Что-нибудь придумают

С рассветом она ступает на гравийную дорожку госпиталя. На территорию Сакура всегда заходит со стороны, минует глубокую тень отцветших деревьев, взбивает гравий под ногами. От земли влажно пышет будущей жарой. Сакура уводит волосы со лба, поправляет сумку на плече, совсем близко подходит к ступенькам чёрного входа, оборачивается на секунду, предвещая, что за ней наверняка кто-нибудь следит, внимательно рассматривает высокие кроны и уходит, никого не обнаружив. Какаши может выдохнуть. Слезть с дерева. Пойти домой. Не быть полным придурком, накручивающим себя по всякому поводу. Ночью, только успела её макушка скрыться в проёме, кто-то подхватил его под локоть, довёл до другого поворота и настоятельно рекомендовал возвращаться к себе домой. И выспаться, пока ещё может. Конечно, никуда он не ушёл. И спать не собирался. Торчал в окрестностях штаба, пока не наткнулся на свой же хвост. Понял, что терять больше нечего – помахал мальчишке и спросил, не потерялся ли тот. Мальчишка ковырнул землю палкой и ответил «отвали». Какаши оставил трёх нинкенов и пошёл до дома – в конце концов, это всего лишь допрос, он сам сотню таких за жизнь пережил. Но он – одно дело, а Сакура – другое. Но сейчас явно видит – всё с ней нормально – она перепрыгнула через ступеньки, одним рывком открыла толстую дверь и утонула в зелёном свете госпиталя. Поговорить им удаётся только через девять дней. Спросите его – он не вспомнит, чем занимался всё это время. Из резиденции прислали аж целого голубя, рекомендующего не заявляться к Хокаге ближайшие пару дней. Пару дней Какаши всё равно не продержался, на следующее утро тот же голубь долбился в окно и зазывал с собой. Тогда Какаши узнал, что комиссия покинула Коноху, не объявив никакого результата. Ещё через несколько дней узнал, что его хвосты начали отпадать, а члены комиссии встали на территории Огня на несколько дней для неизвестных целей. Ещё через день Цунаде нашла для него двенадцать минут, всунула кассету Сакуриного допроса, сказала, что один его хвост выпустили из Конохи и теперь пристально следят, куда тот двинется, а остальных взяли и держат в камерах, где ему иногда приходится ночевать. Что-то он узнал от Генмы: из Суны, например, пришёл ответ, что никакого Ран Сато они не знают, и кто это такой, не имеют и малейшего понятия. Как это проверить? Ждать, пока информатор наведёт справки. Сколько на это уйдёт? Столько времени у них нет. Ещё Генма рассказал, что позавчера, в третьем часу дня, у Сакуры получилось достать живого младенца. – Шизуне рассказала, – пожал плечами Генма, когда Какаши спросил, откуда тот знает. Они выпили ещё по пиву, Генма с аппетитом умял прошлогоднего окуня, Какаши рассматривал расшифровку допроса Сакуры и диву давался, какую покорную тупицу она сумела отыграть. Ему жутко хотелось с ней поговорить. – Я вспомнила Хинату, – пожмёт она плечами, когда Какаши спросит, как она умудрилась так запудрить им мозги. Она пожмёт плечами, качнёт ногой в коричневом ботинке, глянет мимо и скажет, что она, вообще-то, жутко на него злится. Что-то не так. Но Какаши об этом ещё пока не знает – ещё время не пришло. Сколько у него осталось? Три дня? Три оставшихся дня Какаши сидел за расшифровками, пытался понять, что именно комиссия хотела вытащить из них на этом допросе, что аж Райкаге с собой прихватила. В полдень следующего дня, когда Генма оставил после себя шесть пустых пивных банок и рыбьи кости в мусорном ведре, Какаши связался со знакомым из клана Яманака. Тот дал ответ, до которого Какаши догадывался сам. – Он сравнил тебя с Саске, если взять в расчёт, что ты многих потерял и убил… – Рин. Он хотел сказать, что Какаши убил Рин. – Извини. – Ничего. Яманака был младше Какаши на три года. – В общем, если учесть, скольких близких ты похоронил, отслужил десять лет в АНБУ и пережил Цукуёми, сохранившееся только потому, что твои ученики убили друг друга… Не знаю, я не ставлю диагноза. Для него нужно обследование, тесты, но думаю, эти ребята считают, что если на тебя надавить, ты сорвёшься. Какаши помолчал, почувствовал: в горле не зудит, кулаки не чешутся, по венам не трещит ток, никакой ярости. – Сам как думаешь, сорвусь? – спросил Какаши. – Я не Иноичи, извини. В голову тебе залезу, только чтобы найти информацию, но что дальше – без понятия. Они ещё помолчали, выкурили по сигарете на его балконе. – А что с Сакурой? – спросил Какаши. Приятель разложил, что на неё давили по-другому. Какаши сам видел – много говорили про смерть Наруто и Саске. Некоторые её слова невозможно было расшифровать – так тихо она их проговаривала. Давили на её чувство бесполезности в команде, на её вероятную тихую злобу на сокомандников – те всегда были сильнее, на потрясение – она впервые потеряла близких, на новую злость, на превосходство. Даже спросили, не чувствовала ли она в себе божественное начало, находясь в пустом мире. – Кончало она в себе чувствовала, – вырвалось у Какаши. Приятель поржал и сделал вид, что ему стыдно с ним общаться, он прекрасно жил без интимных