Какаши застревает в дверях штаба, видя её, не делает ни одного шага.
Белый месяц полощет по бледному лбу, сражается со спадающей чёлкой. Сакура никогда не думала, что от его вида у неё будут трястись колени.
– Внутрь меня не пустили, – говорит она, – сказали – не положено. Решила здесь подождать.
Он безмолвно зовёт, манит пальцем. Сакура, комкая штаны на бёдрах, взлетает по лестнице. Вблизи он выглядит ещё страннее: хмурый, холодный, не такой, каким она оставила его прошлой ночью. Какаши отступает на шаг, пропускает её в приоткрытую дверь, сразу машет рукой охраннику, когда они заходят, но дальше порога не идут – Какаши держит её за плечо.
– Хвост был?
– Что? Какой?.. Нет.
– Ты не уверена. – Он подозрительно щурится, пальцы на плече начинают делать больно.
– Нет.
– Ты не уверена.
Сакура молчит. Жмёт руку к себе, избавляется от его хватки, Какаши и вида не подаёт, что сделал больно, – всё жжёт глазами.
– Ксо, я же сказал…
– Что ты сказал?
Он не обращает внимания, смотрит куда-то в сторону, взгляд падает на второго АНБУ.
– Енот-сан! – зовёт он. – Проводите Сакуру Харуно до её дома.
Сакура захлёбывается возмущением. Енот-сан, вытерев ладони о штаны, выходит на свет и, разведя руки в стороны, отвечает:
– Не могу, Какаши-семпай, не положено. Приказа не было.
– Это приказ.
– Не могу, Какаши-семпай, положение сейчас – слушать только командира.
– Кто твой командир?
– Цунаде-сама.
Какаши хмурится, вздыхает, смотрит – ты что, серьёзно? Кивает на Сакуру. Енот-сан понимает заторможенно, но всё-таки понимает.
– Я могу сама дойти, – вмешивается она, когда Енот-сан уходит по коридору за снаряжением. Встряхивает плечами, точно всё ещё ощущая на себе его руки.
– Нет.
– Я не маленькая.
– Но всё ещё глупая. Я сказал сократить контакты, минимизировать встречи и специально выпросил у Цунаде час, чтобы тебе всё объяснить. Какого чёрта ты, Сакура, делаешь возле штаба АНБУ, когда меня отпускают, посреди ночи и совершенно одна?
– А кого мне нужно было взять?
– Нужно было вообще не приходить.
Захотелось вылететь на улицу, хлопнуть дверью перед его носом и убежать. Никогда больше не приходить.
Только вот когда она дёргается в сторону и впечатывается плечом в дверь, он держит ту за ручку и не отпускает.
– Это не шутки.
– Иди нахрен.
Домой Сакура Харуно возвращается при полном параде: Енотом-саном, Уухеем и дырой в душе.
Дверную ручку Какаши по итогу выламывает и утром отчитывается перед Цунаде, а после болтается весь день по Конохе, пытаясь по чакре понять, кто за ним всё-таки следит. Одного, которого описала Цунаде, Какаши узнаёт сразу: щуплый мужик с козлиной бородкой, на шиноби не похож, по уровню чакры напоминает вообще генина. Какаши фыркает на свою недооценённость, сворачивает с рыночной площади, плодящейся теперь торговцами, заносит продукты домой и продолжает. Второго найти посложнее – приходится дойти до ворот, забраться на обзорный пункт и спросить знакомого сенсора. Тот указывает на грузного мужика в летней рубахе с открытой грудью. Третьим вообще оказывается женщина. Хрен бы он её нашёл, не приди ему в голову идиотская идея дойти до онсена и снять отдельную купальню. На него посмотрели, как на придурка – никаких посетителей не было всю неделю – кому сейчас до купания? Оказалось, ещё одной такой же ненормальной. Какаши Риннеганом чувствует, что она стоит вплотную к ширме, разделяющей купальни, и только вздыхает – такими темпами они бы, рано или поздно, сами себя выдали. Зато с четвёртым провозился до самого вечера. Где он только не ходит: бродит по улицам и переулкам, зачем-то проведывает Теучи-сана, долго вспоминавшего Наруто, зачем-то доходит до Ируки, который тоже долго вспоминает Наруто и жалуется, что его не взяли вместе с Ямато в Долину Завершения, заглядывает в квартал красных фонарей, сталкивается с Генмой и долго убалтывает знакомую проститутку, чтобы она наконец отвязалась. Но по улицам за ним ходит тощий мужик, по переулкам – толстый, у Академии стережёт женщина, у «Ичираку» – все вместе, в бордель женщина идти отказывается. Там даже получается разглядеть их получше. А четвёртого получается найти только у мемориального камня под самый вечер. И то случайно – ночью, перед тем, как его выпустили, лупанул дождь, борозды грязи ещё не успели высохнуть, на обратном пути Какаши замечает следы – детские следы – отправляет нинкенов проследить и с чистой совестью и парочкой трюков исчезает из их поля зрения, ретируется, мимикрирует Хенге и доходит до госпиталя. Сакура проходит мимо вместе с коллегой, не обращает никакого внимания, нерасторопно не замечает знакомой чакры.
