Что-нибудь придумают

Путь они себе удлиняют как будто нарочно. Под конец дня Сакура всегда выхватывает у него карту, смотрит на размер деревни и прикидывает, есть ли там рёкан – в чужих домах ей разительно не хочется останавливаться. На улице тоже. Где страна Горячих Источников была туристической, усеянной сувенирными лавками, дышащими серой онсенами и сваленными в груду шезлонгами у берега, там страна Огня превращалась в бесконечную рыболовную сеть со сгнившей, забытой рыбой. Каждая деревня – воплощение апокалипсиса, откуда Сакуре так отчаянно хотелось сбежать. Какаши её понимал. Поэтому молчаливо наворачивал приличный крюк в несколько ри, платил по прайсу и едва задерживал на пороге, прежде чем она, закутанная в дождевик, умчится обворовывать магазины и искать шоколад. Через два дня они сошлись на консервированных фруктах, а Какаши спросил, умеют ли ирьёнины её специальности лечить зубы. Пыла после этого в Сакуре поубавилось. Зато прибавилось другое, чего раньше он не замечал. Ей палец в рот не клади – да и вообще ничего не клади – откусит. Трахать она себя просит чуть ли не до визга и до того, чтобы заложило уши. Чтобы смазка текла, струилась до коленей. Хорошо, что в пошлых книжках о таком не пишут – шибко приличные. Какаши тоже чувствует себя шибко приличным, намеренно засыпая и её не дожидаясь, пока она мычит свои песни в ванной. Утром ничего такого нет. Есть сгущённый у земли туман, мелко моросящий дождь, её холодные маленькие пальцы, выглядывающий из-под капюшона взгляд и широкий шаг, на который Какаши всегда отстаёт. А ещё ощущение, что ночью ему это всё показалось. Но показаться не может. Завтракает она не спеша и всегда по полчаса перебирает свои вещи, пытается укомплектовать в рюкзак то, что вполне себе помещается в свиток. Какаши туда не лезет, только цыкает на выходе, но никогда не поторапливает и не говорит, как она их задерживает. Иногда Сакуру хочется хорошенько встряхнуть. Протянуть руку, вытащить из болота, в котором она завязла, выдернуть, растормошить. Но потом она втискивает в его ладонь свои пальцы, кротко улыбается и начинает говорить, а чувство чего-то странного не покидает. Будто они поменялись местами, и теперь она рассказывает ему сказки, обманывает широкими блестящими зрачками и мазком масла на губах. На перешейке они ловят солнце, там целуются два циклона: один – холодный, ветреный, с мелким дождём, другой – тихий, густой, туманный, гоняющий белёсое марево вместе с облаками. Когда он их проглатывает, Сакура заметно притихает, не поёт в дороге и не озирается по сторонам. Иногда они сбиваются с маршрута и вместо того, чтобы забрать севернее и восточнее, сворачивают на запад, выходя на берег с другой стороны залива. Противоположного берега, того, где маленькие деревни, большие сети и пахнет рыбой, – не видно. Сакура говорит, что скучает по чайкам. И долго смотрит на просвечивающие в небе звёзды и блик красной луны. Точно – поменялись местами. Он раньше так же сидел, пялился на эту луну до ломоты в лёгких и курил. Какаши и сейчас курит, только смотрит на Сакуру. Спрашивать никогда не хочется – когда он подходит, она улыбается, тянет к нему руку, покачиваясь, точно в трансе, а потом отвечает – конечно, она в порядке. И ей очень хорошо. Теперь ему тяжелее засыпать без неё, и просыпается он от каждого шороха. Распахивает глаза, судорожно вздрагивая, щупая соседнее место – Сакура всегда лежит рядом, впритык. Какаши только засыпая понимает, что не переставал чувствовать тепла её тела. Когда через несколько дней берег меняет свой изгиб и тянет на восток, Какаши говорит, что они совсем подобрались к границе страны Огня, и им нужно взять курс ещё восточнее, чтобы сократить