночам, прерывающимися перед сексом. Никакого секса – она так говорила – он слушал и засыпал. Сакура вновь позволяла себе растворяться, утонуть, завязнуть в его теплоте, но, оставаясь одна, пыталась себя найти. В запаренном зеркале, в свистящем чайнике, в ветре на балконе. Нигде не находила. Сакура Харуно находится, однако, перед операцией. Казалось, она потерялась насовсем, пока разглядывала глаз. Глаз, который нужно пересадить Какаши. Глаз, который раньше принадлежал Саске. Она возвращается в чётких, правильных движениях, в подготовке операционного стола и инструментах, в кивке головы и сказанному к чему-то «будет не больно, ты даже не почувствуешь». Какаши без всякого сомнения доверяет и приходит в себя с разными глазами. – Ну, как? – он спрашивает, зачем-то взлохмачивает волосы, стоя перед зеркалом в палате. – Лучше ты мне скажи. Чакра в норме, глазные нервы тоже. С моей стороны всё в порядке. – Нет, смотрится как? – Ты серьёзно? – она давит смешок. – Насколько устрашающе я выгляжу? – Как полная жуть. – Как полная жуть? – Какаши переспрашивает, поворачивается, усмехается и чешет затылок – голова немного болит. – Да, жуткая жуть. Лучше не смотри на меня. – То есть, он страшнее Шарингана? – Тебя только это волнует? – Внешний вид тоже решает. Думаешь, как часто со мной случалось, что враги тут же убегали, только завидев Шаринган? – Понятно, – Сакура, вздохнув, отворачивается, – я со своими волосами в пролёте. – Зато, – он подходит, улыбается, целует в лоб, – никто не знает, что от тебя ожидать. Твоя недооценённость – тоже оружие. – Знаю, мне об этом ещё Цунаде-шишо говорила. – Она поднимает взгляд, всматривается. – На самом деле не такая уж и жуть. Но ты всё равно не смотри. Про то, что так ей кажется, будто на неё вместе с этим глазом смотрит Саске, она Какаши не говорит – он всё равно натягивает хитай-ате, а когда снимает, держит его под закрытым веком. Саске на неё не смотрит. Саске мёртв, похоронен вместе с её любовью. Ками, вы тоже не смотрите. Вам будет непривычна пустота человека, которому вы вручили в руки мир.