Через четыре квартала их пути с коллегой расходятся, ещё через два она сворачивает в переулок, стережёт у угла здания и приставляет кунай к его горлу.
– Ты сказал нам не видеться, – говорит она сквозь зубы. Взгляд злой и жестокий. Она красивая – он сейчас умрёт.
– Я всё контролирую.
Она бы ткнула кунаем поглубже, уколола, но не может – убирает в подсумок и поджимает губы. Уводит взгляд, моргает порозовевшими под вечерним солнцем ресницами, вздувает слабый пушок над губой и отворачивается.
– Надулась? – Какаши спрашивает, подпирает плечом стену.
– Надулась?! Я тебя сейчас прибью! – она щерится, он точно сейчас умрёт.
Он слабо пытается её притянуть поближе, обнять – поцеловать даже не рассчитывает – и обнять не получается. Она выворачивается, толкается назад, скрещивает руки на груди, вбивает себя спиной в стену и только после трёхминутного молчания тянет к его руке свои пальцы, цепляет за мизинец, отпускает.
– Мы когда-нибудь ругались? – спрашивает, вновь цепнув пальцами его мизинец.
– Не знаю… Да? Раза три?
– Когда?
– Ты не помнишь?
– Не очень.
– Первый, когда только вернулись в Коноху. Ты меня даже побила.
– Что за глупости? Я тебя не била.
– Нет, ты меня ударила. Раз двадцать.
– Почему ты тогда ещё стоишь тут?
Наверное, он давно уже умер.
– Потом… Когда ты воскресила Обито и меня не спросила.
– Ага, помню, а ещё раз?
– А ещё раз…
А ещё раз, когда я тебя трахнул. Не знаю, как считать – до или после. Я ужасный, извини. И как сказать, чтобы все отъебались и оставили нас в покое, тоже не знаю.
Сакура не понимает, Сакура пялится, хлопает глазами, смотрит исподлобья и хмурится, когда он долго не отвечает.
– А ещё раз… Я не помню.
– Наверное, когда я сказала, что твоя кимчи – отрава.
– По-моему, когда я так назвал твою эту воду… как там?.. с яблоками?
– Компот?
– Компот.
Сакура уводит голову в сторону, клонит шею вниз, прячет улыбку, Какаши не замечал, как отросли её волосы.
– Это ничего не значит, – говорит она, когда он ловит её улыбку.
– Да-да.
– Я всё ещё считаю, что ты грубиян.
– Виновен.
– И всё ещё… – она начинает, обходит, замирает, чуть наклоняясь вперёд, зажимает пальцы в кулаке – стойка для слабого удара.
– Ты не злишься.
Она сдаётся, смотрит быстро, повернув голову, никого не находит и утыкается лбом в его грудь, протиснув руки за спину. Какаши взъерошивает её волосы, жмёт ближе, еле слышно шепчет:
– Нам столько ещё нужно пережить.