путь – самый крупный порт страны Медведя как раз там. Больше порт – больше возможностей выбрать подходящую лодку. Может быть, даже с мотором. Сакуру не радует ни мотор, ни внезапно рассосавшаяся пасмурность. Зато радует галька – в ней можно отобрать самые плоские камни и бросать их в море. Теперь она никуда не спешит, долго выискивает камни на земле и смотрит, как они подпрыгивают на стоячей воде. Теперь она отстаёт, Какаши подстраивается, опережает её всё равно, правда, всего на полшага. – Ты чего-то боишься? – Чтобы задать этот вопрос, Какаши буквально выжал из себя всю эмпатию и начал с самого очевидного. – Нет, – Сакура вяло отмахивается, пожимает плечами и распаковывает пачку нори. – Чего здесь бояться? – Она права. По берегу шелестят волны, трещат поленья в костре, она тянет к нему озябшие покрасневшие пальцы и удобнее усаживается на камне, после сталкиваясь с ним взглядом. Глаза стекленеют, зрачки дрожат. Какаши напряжённо ждёт. – Да. Боюсь. Теперь Какаши знает, как это, когда из тебя выходит дух. Возвращается через секунду, закручивает нутро и не отпускает тело – натянутую струну. – Если те образцы не подойдут, у нас не останется вариантов. Я не хочу. – Сакура замолкает, поникает, подцепляет палочками комок риса вместе с нори, но до рта не доносит, роняет обратно в миску. – И чтобы ты собой рисковал тоже не хочу. – Ты можешь у меня спросить. – Какаши попытался улыбнуться. – Спросить о чём? Станешь ли ты умирать ради спасения мира? А то я не знаю! – Мы ещё их даже не нашли, а ты уже меня похоронила. Нельзя так, Сакура-чан. – Ненавижу это! – О еде она забывает, отставляет, почти откидывает миску на соседний камень, та валко пытается удержаться. – Прагматизм этот идиотский. Я столько думала, пока пыталась что-то сделать с теми клетками, что ты приносил. Знаешь, как ты умираешь? Ты много говоришь, врёшь, как всё будет хорошо, а я забываю протереть кровь из ранки после иглы, и чем тише становишься ты, тем громче становится мир, а я… Что ты улыбаешься?.. – Ничего. – Вот именно, ничего здесь нет, чтобы улыбаться. То чувство, что делает из него дурака уже который день, хочет перебить и сказать: нет, есть – ты. – Прекрати. Какаши пытается – у него ничего не получается. – Прекрати, Какаши, я серьёзно. Мне очень страшно. – Она замолкает, кусает губу и тянет большой палец в рот, ждёт, пока Какаши перестанет. – А ещё, – добавляет она, – это всё неправильно. – Он нервно подаётся вперёд – кажется, что сейчас Сакура скажет что-то непоправимое. – То, что я боюсь. Я не должна бояться. И жертвовать собой для шиноби – нормально. И то, что если вдруг ты… То это тоже нормально. Я не боялась, когда команда распалась. Не боялась, когда одна шла к Цунаде Сенджу, чтобы она, Пятая Хокаге, учила меня, Сакуру Харуно – девочку без клана. Не боялась, когда мы остались вдвоём с бабушкой Чиё. Я испугалась, да, когда Пейн напал на Коноху, испугалась, что Наруто не придёт, увидела все разрушения и была в ужасе, но после, уже на войне, мне не было страшно. Даже смотреть на божество, на Кагую Ооцуцуки, не было страшно. И даже когда мы с тобой остались вдвоём… Мне было больно, дико, ужасно просто, но это не тот страх. Мне было страшно… по-эгоистски, что ли. Что теперь так будет всегда. Всегда будет больно и одиноко. А теперь я боюсь. По-настоящему боюсь. Какаши не знает, как её утешить. Да и не понимает совсем. Утешать – не его специальность. Он жмёт свою эмпатию, пытается найти хотя бы ещё одну каплю и, думая, что именно так нужно, поднимается, обходит костёр и садится перед ней на колени, берёт её ладони в свои – совсем холодные. – Ты просто… осталась человеком, а не шиноби. Это нормально. И это правильно. Я бы мог