подробностей их жизни. Извиняться теперь пришлось Какаши – совсем дураком стал. – Если подумать, и в тебе и в Сакуре можно это заметить… Ты не обижайся, смотри здраво: если им нужно до чего-то докопаться, найдут до чего и надавят. У тебя сплошные травмы по жизни, для неё это первая потеря. В АНБУ так делают – пытают и давят, пока подозреваемый не сломается, сам знаешь. Ещё пара таких допросов, и вы сами захотите вернуть Цукуёми. – Я не могу её контролировать в таких условиях, – признался Какаши. – В смысле, за себя я отвечаю, но она работает в госпитале. Чертовски устала, наверное. А тут ещё и они со своими допросами. – Да, девочку сломать будет проще. Я бы ставил на неё. Сломают её, доберутся и до тебя. Неважно как, привяжут вашу связь, или сам сорвёшься. – И каков диагноз? – Заканчивай с этим быстрее. У Цунаде есть варианты? – Она со мной не разговаривает, опасается, что в Конохе остались хвосты. Одно из условий Облака, Камня и Тумана, чтобы я и близко не подходил к делам Конохи. Всё через Генму передают. Я скажу Ибики, чтобы тебя тоже привлекли, за ним наверняка тоже уже приглядывают. Если вариантов у Цунаде нет, передай, что у меня есть один. – Какой? Какаши посмеялся, почесал подбородок: – Не скажу. Мне нужно выпросить у неё аудиенцию. Как думаешь, хороший повод? – Замечательный. Цунаде купится. – Буду ждать. Какаши ждал три дня Цунаде и два дня Сакуру. До него дошли слухи, что по пути комиссия останавливалась в каждой второй деревне и на вопрос, кто они такие и откуда едут, отвечала – мозгоправы, едем из Конохи, допрашивали там международных террористов – Какаши Хатаке и Сакуру Харуно – знаете таких? С учётом того, что комиссия состояла из граждан аж четырёх стран, Сакуру и Какаши считали международными террористами и на севере, и на западе, и на востоке. Если постараться, они могли бы привлечь состав комиссии за оскорбление чести и достоинства или за какую-нибудь другую дискриминацию. Какаши не хочет стараться, Какаши хочет сквозь землю провалиться, когда наконец видит её. Минует уже первая половина мая, стоит вечерняя жара, Сакура сидит на ящиках, прислонившись спиной к стене, ждёт. Его ждёт, офигеть. Сейчас скажет: – Ты опоздал. Он опоздал на девять дней, милая. На всю жизнь опоздал. – Скоро Ино уже придёт, у меня не будет времени. – С Ино у тебя целая уйма времени. Она жжёт глазами, смотрит исподлобья, хмурит тонкие брови. Чтобы не смеяться, Какаши смотрит на её голые колени – она в шортах, длинных салатовых носках, кромка которых торчит из-под края коричневых ботинок. А он в ауте. Лучше бы не смотрел – это впервые заставило подумать, сколько они так не виделись, сколько не болтали. Сколько Какаши не обманывает себя – не думает он об этом. Он думает, сколько у них не было секса. – Цунаде-шишо тоже сказала, что нам лучше не видеться. Оно и понятно. Если меня начнут подозревать и запрут дома, как тебя, я не смогу принимать роды. – Генма сказал, что у тебя получилось. – Какаши опускается рядом на ящики. Издакая за спиной ещё не гудит по-вечернему, так – легонько трещит. Она кивает: – На прошлой неделе ещё одного получилось достать. – Сакура улыбается, быстро сгоняет улыбку с лица – Какаши совсем не успевает насмотреться. – А-а, всё равно бестолку, – говорит она, откидываясь спиной на стену, – первая женщина всё ещё в реанимации, её хотят транспортировать в столицу, но не думаю, что получится – состояние совсем нестабильное. – А вторая? – Тяжёлое, но стабильное. Если бы они хотя бы в себя пришли и увидели своих детей… – Может, тебе лучше уйти на какие-нибудь перевязки? – И утки выносить?! Ну сейчас! Нет уж, сама согласилась – сама и разгребаю. – Вернулась бы, когда всё закончилось. – Какаши… – она шипит, щипает за плечо. Какаши вспоминает, что может быть счастливым. – Как скажешь. Злюка. Ино с Шикамару приходят через двадцать минут. Быстро здороваются, Ино задерживается, чтобы позже сказать, что подумать не могла, что они могут рядом хорошо смотреться; чтобы сказать, что в резиденции Шикамару видел Сая и позвал его присоединиться, а тот согласился. Сакура фыркает, бурчит Какаши, что Сая теперь совсем выносить не может – сама не знает, почему. Какаши отвечает, что у него всегда было плохо с тактом – дай ему ещё один шанс. – Он и за миллион шансов не справится. Не знаю, – Сакура пожимает плечами, – раньше его Наруто сдерживал, когда тот ерунду говорил, а сейчас он и не понимает, что несёт. Или специально это делает – не пойму. – Думаю, ему тоже тяжело. – По нему непонятно. – Сакура поджимает губы, даёт себе обещание не горячиться и поднимается на ноги. – Ладно, я пойду. – Сакура. – Какаши останавливает, держит её за руку, слишком мало. – Ребята… – Потерпят пару часов. – Пару часов? – Я две недели терплю. – Потерпишь ещё? – Нет. Садись и продолжай. Она садится, закидывает ногу на ногу, скрещивает руки и выдаёт, что, вообще-то, сильно на него злится. – Почему? – Почему? Ты растрещал Генме, что мы встречаемся. – Я не растрещал, я пообещал потом ему рассказать. А он?.. – Шизуне сказала, что