Хотел бы: доски из Мокутона, маленькая ферма с загоном и деревьями, цветущими в апреле, двух человек на ближайшие десятки ри, и чтобы все забыли об их существовании. Имеет: их имена у всех на устах, неизвестно сколько ещё задержаний, политические игры, международные интриги и девочку, которую никто к такому не готовил, – готовить Сакура умеет только компот.
Они прощаются на её «ну это же когда-нибудь закончится?» На его тупом «всё когда-нибудь заканчивается». Сакура переминает плечи, быстро смотрит ещё несколько раз, неуверенно целует в щёку, споткнувшись на носках и в него впечатавшись, и убегает, только через пару кварталов позволяя себе улыбнуться от дурацкой мысли – зажимаются по углам, как какие-то подростки.
Какаши провожает её с той же мыслью и долго смотрит с крыши на её удаляющуюся спину, растягивает эту мысль до пафосного неприличия: представляешь, мы раньше были на весь этот мир, его началом и концом, его вершиной и бездной, а теперь – две трясущиеся в переулках мыши. Лишь бы не заметили – там нас никто не видел, здесь нас найдут даже с закрытыми глазами.
Через три дня его опять задерживают.
Он как раз пытается впарить престарелой соседке с первого этажа свои замороженные яблоки – не акт добродушия, не подумайте – ему просто некуда складывать другую, более полезную заморозку, – когда, деловито вышагивая, с лестницы спускается АНБУ. Какаши только вздыхает, соседка испуганно дёргается, припоминает, в каком доме живёт, странно крякает, что ей ничего не нужно, и хлопает дверью перед носом. Какаши недовольно косится на АНБУ – хрен знает, что там у тебя, но ты мне весь план испоганил – яблоки выкидывать жалко.
О яблоках приходится забыть, когда, как бы между делом, АНБУ сообщает, что сегодня в Коноху прибыло пятеро шиноби из страны Воды.
Когда он ждёт в допросной, думает, какой интересный выбор – начать с Тумана. Чем это обусловлено так и не решает, заваливается вопросами: зачем поехали, что искали, на чём добирались, на каких островах побывали, где останавливались, как нашли лабораторию. Какаши на всё отвечает добросовестно и с размахом, вычерчивает на карте весь их маршрут, отмечая каждый остров, каждую остановку, каждую швартовку на обед. Даже припоминает область, где о борт стукнулся труп. О документах, что он стащил из лаборатории, все умалчивают – Туман не должен знать, что там были какие-то данные, Туман делает вид, что он ничего не знает. Какаши отпускают через полтора дня довольным результатом.
Он таким и ходит следующие дни. Когда хочется, показывается своим хвостам, когда надоедает, прячется при помощи пары уловок, иногда доходит до края, едва ли не давая понять, что всё о них знает, и только голову ломает, поняли они или всё же считают его полным дураком. Хотя спорить с этим Какаши не может. Потому что когда сбегает, прячется в деревьях рядом с госпиталем, растягивается на ветви, достаёт «Ича-Ича», а вместо того, чтобы читать, поднимает хитай-ате и пытается найти её.
Все эти дни Какаши учит себя радоваться мелочам.
Силуэт Сакуры, мелькнувший в окне, её пёстрая макушка, проскочившая ближе к вечеру, белая форма, скинутая в кабинете куда попало, окно нараспашку, как будто бы помогающее заглушить бардак, – такие мелочи. А он узнаёт во всём этом её, крошечную частичку неё, и улыбается, как дурак.
Смотрите: дверь она закрывает со второго раза – небрежно хлопает, доходит до стола, упирает руки в бока, закидывает голову, чувствует, как по спине тянет сквозняк и бросается к двери, чтобы запереть её окончательно. Это такая Сакура: настоящая, неряшливая, нерасторопная. Какаши клянётся – её карманы забиты фантиками, бумажками, всякой ерундой, блеском для губ с затёртым колпачком. Они валятся на пол, когда она скидывает халат и пылятся там, пока их кто-нибудь не уберёт. Под отчётами и документами сохнет рис в приготовленном матерью бенто, на подоконнике утренний чай затягивается плёнкой, если спросить её, когда она последний раз ела, она ответит – было, да.