поверить в историю, что шиноби спасли мир. Но больше я поверю в то, что мир спасли люди. – Какаши ждёт, пока её взгляд потеплеет: зрачки вздрогнули, Сакура качнула плечом и поджала губы. – Ты не остался? Какаши морщится. – Сомнительный из меня человек. – Значит, ты не боишься? – Не найти клетки Хаширамы, которые меня не убьют? Нет. – Какаши качает головой. – Пожертвовать собой? Нет. Оставить тебя одну? – Он должен здесь замедлиться, понизить тон голоса, сделать вид, что собирается думать, но выпаливает быстро: – Нет. Не боюсь. Но не хочу. Ты говоришь, как страшно представлять мою смерть, но, Сакура, ты же справишься. Может даже не ради себя или команды, от которой никого не осталось, но я верю, что про своих родителей ты быстро вспомнишь, вспомнишь про Цунаде, своих друзей. А после вспомнишь, для чего мы это делали. Я не оставлю тебя одну. – Но без себя, – она выдавливает, задирает голову, к переносице скатывается одна крупная слеза. – Без себя. – Какаши вытирает её большим пальцем, гладит по волосам, присаживается рядом. – Ещё ничего не случилось. Зря ты переживаешь. – У неё ледяные руки, он пытается растереть их пальцами, согреть каждую морщинку на костяшках, Сакура сжимает его ладони в ответ, до боли вдавливает ногти в кожу. – И зря вообще об этом думаешь. – Шиноби должны быть прагматичными. Если буду человеком, реветь не перестану. – Не реви. Так тяжело слушать мои глупые шутки. Какаши не отпускает её весь вечер. Сакура ужинает медленно, вяло, на морозе еда быстро остыла. Он вместе с ней выбирает плоские камни среди крупной гальки, рассекает ими глянец красной луны на воде. Сакура улыбается, смотря, как камни бухаются о стволы божественных древ с глухим стуком, а после, открыв рот, выдаёт новую идею: если в лаборатории не будет подходящего образца клеток, они найдут Кабуто, убьют его, воскресят и узнают, где можно найти ещё образцов. Или вообще возьмут его в рабство и не отпустят в Чистый Мир, пока он не поможет разработать новый, подходящий образец. Это воодушевление помогает им всё-таки свернуть на восток, даже задаёт новый, быстрый темп, Какаши едва успевает выхватывать кадры уснувшего мира: рыба в водоёме, укутанная, как шарики на мотибане; крупный, в два раза больше человеческого, кокон Цукуёми – гризли; опустевшая улица иностранной столицы, где раньше невозможно было протолкнуться. Тухлые овощи на прилавке, припорошенные снегом, он тоже фотографирует. В порту Сакура не выдерживает и спрашивает, зачем ему это, – он как раз заснял мирно покачивающиеся на волнах судна и изменил угол обзора – когда божественное древо вырастало из воды, разбило одну лодку и выкинуло её на причал. – Обеспечиваю тебе безбедное будущее, – Какаши отвечает, перепроверяет снимки на дисплее – хороший кадр – полная разруха. – Мне? – Ну или себе, если не захочешь. Эти снимки можно дорого продать. Мир спал много месяцев, и никто, кроме нас, его не видел. Можно стать суперзвездой, Сакура-чан. Почти такой же, как Копирующий ниндзя. – Он должен пафосно откинуть волосы назад и обворожительно улыбнуться, но Какаши угрюмо смотрит на горизонт, пытаясь прикинуть, каких размеров лодка сможет протиснуться сквозь этот надводный лес. Решает всё по итогу Сакура, просто говорит: хочу вон ту. Какаши чуть ли не хохочет, когда читает название – «Рюдзин» – ну и самомнение. Но катер и вправду должен быть дорогой, подобные использует береговая охрана в стране Молнии – у них никогда не было проблем с деньгами. Портам страны Огня такие только снятся. Он просчитывает, сколько катер может стоить, и сколько ему нужно будет заплатить, если они его вдруг сломают, прежде чем залезает внутрь. Хотя понимание, что расплачиваться придётся жизнью – не