всё знает. – О… – Ты ей, кстати, не особо нравишься. – Впервые слышу. – Но она всё равно собралась женить нас летом. – И что ты ответила? – Вот ещё! Какаши смеётся, хочет растянуть разговор на ящиках до бесконечности: её колено, его ладонь в митенке, тепло её голого бедра, забавную злобу и хмурость. Реальность подсказывает – сейчас и застрянешь в своей бесконечности – когда у него получается её рассмешить, и она хохочет. Совсем по-старому, совсем, как прежде. Даже вернувшиеся веснушки такие же: рябые, мелкие, на угловатых плечах, на изгибе ключицы. А время идёт, не замирает, не останавливается. Потому что через десять минут Шикамару приносит им по бутылке пива, стреляет у Какаши сигарету и обещает не говорить Саю, что Сакура сидит за стеной на улице. Сакура продолжает говорить про больницу. Говорит, что позвали её на операции из-за низкого уровня чакры у беременных и опасения, что у новорожденных он будет в разы меньше. Доставали, правда, трупы – совершенно здоровые с виду, и только после десятого случая поняли, что всё это – дерьмовая лотерея, в которой шанс выжить один к десяти. Ещё и непонятно у кого – матери или ребёнка. – Могу я спросить про Куренай? – Шикамару каждый раз спрашивает, когда его вижу, – понуро отвечает Сакура. – Её плод сформировался, назначили на следующую неделю в четверг. Если повезёт, будет девочка, если нет – чёрный пакет. – Не говори так. – Ну это правда. – Ты сама себя этим давишь. – Я себя виню, – признаётся она. – Головой понимаю, что ничего быстрее мы сделать не могли, а с другой стороны знаю, сколько времени потратили впустую, и теперь вижу результат своими глазами, достаю его своими руками. – Тебе точно нужно на перевязки. – А-а… не прокатит. Для поддержания уровня чакры меня и так привлекали, а младенцам она не нужна – им и своей хватает. Меня, конечно, перевели, потому что там нужен скальпель, а не Ирьёниндзюцу, которые я теперь не могу использовать, но ещё и потому, что эта сраная комиссия растрещала всей стране Огня, что я террористка. Мамина подружка написала ей, почему про меня так говорят, а ведь они живут в стране Рек, представляешь? Они даже не в курсе, что именно мы сняли Цукуёми. В общем, меня теперь боятся пациенты. С местными ещё ничего, понимают, знают, что бред полный, а госпитализированные из соседних деревень… Шизуне решила, что лучше мне пока в родильном, там всё равно все без сознания лежат. Какаши об этом слышит впервые. – Нам нужно связаться с прессой. Сам я к Цунаде не пойду, если будет возможность, скажи ей. У меня встреча с посыльным только через два дня. Нам нужно рассказать, кто снял Цукуёми. И что-то сделать с этой комиссией тоже. Её наверняка распустят, сформируют другую, но своего уже добились… Если нас ещё и граждане нашей страны будут осуждать и бояться… Сакура соглашается, кивает головой, допивает пиво и просит Какаши отправить клона под Хенге ещё за двумя бутылками – ей даже такие простецкие дзюцу недоступны. Какаши интересуется, почему, – когда снимали Цукуёми, она медленно, но возвращала себе контроль над чакрой. – Возвращала, – отвечает Сакура, – а потом её из меня начали высасывать каждый день, и я теперь и на генина не гожусь. Знаешь, как мне восстановить контроль над чакрой без чакры? Я с этими перебоями могу её только передавать. Такой сломанный пылесос, из которого наоборот зачем-то высасывают пыль. – Она вздыхает. Какаши вспоминает, что ещё он умеет грустить. – Смотри ещё, – она тычет себе пальцем в центр лба. – Видишь? – Что? – он не понимает. – Печать? – Не вижу. – Потому что у меня её теперь нет. Прикольно, да? Пропала неделю назад и не возвращается. – Разве она может пропасть? – Не знаю. Цунаде тоже не знает. – А если бы была на перевязках… – Да уймись ты с этими перевязками. Клон приносит пиво и пакет с орешками. Начинает темнеть. Её колени дрожат. Она говорит, что не рассчитывала торчать здесь с ним два часа. Он говорит, что они могут уйти. – Ребята, наверное, уже забыли о моём существовании. Она вскакивает, отряхивает шорты от пыли. – Или ты не предлагаешь расходиться? Она неловко делает круг на одной ноге, давит дорожную пыль ботинком. – Не предлагаю. Сакура думает. – Мне рекомендовали к тебе не ходить. Помнишь, я приходила к тебе в последний раз? Они всё знали. Что я была у тебя. Цунаде ругалась. – За тобой следит Цунаде или?.. – Цунаде. А может и «или». Мне не говорят. Не пойму, какая разница, если ты уже всё растрещал Генме… – Я не растрещал, – перебивает Какаши. – Какая разница, если все уже знают? – А что родители? – Делают вид, что это всё слухи. – И ты не говорила? – Если им удобно, пускай. Пока нас не перестанут считать потенциальными террористами, не расскажу. Ну, или как получится. – В любом случае, проводить старика до дома – всего лишь хорошая манера, – говорит Какаши, поднимаясь с ящиков. – Сам потом объясняй Цунаде, почему я пошла провожать «старика» до дома, а он случайно меня трахнул. – Ты жутко некультурная. Сакура строит гримасу, толкает его в плечо и идёт до самого его дома, не стягивая странной