Если у Какаши спросить, как не выбить мудакам из Облака зубы, когда они в конце недели требуют к допросу и её, Какаши не ответит.
Спасибо Цунаде – она как-то открутилась, открестилась, наболтала, что Сакура Харуно очень ценный кадр – ирьёнин – они у них на пересчёт, нельзя отвлекать от работы. В больнице её допрашивать толком никто не стал – это ему потом рассказывает Генма.
А вот на Какаши отрываются. Так отрываются, что через два часа оповещают, что на сегодня достаточно и сваливают в закат – рёкан при онсене. Засыпая в тюремной камере, Какаши представляет, как парящая вода в купальнях окрашивается в бордовый, и каналы Конохи затапливает кровью этих придурков. Правда, их едва хватит на одну ванну.
На следующий день они коллективно прерываются на «кофе-брейк» через полтора часа. Прямо так и говорят – «кофе-брейк». Какаши не может поверить своим ушам и терпеливо ждёт в допросной сорок минут, ковыряя облупившуюся краску на краю стола. От Сакуры, наверное, нахватался.
Каждый вопрос они задают медленно, долго жуют слова и выплёвывают какую-то несуразицу – спрашивать им толком и нечего – Какаши это с самого начала знал – в стране Молнии их не было, все в курсе, а в стране Горячих Источников, чьи интересы теперь представляет Облако, они были меньше, чем в стране Воды. Да и нет там у них ничего, даже скрытая деревня таковой не считается уже который год. Какой-то умник, конечно, додумывается приписать ему связь с Кабуто. Какаши смотрит на него, как на полоумного, и уходит домой ещё через сутки.
Своей цели добились – выбесили.
Настолько, что он даже не отказывается пропустить с Генмой по стопке саке.
– Райдо сказал, что они спустили сто тысяч рё в нашем онсене, заказывали девочек и что-то трещали про «помурыжить». – Генма опрокидывает отёко, довольно тянет локоть на спинку стула и смотрит в окно.
– А «девочки» что сказали? – Какаши крутит своё по столешнице и думает, что пить не особо хочет – не сдержится, нажрётся и потащится к Сакуре, забыв о всяких хвостах.
– А девочки сказали, что они скорострелы и члены у них со стручковый горох, – Генма скалится, довольный своей шутке, толкает его в плечо. – Расслабься уже, чё вообще переживаешь – не пойму. И не из такой задницы вылезал уж точно. Даже типа мир спас и всё такое. Или тебя обидело, что ли, что все так озлобились?
Какаши выпивает стопку, невнятно качает головой – хер он на них клал.
Но это если бы был один. А он теперь не один.
А хер теперь лежит на нём, что бы это ни значило. Потому что нажирается таки. Потому что Генма цепляет какую-то девчонку, и Какаши смотрит на их обжимания весь вечер, затюканный в полном баре. В Конохе теперь не опрокидывают стаканчик, не отдыхают культурно после тяжёлой недели, не встречаются с друзьями – в Конохе теперь бухают прямо в среду и никак себя не контролируют. Какаши знает, что в резиденции медленно подписываются приказы об ограничении выписки психотропов, транквилизаторов, снотворных и тяжёлых обезболов. На перекуре он смотрит на эту пьяную, гудящую толпу, смотрит, как кто-то мочится прямо у входа, не удосужившись зайти внутрь и дойти до туалета, как ближе к кустам зажимают какую-то девицу, и думает, что если они не померли в Цукуёми, если не сторчатся к осени, то точно сбухаются к зиме, и в холода кому-то придётся выкорчёвывать заледеневшие трупы из сугробов.
Как он вообще здесь оказался?
Как он вообще продолжает делать вид, что всё его устраивает, пока мозг сверлит мысль – посмотри, такую жизнь мы спасали.