его, естественно – приходит тут же, когда в ящиках под сиденьями обнаруживается оружие. Целый склад колюще-режущих предметов. Сакура, однако, находит под пультом управления какую-то встроенную магнитолу и уже ни за что не желает покидать «Рюдзин». Они заправляют его дизелем, погружают ещё несколько канистр, забивают ящики раменом, не придумав ничего путнее, и под её грохочущую музыку – ту, что Какаши купил в стране Горячих Источников, – медленно выплывают в океан. Когда Какаши набирает скорость – пришлось обогнуть сотню – тысячу божественных древ, – Сакура опирается о борт и едва не вываливается навстречу багровеющему на горизонте солнцу в закате. Какаши не перестаёт улыбаться, говорит, что ей теперь придётся долго расчёсывать волосы. Так хочется отвлечься, достать из рюкзака фотоаппарат, снять рыжий, целующий вместе с ветром закат на её коже. Вот оно: он никогда не чувствовал себя таким полным, целостным, единым, не разбитым по кускам. Это чувствуют влюблённые люди – полноту по телу? Какаши позволяет себе отвлечься только когда они проплывают мимо самого огромного кокона, который мог встретиться на их пути. – Ты не обманул! – кричит Сакура из-за спины, подбегает, роется в его рюкзаке, настраивает фокус и сама делает фотографию. – Кит в Цукуёми… – Про бананы тоже не соврал. Сакура перестаёт улыбаться, оборачивается, смеряя убийственным взглядом. – Тот был меньше. – Какаши пытается вспомнить – нет, значительно меньше – найденный сейчас размером, пожалуй, с огромный грузовой корабль. – Не повезло ему плавать у поверхности. Думаешь, на глубине ещё есть кто-нибудь живой? – она спрашивает, пересматривая снимки, губы у неё совсем синие и обветренные, зато лицо счастливое, довольное, смазанное любопытным беспокойством. – Должны быть. – Вот бы увидеть… живых китов. Представляешь, только ты, я и киты. Если он когда-нибудь решится написать книгу, так её и назовёт: «Я, она и киты». Правда про то, что им там может быть уже нечем питаться, Какаши не уточняет. Про труп, глухо стукнувшийся о борт катера, он тоже не рассказывает. Сакура уже заснула – её быстро укачало. Он как раз поворачивает к первому острову архипелага страны Воды, торопится, пока не успело совсем стемнеть, хочет её разбудить, чтобы сказать, что где-то сзади остров, на котором есть эти её плавающие по волнам доски, и слышит стук. Его, раздутый, обезображенный, разлагающийся труп, унесло течением. Так далеко. Какаши едва может разглядеть защитный жилет Песка. Понимает по дутым наплечникам, похожим на эполеты. Сакура не просыпается. Следующие три дня, что они проводят на воде, ему до невозможности везёт – Сакура никогда не засыпает, но и ничего такого они не встречают. Дальше берега на архипелаге заходить не рискуют. Только ночуют, иногда пришвартовываются на обед. Сакура рассматривает местные дома во все глаза – в стране Огня таким могут похвастаться только храмы в горах – в городах и деревнях дома давным-давно стройные, выхолощенные; здесь всё старое, аутентичное, по-правильному восточное. Крупные города похожи на аляповатую груду старых деревянных высоток; дома, громоздящиеся друг на друге, узкие улочки. Они дышали рыбой, специями, дешёвым пойлом и красными огоньками. Когда-то. Наверное. Сейчас тут дышит только Сакура в запотевшее зеркальце с цветастыми камнями. Зеркало Какаши ей не покупает. Зато, довольный своему появившемуся умению говорить «нет», рассказывает, какую выше по улице готовили вкусную темпуру – единственную, которую он мог переварить. Сакура недовольно хлебает бульон в рамене, слизывает пенку с горлышка газировки и думает, как ему отомстить. Ночью, уже на другом острове, она выбегает голая из дома и бежит по саду – там