улыбки с лица. Что-то не так – вот теперь он об этом узнал. Что-то не так с её одеждой – она лишняя. Что-то не так в её движениях – медлительно-спокойных сначала, жадно отчаянных после. Она закрывает глаза – он не видит. Не ведёт, не перехватывает, ничего не задаёт – отдаётся. Впервые по-настоящему отдаётся. Он берёт её доверие, может потрогать на ощупь в изгибах мягкого тела. Дурнота повторной мысли застилает мозг: так часто всё меняется. Он раньше – бери и проси – это она теперь. Он вязнет в её невесомых касаниях, пустых зрачках, безразличном лице. Как ни старайся – всё одно. Что-то не так – он теперь знает. Вспоминая потом, Сакура будет винить эту бледную ночь с белой луной, на которую она смотрит во все глаза, когда Какаши засыпает. Она будет думать – скажи он ей, признайся сейчас, расскажи о своей любви, не затягивай – она бы уснула самым спокойным безмятежным сном. Но она не спит, рассматривает знакомые чёрные тени комнаты, где жила почти полгода, рассматривает мужчину, с которым спала почти полгода, и не специально будит его в три часа ночи. Какаши пытается проморгаться, какой-то быстрый сон сбивает с толку, кажется, что он только секунду назад закрыл веки. – Сколько времени? – Три, – отвечает Сакура. – Мне нужно идти. Мама не может заснуть, когда меня нет дома, – она оправдывается, жмёт тёплым белым плечом, приподнимается на локте, одеяло небрежно скользит по её груди. Какаши проводит руками по лицу, протирает глаза. – Я провожу. – Необязательно, – говорит Сакура, уже собирая свои вещи с пола. – Я провожу. Кто кого не слышит – тот ещё вопрос. На него совсем нелегко ответить. Они ещё умудряются препираться друг с другом, когда Какаши, намекая на ночную прохладу, говорит ей надеть брюки, что она не успела забрать. Говорит посмотреть, какие из оставленных вещей ей могут пригодиться. Сакура пытается отпираться, отвертеться, после прямо спрашивая, зачем он так тянет время, – не собирается ли он заявиться к ним на ночное чаепитие. – Только утреннее. – Утром меня не будет. Смена в семь. – Тогда бы оставалась. Так постоянно с момента, как он открыл глаза. Сначала про одежду, вещи, рюкзак – не её даже, пачку печенья, что она хватает по пути и ляпает, что ничего не ела с обеда, он отчитывает за алкоголь на пустой желудок, и что ни о чём не рассказала, припоминает и утреннюю смену, на которую она отправится невыспавшаяся. От нравоучений болит голова, Сакура отмахивается, огрызается, ничего не слышит – ещё один нашёлся – а то она не разберётся. Какаши сбавляет оборот рядом с её домом и напоследок спрашивает, точно ли она в порядке. Сакура должна сказать – буду, когда меня оставят в покое. Сакура говорит: – В полном, – и растворяется бледным силуэтом в перламутре уличных фонарей. Сакура начинает винить эту ночь. Сакура давно винит божественный замысел, мировую гармонию и людскую злобу. Уж если бы их оставили в покое, если бы хоть кто-нибудь подумал, каково им пришлось – по-настоящему пришлось – этого ничего бы не случилось. Если бы Какаши сразу рассказал, что их ждёт, она была бы готова. Она бы вспомнила, какими стонущими толпами может заполняться госпиталь; она бы вспомнила, что в людях – самом ценном, что есть на этой планете, – полно не только смысла, но и дерьма; что пустой мир – мёртвый, а от того бессмертный по своей сути, и его внутренности, его наполнение, его жизнь – смертна, и что смерть она будет видеть постоянно и везде. Если бы она знала, она бы вспомнила, кто такая Сакура Харуно и через что той пришлось пройти. Через что ей приходится проходить. Мать никогда не засыпает, когда её нет дома. Отец вырубается под монотонную болтовню телевизора, мать собирает грязные чашки в раковине и смотрит мелодрамы до слезящихся глаз. Сакура заходит во вспыхивающую в темноте комнату, обнимает её, желает спокойной ночи и уходит к себе. Сначала злилась, спорила – ничего страшного не произойдёт, не случится, в ванной стоит снотворное, если совсем невмоготу, пускай пьёт его, так только здоровье губит. Мебуки не слушает и продолжает ждать её до глубокой ночи. Утром, принимая смену, Сакура вяло кивает на повторяющиеся изо дня в день отчёты. Смотря на спящих женщин со вздутыми животами, она сопротивляется – то пытается что-то оживить в себе, говоря, – смотри, до чего дотянули – то корит за безучастие. А после дневной операции даже не вздыхает, когда моет руки, пока ассистент готовит чёрный пакет. Она думала, наивно считала, что привыкнуть невозможно, что каждый раз будет таким же тяжёлым, как первый. Что никогда она не будет смотреть на смерть, как на что-то обычное, обыденное. Думала, что первая дрожь ужаса далёкого октября под разрастающимся кладбищем, выкопанным её руками, сохранится, пройдёт с ней рука об руку до самого конца. Надеялась, что в ней останется это жизненное отвращение: страх, жалость, гнев, желание. Но после смен она обычно встречается с Ино, с чем-то помогает в цветочном магазине, о больнице почти никогда не рассказывает, хохочет от препираний подруги с Шикамару, безразлично провожает