Но это пьяная, плохая мысль – на трезвую Какаши себе такое не позволяет.
И отреагировать себе не позволяет, когда к двум часам ночи Генма до него добирается, хлопает по плечу, наваливаясь своим телом, и говорит:
– Я чё всё спросить хочу… Ты же знаешь, что слухи всякие ходят?
– Они всегда ходят. – Какаши ведёт плечами, стряхивает пепел с сигареты, стряхивает Генму с себя. – Ты о чём?
– О тебе.
– Не понял.
– О тебе и Сакуре Харуно, чувак.
– А что я и Сакура Харуно?
– Ну типа… Ты серьёзно не понимаешь? – Генма останавливается, смотрит, пытаясь сфокусировать уплывающий взгляд, даже, кажется, трезвеет, правда ненадолго. – А, ну значит всё хуйня.
Он пошатывается, держится за Какашин локоть, собирается уходить.
– Не, стой, что говорят-то?
– Что вы тут черти чем занимались.
– Снимали Цукуёми? Ты про это?
– Да бля, не знаю, как тебе сказать, чувак. Я сам не верю, но оно само наталкивает, что как бы… Полгода вдвоём… А ей сколько? Шестнадцать?
– Восемнадцать. Исполнилось в марте.
– Ну тогда… Ну давай честно – трахались?
Какаши выдыхает, не держит смешок. То ли от того, что друг наконец сообразил свой вопрос, то ли от его тупой прямоты, то ли потому, что так и нужно реагировать.
– Отвали.
– Не, ну серьёзно… Шесть месяцев вдвоём. Романтично до пизды, все спят, в мире вообще никого, только дама в беде, которую нужно спасать и подставлять мужское плечо. Честно, я бы не удержался. Даже будь она пятьдесят раз моей ученицей. Ну, может пару месяцев продержался.
О том, что крыша у него поехала через три недели, Какаши Генме не сообщает. Пока Генма напористо пытается вернуть внимание своей визави, Какаши думает, как ему будет стрёмно, когда всё всплывёт на поверхность: стыд за молчание, их отношения, его собственный труп, убитый её любовью.
Потому что сидеть здесь оказывается до тошноты невозможно. Потому что её нет. Это сообщает ему его пьяный мозг, выдаёт, что эта стопка – последняя остановка, а за ней только её порог, его погибшее благоразумие и хмельное признание в любви. Какаши сообщает Генме, что про Сакуру он расскажет ему потом и едва сдерживается, идя до своего дома.
Так сильно повернуть ему никогда ещё не хотелось.
Какаши не поворачивает, Какаши доходит до дома, добирается до душа, смывает с себя барную вонь, перегар всяких обрыганов, выгоняет гудящие разговоры из ушей, почему-то вспоминает дамочку Генмы, своё тоскливое сердце, дамочку, не соизволившую забрать свои маракуиные гели для душа, и пытается подрочить. Нихрена не выходит.
Он пялится в потолок до слабого, серого рассвета, пока не познаёт магию силы мысли. В ней Сакура долбится в его дверь, отнимает руку, когда он открывает, опускает взгляд, спрашивая:
– Можно? – Какаши не отвечает, смотрит, как на плод воображения, вспоминает, что, пожалуй, вблизи не видел её больше недели, пока она не сбивает: – За хвостами не следила. Пустишь?
– Ну а куда тебя ещё? – Какаши говорит, отходит, шире открывая дверь.
Сакура дёргается, вдавливает руку в рот и истерично взвизгивает:
– Могу и уйти!
Она не уходит – впечатывается в его грудь, что он даже отреагировать не успевает, захлопывает дверь, когда из неё вырываются дрожь, рёв, кулак, стиснувший его майку, много-много бессвязных слов, в которых он различает только «смерть» и «младенцев».
Ну приплыли.