как раз зацветают персиковые деревья. Какаши смотрит на неё с энгавы, щурится, пытаясь разглядеть бледный силуэт в темноте, идёт по сырой от ночной росы траве почти наощупь. Подножка здесь весьма ожидаема, а вот то, что Сакура не успеет увернуться и будет придавлена его телом – не очень. Ей нужно возвращать тренировки. Он что-то такое и говорит, когда она, вырываясь, усаживается сверху. – Если привыкнуть, трава будет не такой противной. Какаши ей не верит – он даже через штаны чувствует, какая она мокрая и холодная. Про голую спину и говорить нечего. Её горячие ноги – сущее наказание. Отомщена, повержен – завтра вернёмся за тем зеркалом. Но Сакура ничего слышать об этом уже не хочет – она спрашивает: что дальше? Какаши не может игнорировать. Теперь у её вопроса совсем другой вес. У её тела – тоже. Он под ним задыхается – не в феврале же – но поздно. Если такое чувствуют любящие люди, то что тогда чувствуют любимые? Она такая другая, новая, точно он не знал её все эти пять лет. И целует он теперь её по-другому, будто никогда до этого не целовал. Он хочет ответить на её вопрос – что дальше? – будь драконом на моей ферме – ответить прямо: живи со мной; но донести её до дома намного важнее этой едва тёплой, по-южному влажной ночью. И любить её этой ночью – по-настоящему любить – тоже очень важно. Сакура спрашивает ещё раз – что будет дальше? – перебивает, когда Какаши приоткрывает рот. – Если ещё раз скажешь про ферму, я тебя прибью. Какаши улыбается, целует в лоб и подминает себе под бок. – Значит, я уже всё сказал. Теперь он действительно хочет построить ферму. Только ради её удивления и смеющегося: «ты дурак?» Дурак. Влюблённый дурак. До лаборатории они добираются первого марта. Когда Сакура проверяет образцы – хвала, Ками, там нашлось нужное оборудование – у неё трясутся руки. Она жмёт кнопку на секундомере и не отходит от микроскопа десять минут. Ненадолго отрывается, чтобы обернуться и слабо, неуверенно улыбнуться, но тут же возвращается к окуляру, сгущая тишину. Пересчитывает каждое тиканье стрелки на циферблате и не разгибается минут двадцать, а после, доводя голос до мольбы, просит здесь переночевать, чтобы узнать, как образец поведёт себя на следующий день. Какаши не нужно уговаривать, он быстро соглашается и не выдаёт никакого волнения, теряя её на следующие два часа, – Сакура врастает в стул и не желает даже пообедать. Ночью она тоже плохо спит. Едва засыпает, просыпается часа через полтора, вскакивает и убегает в соседний кабинет. Какаши, заразившийся бессонницей, осматривает ящики столов и находит бухгалтерскую смету Акацуки. Забавно. Акацуки и бухгалтерия. Наверняка настолько же зловещая, насколько ужасной была бухгалтерия в АНБУ. С бюрократией там ещё хуже – чтобы получить доступ к какому-нибудь досье или делу, нужно пройти тысячу инстанций – их даже приказ Хокаге не смущал – Хокаге старый, мог чего и забыть. Когда Сакура возвращается, укутывает себя в спальник, укладывает голову ему на бедро и говорит, что всё хорошо. Он гладит её по волосам, шепчет какую-то ерунду, чтобы постаралась заснуть, но внутренние беспокойные часы сильнее – через полтора часа она всё равно вскакивает. За ночь Какаши выписывает целый список имён: сети преступников, чёрного рынка, поставщиков оружия, заказчиков; такая информация вполне себе окупит все его траты за эти пять месяцев. И даже если продлится всё больше, чем пять месяцев, – а так оно и будет – тоже окупит. Утром, когда сумеречный зелёный рассвет пробирается в крошечные окна, он говорит ей, что за ночь заработал целое состояние. Она вырывает блокнот, не верит своим глазам и наконец, на пару лишних минут, забывает об образце. С тем полный порядок.