мать Ино взглядом, когда курит стреляную у Нара сигарету, выпивает пива в идзакая, чувствуя хоть что-то, когда где-то слышит о Какаши. Хотя бы так. Хотя бы так быть с ним – туманным воспоминанием одинокой далёкой жизни – в чьих-то слухах, сплетнях, злых словах и вымыслах. Иногда ей кажется, что будь они такими, какими их описывают за спинами, жить было бы многим веселее. У него бы не было этой монотонной скуки в четырёх стенах, самовольного жертвоприношения и бесконечных арестов. У неё – рук в крови, постоянных смертей и отыгрыша человека, который понимает, куда идёт после работы, смеётся с шуток друзей, делает вид, что никогда не теряет нити разговора и не витает в облаках – хмурых тучах, из которых Ками шмаляют молниями по её телу. Ей бы не пришлось разыгрывать Сакуру Харуно. То, что начало распадаться со смертью Наруто и погибло после потери любви к Саске, стало живой оболочкой сейчас. Пустой пузырь – смотри на бензиновые разводы мыла – тот красиво мерцает на свету – лопнешь – только мокрый след. Если честно, она – мокрый след от мыльного пузыря – всё, что осталось от Сакуры Харуно. Иногда ошибаются, когда так говорят: и мокрого места не останется. Остался вот – Сакура Харуно. Иногда ей хочется, чтобы ей врезали. Хорошенько вмазали, размозжили пол-лица, протёрли её сопли по всей Конохе. Иногда Сакура жутко скучает по тренировкам с Цунаде. Она пыталась найти наставнице замену, раздразнить Шизуне, нарваться на Ино, караулить Сая возле штаба АНБУ от нечего делать. Но всё не то: Шизуне не повелась, ребята использовали дзюцу, которым Сакура сопротивляться не могла. Вернуть мозги на место могли только два человека – Цунаде или Какаши. Но к первой страшно подходить, а ко второму невозможно. – Иногда мне кажется, что я давно умерла. – Чего?! – Ино приподнимается на локтях, оборачивается, поднимает солнцезащитные очки на лоб. Стоит жуткая жара, Сакура не особо понимает, зачем согласилась с ней пойти – ночная смена закончилась три часа назад, мать наверняка не спала всю ночь, но у Сакуры сна ни в одном глазу, а холодный лимонад, который подруга притащила в соломенной сумке, оказался слишком привлекательным, чтобы рискнуть обгореть на солнце, пока Ино будет загорать рядом с рекой и трещать ни о чём. – Ну, то есть, всё вот это… – пытается Сакура. – Как бы объяснить… Вот ты бы поверила, что с тобой могло такое произойти? Бой с богиней, чтобы вы победили, а потом Чоджи и Шикамару убили друг друга, и ты с Асумой-сенсеем спасала мир? – Звучит бредово. – Вот и я о том же. Вдруг я действительно тогда умерла и всё это плод моего воображения? Или попала в Цукуёми? – Разве вы не задавались этим вопросом в самом начале? – спрашивает Ино, садится, сбрасывает очки и поворачивается всем телом к Сакуре – та прячется под тенью дерева и разглядывает свои босые ноги. – Спрашивали. Постоянно спрашивала. Какаши, кажется, сразу принял это, как данность. Или нет – по нему не поймёшь, он не рассказывал. Я передумала, знаешь… потому что трупная вонь была настоящей. – А сейчас? – Ино озадаченно рассматривает подругу, наклоняет голову. – Впрочем… Слушай, Цунаде попросила мой клан подготовить технику. – Она подползает ближе, забирается под тень дерева, от неё пахнет маслом и прелой кожей. – Мы думаем, как можно сделать так, чтобы снять с человеческой психики последствия Цукуёми, как-то заблокировать эти воспоминания. Чертовски тяжело, конечно, стереть людям память и делать вид, что никакого Цукуёми не существовало… Но есть временная мера, я опробовала её на себе. – Это какая? – Я заблокировала свои негативные эмоции. – То есть?.. – Не все, только грусть. Я могу злиться и раздражаться, но совсем ни от чего не расстраиваюсь. Если хочешь, могу и с тобой то же провернуть. Мама пока не соглашается, а Шикамару отказался. Он в принципе, кажется, не грустит. Чоджи тоже. Не знаю, кому ещё предложить. – Я не подопытный кролик, – говорит Сакура, качая головой. – Как знаешь. – Ино пожимает плечами. – Да и не поможет. Не помню, когда грустила. Или радовалась. Или… Я злилась на Какаши… Так и раньше было. Он специально меня раздражал, чтобы я в конец не окаменела. Ино поджимает губы, не умея больше сочувствовать, скучает по пледу, оставленному под солнцем, и думает, как бы помочь подруге. Сакура зря сболтнула – теперь после работы её ждёт целая программа. В первый день её тащат в онсен, на второй день – в кино на паршивую мелодраму, на третий день они выслеживают Какаши возле дома, чтобы через полтора часа узнать, что его арестовали ещё утром, на четвёртый, Ино, сгорая от стыда, до последнего не говорит Сакуре, куда её ведёт, пока не доходит до ворот кладбища, откуда Сакура сбегает в бешенстве, и на пятый день слышит результат – ты, хотя бы, умеешь злиться. Сакура злобно кивает, указывает на выход, и чтобы она убиралась, не хочет совсем расстраивать – пару часов назад она провела операцию Куренай, и ей до чёртиков хочется с кем-нибудь поделиться, поэтому к концу недели всё равно оказывается в компании Ино чёрт пойми где. Начиналось всё прилично – началось всё с тихой идзакая, которая так заломила цены на алкоголь, что туда почти никто не ходил, а закончилось её словами: «Лобастая, я так хочу оторваться». Сакура подпирает щёку под грохот музыки, отмахивается от настойчивых ухаживаний со стороны парня, которого Ино притащила от барной стойки, и каждые пять минут толкает подругу в бок, чтобы та не забывала поправлять постоянно задирающуюся юбку. Парень не выдерживает молчаливого натиска через четверть часа, как бы невзначай говорит, что отойдёт за напитками, чтобы после показаться в другой компании. Его друг не обращает на исчезновение товарища никакого внимания, продолжая ворковать с Ино. Сакура пытается в тёмном баре найти человека с похожей судьбой. Человека, который не может видеться со своим партнёром, потому что тот сидит в тюрьме. Навряд ли здесь есть хоть кто-то. Кто-то, кто сражался с богом, пережил и снял Цукуёми, похоронил двух убивших друг друга друзей. Влюбился в собственного сенсея? Сакура отмахивается от этой мысли, выпивает ещё одно отёко. Через полчаса кавалер Ино приносит три бутылки саке, обновляя их пятибутыльный запас. Сакура не помнит, когда они успели его выпить, – они даже не чокались. Кажется, Ино просто болтала с парнем, которого не вспомнит на следующее утро. Сакуре хочется побыстрее не вспоминать весь этот вечер. Пока Ино не толкает её в бок. Сакура оборачивается – парень Ино исчез, они сидят за столом вдвоём, мир странно плывёт и качается, ей бы петь сейчас в караоке вместе с Какаши, чтобы он её опять обыграл. – Тот тип смотрит на тебя целую вечность, – влажно шепчет Ино ей на ухо и показывает куда-то в сторону. Сакура не видит его лица, но поднимается со стула, валко направляясь в его сторону. Ей думается, что это жуткое оскорбление: какой-то тип пялится, ещё и целую вечность. У Сакуры нет столько времени, чтобы тратить его на какого-то типа. Тип совсем не рад, когда она доходит до его стола. – Ты! – говорит Сакура. Кажется, громко. Кажется, она тыкнула в него пальцем. Ками, кажется, она надралась вусмерть. – Я. Садись. Сакура слушается, хотя не понимает, зачем. – Ближе садись. Она садится ближе, рассматривает красивое злое лицо, забавные каштановые кудри, бледные серые глаза, смотрит на вязаный шарф у него на груди и пьяно хихикает – какой же странный тип – таскать шарф в конце мая. – Я – Сакура. – Она тянет ладонь, бледные глаза безразлично мажут мимо. – Ты – дура, – говорит он, скрипя зубами. – Чего?! – Сакуру это возмущает недолго. Какаши чешет лоб – эта идиотка напилась настолько, что не может узнать его под маскировкой. Он прижимает Мистическую ладонь к её солнечному сплетению и ждёт минуты три, пока она сама её не отбрасывает. – Что ты сделал? – Сакура поднимает протрезвевшие глаза, узнаёт типа, почему-то злится. – Отрезвил тебя настолько, чтобы ты смогла дойти до дома. Могу прокрутить твои мозги в гендзюцу и довести тебя насильно. Так что выбирай – сама уйдёшь или заставить? – Есть третий вариант. – Нет, – Какаши качает головой. – Это не вопрос, – Сакура улыбается, смотрит исподтишка, не рискуя открыто заглядывать глаза – знает, проходили. – Есть третий вариант – ты идёшь нахрен. Она хочет встать, её держат за ладонь. – Отпусти. Мне сказали, что тебя арестовали три дня назад. – Отпустили. – И когда ты собирался сказать? Какого хрена вообще? Почему я о тебе узнаю от каких-то левых людей? Почему я узнаю о тебе только из слухов и сплетен? Почему твоих «хвостов» арестовали неделю назад, но мы так же продолжаем прятаться и всё скрывать?! – Иди домой, Сакура. Протрезвеешь и поговорим. – Иди нахрен, Какаши. О какой такой любви ты говорил, если даже за мной не можешь зайти собой, ни от кого не скрываясь и не нацепив какой-то дебильный шарф?! Сакура винит ту ночь, когда он не признался. По правде, ей нужно винить себя. Ведь это она ляпает про любовь, она уходит, случайно опрокинув стул, она идёт до их с Ино стола, глушит три стопки подряд, выцепляет какого-то парня на танцполе и улыбается во весь рот. Она и подумать никогда не могла, что может улыбаться из-за собственной злости. Но хоть что-то – сейчас ещё немного его позлит, напьётся его тихой, холодной агрессией, и возродится, восстанет, воскреснет, вернёт жизнь в пустой мыльный пузырь. Совершенно точно вернёт – она спотыкается, упирается в кого-то, поднимает голову и становится самым довольным человеком на планете – над ней Риннеган под хитай-ате, холод в скулах под маской и восемьдесят килограмм чистой, обнажённой злости. – Пришёл. Довольна? Сакура чуть не кивает головой, оторопело закрывая рот. – Теперь домой. – Никуда я не пойду. Ей хочется тянуть этот дрянной момент до бесконечности: отыгрывать хреновую актрису в самом паршивом клише, давиться его агрессией, чувствовать собственную; хоть что-то чувствовать. – Сакура… – Какаши ведёт челюстью. – Мы поговорим тут. Она выталкивает его из этого угла, который кто-то назвал танцполом, заталкивает в другой – тот, что называют туалетом; захлопывает дверь, теряется от его вида и думает, что другого выхода