***

Мартовская Коноха встречает шумом капели издалека. От ворот через песок текут змейки-ручейки. В лужах дрожит яркое солнце. Сакура улыбается, сонно щурится от долгой дороги и вдыхает весенний, родной воздух. Какаши вязко идёт за ней, огибая лужи, по которым она, не концентрируя даже чакру в ногах, довольно шлёпает. Эта долгая, хмурая, холодная зима наконец закончилась. Пускай уже и идёт третья неделя марта. Совсем скоро должна зацвести сакура – не в этом году, видимо – чуть позже эту зиму назовут чрезвычайно холодной с аномальным количеством осадков в конце января. Метеорологи скажут, что им весьма повезло пережить её; такого не случалось последнюю сотню (тысячу?) лет – Какаши не запомнит. Но слабые, крошечные бутоны уже проглядывают на ветвях. Когда в стране Воды персиковые деревья давно отцвели, в Конохе те только распустились. Сакура говорит, что ей всегда хочется гулять в марте. И что назвали её в честь сакуры из-за того, что родилась она в начале ханами. – Если бы мы были обычными людьми, мы бы не смогли никого спасти, – она сказала это, когда они преодолели архипелаг страны Воды. Преодолели с трудом, конечно: дизель закончился, канистры опустели, к последнему острову их доносило течением. Катер пришлось бросить у берега и целый день идти пешком до рыбацкой деревни. Ничего путнее лодки с парусом они там не нашли. Какаши как раз его опустил, чтобы дать рукам отдохнуть. – И от нас никто ничего бы не ждал. Я бы ничего от себя не ждала. – Она лежала на сиденье, покачивала голой стопой и, когда чувствовала, что её начинает укачивать, окунала её в воду. – Ты бы прочитал всё порно на свете, я бы пересмотрела все любовные сериалы. – Если бы мы были обычными людьми, ты бы не смогла смотреть свои сериалы. Мы бы остались без электричества после первой же бури. – Тогда я бы тоже читала порно. Какаши больше не хотел шутить, что ей нельзя. Ветер никак не поднимался, только слабо трепал её выбившиеся из хвоста волосы. – Мы бы тогда, конечно, умерли от армии Белых Зецу через пару лет, но это была бы самая свободная пара лет. – Она поднялась, опустила ногу в воду, нахмурилась, о чём-то задумалась. – Думаешь, мы будем свободны после всего? После всего, что сделаем? Я хочу быть свободной, не скованной волей Огня, долгом перед страной, званием ирьёнина. Какаши не знал, как ей соврать, – не будут. – Я бы много ходила. Мне понравилось ходить. Ты вроде и идёшь, но будто без цели. Не хочу иметь никаких целей. Просто идти. – Она опустилась назад, легла, нашла в рюкзаке пачку чипсов, прошуршала упаковкой. – Куноичи могут уйти на пенсию в восемнадцать? – Только по травме. В восемнадцать куноичи могут стать гражданскими. – М-м, другим словом, забеременеть? – Я этого не говорил. – Я бы даже успела кого-нибудь родить, если бы мы были обычными людьми. Дочку. Я бы назвала её Дораяки-чан. – Оладушка? – Какаши рассмеялся. – Тебе не нравится? – Это твоя выдуманная дочка, не претендую на её имя. – Какаши открестился, отодвинулся подальше. – А салат? Тебе нравится салат? – Сакура подалась вперёд, забыла про свои чипсы. – Не имею ничего против салата. – Значит, против оладушек имеешь? – Ты же не собираешься рожать. – Не собираюсь. Тогда бы у меня появилась цель. А я её не хочу. – Тогда зачем мы это обсуждаем? – Просто возьму на заметку, что тебе не нравятся оладушки. – Я такого не говорил. – Оладушки или салат, Какаши? – Как эти вещи вообще можно сравнивать? – Оладушки. Или. Салат. – Она вскрикнула, до хруста сжала пачку чипсов. – Салат, – Какаши сдался. Даже если она и хотела назвать ребёнка Сарадой, теперь обязана сделать всё наоборот, а он пускай потом давится, вспоминая тот бордель в стране Земли. – А ты бы как назвал? – Ича-Ича, – пробурчал Какаши, налегая на вёсла. Сакура рассмеялась и назвала его дураком. Ни о каких детях она больше не вспоминала и имена никому не давала. Но он, идя за ней по журчащим, струящимся улицам, вдруг думает сам: а что дальше, Сакура? Дальше ты, я и киты? Дальше ферма с коровой и драконом? Дальше жизнь без цели и бесконечная дорога? Дальше оладьи и салаты? Или?..