у неё нет – только сверлить глазами. – Ну? – Какаши не выдерживает. – Ты хотела говорить. Говори. – Передумала. – Издеваешься? Сакура молчит, давно не понимает, что она делает. – Ты пила только алкоголь? Она не отвечает, ведёт плечом. Дверь за спиной липкая, немного шершавая, Какаши перед ней – каменный и хмурый. Она знает – он здесь – её последний шаг перед фатальным падением. Какаши ждёт ещё немного, вздыхает, чешет лоб, совсем не знает, что с ней делать. – Меня арестуют ещё один раз, после я всё решу, всё скоро закончится, осталось недолго, – начинает он. – Позлись ещё, – перебивает она. – Что? – Мне нравится, когда ты злишься. У тебя такое красивое лицо. У меня даже колени трясутся. Она подходит впритык, тянет руки к маске. Она бы влюбилась в него ещё тысячу лет назад, но была занята всякой ерундой, а теперь может только давиться его злобой, тёмным неведением, недоверием к действиям, к словам, которые он не сказал. Она быстро меняет сторону – то, что хотелось выдоить досуха, теперь стало священным, сакральным. – Не снимай, – говорит он. – Почему? – Здесь ужасный запах. – Я хочу тебя поцеловать. Мы давно не виделись. – Она продолжает, подцепляет маску пальцами. – Убери руки. – Ты жутко красивый. – Я жутко злой. – То, что надо. – Сакура подмигивает, проводит руками по напряжённым плечам, подталкивает его к кабинке и тянет его ремень. – Ты либо обдолбалась, либо спятила. Я не буду трахать тебя в толчке, где таращит блевотиной, мочой и перегаром. Щёлкает щеколда, жалобно трясётся то дерьмо, из которого сделана кабинка. – Конечно, – Сакура кивает его словам, проводит ладонью по его паху и поднимает глаза, – а это давно? Пускай болтает, что хочет – у него крепко стоит, и отпираться не имеет никакого смысла. Особенно, когда она уже лезет в его штаны. – Когда ты послала меня нахрен, – он отвечает, не смотрит, как она падает на колени, тянется ближе. Ещё пытается как-то остановить, зарываясь рукой ей в волосы, оглаживая втягивающуюся щёку. Она бы не послушала, но и это – последняя бесполезная попытка. Он где начался, там и сдох в её поднятых, широких, покрасневших глазах. Говорят: что не убивает, делает тебя сильнее. Хуйня это всё – он излечился благодаря ей, он и задавится ей же, когда в пору давиться Сакуре. Давиться слюной, давиться от недостатка воздуха, давиться его жадным отчаянием, останавливающим – подталкивающим движениям по её лицу. Он не говорит: здесь жутко несёт из обоссанных углов. Он говорит невнятно, неразборчиво: – Давай помогу. Сакура дышит его злобой. Дышит недолго – он толкает её к противоположной стенке кабинки несильно, но она шлёпается на задницу, не успевает подняться, когда Какаши берёт её за горло, давит едва, пальцами второй руки зажимая ей нос, и глубоко толкается ей в рот до саднящей глотки. Он видит, нутром ощущает её будущее разочарование, смотрит, как пенится слюна у уголков покрасневших губ, как она течёт по подбородку, капает ей на грудь, не замечает потухшего вызова в её глазах, слышит, как она давится и задыхается, не сумев вздохнуть, ощущает её руки, вцепившиеся ему в бёдра, и гнёт до последнего. До последнего шага перед бездной, до полного пиздеца, до слёз в её глазах, чтобы тут же, когда те нальются и начнут стекать по её щекам тонким следом, почувствовать их и в своих глазах. – Блядская дура. Он отталкивает, пробивает фанеру кабинки, выламывает дверь вместе с щеколдой, за два шага доходит до раковины, цепляется как-то, чтобы не сломать и её, кое-как подтягивает спадающие джинсы, смотрит на свой влажный от её слюны член. – Какого хуя с тобой происходит, Сакура? Какаши бы попытался обернуться, попытался дойти до неё, взять её зарёванное лицо в ладони, но не может – пялится на ржавый слив раковины, забитый каким-то мусором, обрывками пакетов, бумаги, фантиков, чужих волос. Видит её, так и сидящую на заднице на полу грязного толчка, и думает – она вообще, блядь, в курсе, что она с ним сделала? Что делала всё это время? Как он ночами с ума сходил, воображал, как она приходит в белом, с дебильным узором нагадзюбане, а днём пялился и подыхал в невозможности неправильного, запретного касания? Как умирал от счастья, когда она оказалась так близко? Как цеплялся за неё, как учился дышать, втрескался по уши и по-другому делать уже не умеет, не оборачиваясь на неё, и шага лишнего не ступит, не убедившись, что она пойдёт следом, что ей эта дорога по плечу? Если бы он спросил, она бы качнула головой и ответила – нет. Потому что нихрена ты мне не рассказал. Какаши затирает слёзы по переносице, вспоминает какую-то ерунду, каких-то дохлых крыс, жареных жаб, натягивает джинсы, умывает лицо. Не может обернуться – смотрит на её расплывающийся силуэт на полу в отражении зеркала. Не зеркала даже – какой-то дрянной подделки, которую нацепили сюда от безденежья, чтобы какой-то кретин налепил на неё свои идиотские стикеры, размазал какой-то бред маркером, а через пару лет эта дешёвая блядь смогла отразить другую. Ту, что сгибается через стульчак и блюёт за Какашиной спиной. Он смотрит сначала, думает, трёт пальцы по голому подбородку, подходит всё-таки, забирает её волосы и крутит в голове свои мозги вместе с вопросом – какого хера ты наделала? Когда она приходит в себя, никакого туалета уже нет. Есть жестковатая кровать, влажное полотенце, которым ей протирают лицо и саднящие колени, есть лёгкая муть в голове и пустой сухой взгляд. Какаши заканчивает быстро, быстро приводит её внешний вид в какой-то порядок, выбрасывает её порванные колготки, долго моет руки и садится на стул напротив кровати, чего-то ждёт. Ждёт минут сорок или целую вечность – не понять. Но когда не дожидается и выходит на балкон, по горизонту пробирается уверенный рассвет. О чём думал не вспомнит – она слишком быстро пришла следом. Сначала, конечно, дошла до ванной, заперлась там, не пропуская звуки до балкона, вышла ненадолго, втянула холодного воздуха в лёгкие, а после, зябко пошатнувшись, прошлёпала босыми ногами назад в квартиру, возвращаясь обратно уже закутавшись в одеяло. – Это не твоя квартира, – говорит Сакура, удобнее подгибая ноги на стуле. Какаши боится на неё смотреть – боится увидеть пустоту в её бледном нездоровом лице. – Попросил Ямато снять на пару месяцев. – Он кивает, тянет сигарету. – Зачем? Он хмурится, качает головой. Для неё? Для них? Понятия не имеет. – Не знаю. Тут у нас больше времени. – Чем где? – Сакура совсем не понимает. – Чем у меня. Утром нас арестуют. Не знаю, через сколько, у меня нет часов, здесь тоже нет. Может, через два часа, может, через пять минут. – Ты давно знал? – С вечера. Хотел отправить тебя домой, чтобы немного поспала. – Понятно. Они замолкают, Сакура шмыгает носом, Какаши обжигает пальцы от тлеющей сигареты. Какая-то дрянь затягивается в груди и не даёт продохнуть. Он вспоминает, каково это – гнить изнутри. – Что с тобой происходит, Сакура? – он спрашивает, не рассчитывая на ответ, себе бы признаться, что только ради приличия. – Ничего. – Она безразлично жмёт плечами. – Ничего? По-моему… – По-моему, я сама разберусь. – Вот так?! – Он чувствует то, о чём предупреждали: в горле зудит, кулаки чешутся, по венам трещит ток, чистая, голая ярость. – А если бы я не пришёл, кого бы ты затащила в туалет, чтобы ему отсосать? Пощёчина себя не ждёт, пощёчина жжёт, влетает ему в лицо, краснеет отпечатком ладони. – Заткнись, нихрена ты не знаешь! Ты свихнулся на этих слежках и заговорах, забыл обо мне, даже писем не отправлял, никаких вестей! Я постоянно узнаю о тебе откуда угодно, но только не от тебя самого. Месяц прошёл, Какаши, а ты до сих пор ничего не решил, до сих пор позволяешь вытирать об себя ноги и всем тобой помыкать. Я терпела, ждала, когда это закончится. Дождалась! Вытаскиваю мёртвых младенцев пачками и нихрена не чувствую – вот что происходит. Вот для этого я снимала Цукуёми?! Чтобы видеть это всё, позволить каким-то старым мудакам собой подтереться и выслушивать от тебя, что мне делать и как себя вести?! У него нет ничего: ни слов, ни языка, ни новой надежды. – А для чего? Зачем мне это? Или зачем тебе это? Зачем мы спасали этот мир? Чтобы нас обвинили в терроризме, а я тайком отсосала тебе в туалете, после чего ты назвал меня мерзкой? Хороший финал для истории? – Я не называл тебя мерзкой. – Но ты так считаешь. Ты всегда был правильным и хорошим. Ты предложил похоронить павших товарищей, ты не хотел со мной спать, потому что я любила Саске, ты был готов собой пожертвовать ради этого херового мира, ты жертвуешь собой ради него сейчас. Какаши чешет горящую щёку, смеётся себе в ладонь. – Не ради него. – Ради меня? Не смеши. Сакура вторит этим тихим, надрывным смешкам. – Не смешу. Забавно, правда? Жертвовать собой ради такой дряни? Она оборачивается, прямо смотрит. Солнце целует её лоб, ресницы, заставляет жмуриться. Она понимает теперь, что знала уже давно. Видит наконец глубокое бездонное отчаяние, что-то огромное, смертельное в его глазах, находит его – знает теперь – так оно выглядит. – Ты никогда не говорил, – это будет её фатальным вопросом. После него ему точно конец. – Не говорил что? – Ты меня любишь? – Да. Она улыбается, слабо приподнимает уголки губ, становится красивой. Какаши воображал, что после этого развалится мир, рассыпется, обрастёт коконами и божественными деревьями, затихнет навсегда. Но ничего – вот он сидит живой, невредимый, сердце тупо тянет под рёбрами, внешне – никаких изменений. Будто сейчас можно предложить ей выпить чаю, она согласится, можно предложить ей взять по мороженому в ближайшей лавке, или проторчать до восьми утра на улицах, дождаться, пока откроются магазины поприличнее – она на всё согласится. Можно предложить ей никуда не ходить, заняться нормальным сексом, можно достать её ноги из-под одеяла, уложить себе на колени и слушать, впитывать звуки просыпающейся деревни: дребезжат прутья на калиточных решётках, скрипит чужая телега, шуршат по дорогам стройные шаги, сипит на пустых улицах чужой голос, что-то хлопает, шелестит, гудит – столько звуков, и ни одного правильного. Через двадцать минут в дверь стучит боец АНБУ.