Через полчаса и таблетку успокоительного она унимается, всё так же мелко дрожит, прячет красные глаза и заправляет растрёпанные волосы за уши. Какаши так ничего и не понял, кроме того, что её перевели в родильное отделение и она теперь проводит по одному кесареву сечению в день, и уже вторую неделю достаёт только мёртвых детей. Сто двадцать четыре женщины в Конохе ждут своей участи, всё ещё не приходя в сознание. Ещё примерно столько же вскоре транспортируют из ближайших деревень, а у них ни одной идеи, как им помочь.
Она сыпет медицинскими терминами, притупленной паникой, разочарованием в самой себе, пока он заваривает ей настой с усыпляющей травой. В половине пятого они добираются до кровати, Сакура, разморенная таблеткой и травой, ещё что-то шепчет ему в грудь, пока Какаши перебирает её волосы, вновь встречается с потолком и находит у себя самую мерзкую мысль: она тут трещит без остановки, наверное, целый час, наверное, он пытается её успокоить, но всё, о чём может думать и сожалеть – он её так и не поцеловал.
Сакура просыпается в сорок минут девятого, вскакивает с кровати, не понимая, где она оказалась, случайно будит Какаши и бурчит, какая отвратительная погода за окном. Сбегает, не успевает он накормить её завтраком.
Через три часа за ним приходят на очередной допрос.
– Представьтесь. Для протокола.
– Хатаке Какаши.
Какаши смотрит в зеркало, чешет переносицу, хочет курить и ждёт ворох стандартных вопросов.
– Приятно, Какаши-сан. Я о вас с тринадцати лет знаю, многое о вас слышал.
– Я вас не знаю.
– Ещё бы, – человек в форме хохочет, скалит зубы. Какаши приглядывается. На вид не больше тридцати, ни хитай-ате, ни других опознавательных знаков, шиноби ли вообще? – Представлюсь, меня зовут Сато Ран, я член психологической комиссии, направленной в Коноху для вашего анализа.
– Мозгоправ?
– Следователь. Мозгоправы там. – Он кивает в сторону зеркала. – Я, конечно, своего рода тоже – в отделе дознания десять лет работаю.
– Из какой страны?
– Вам принципиально?
– Интересно.
– Ветра.
А это и вправду интересно. Какаши думает – Гаара выразил готовность помочь, но о том, что его шиноби будут членами комиссии, никто не сообщал. Думает: уловка ли? Манипуляция? Этот Сато Ран прекрасно понимает, что из Великих Стран у Конохи в союзниках остался только Песок, прекрасно понимает, что Какаши эту информацию никак тут не проверит и будет сидеть и нервничать, сумела ли Коноха сохранить Суну в союзниках или они совсем остались одни.
– Я ознакомился с вашим отчётом, – продолжает следователь, – записью ваших предыдущих допросов, Лист даже предоставил нам часть вашего личного дела, представляете? Думаю, конечно, что это всего лишь капля в море, по которой вы проплыли и не заметили, но… Я впечатлен. Я столько раз слышал о Копирующем ниндзя, о вашей тысяче дзюцу, работе, силе, гениальности. Вы были сенсеем двух чертовски сильных парней… Печально, что так сложилось… Но какой путь вы прошли…
– Давно психологическая комиссия поёт подозреваемым в склонности к терроризму дифирамбы?
Мужик по-доброму улыбается. Какаши может даже поверить, что он вправду из Песка.
– Я натура романтичная, – признаётся Сато, – если чем-то вдохновился, уже не остановить.
– Мне это льстит, разумеется, только не хочется затягивать. Ваше восхищение приятно, но никак к делу не относится. Задавайте свои вопросы.
– Ну да, конечно. С чего начнём? Поговорим о вашем отце?
***
Она понятия не имеет, зачем на это согласилась.
Хотя врёт – имеет, конечно. Они давно не виделись, толком так и не смогли нормально поговорить, и Сакура так и не успела забрать её цветы из квартиры Какаши.
Но и не имеет тоже. Потому что Ино молчит, прикусывает впалые щёки, смотрит в сторону, пока розовый свет пересекает половину её лица, и выглядит недовольной. Но сама же её и позвала. Позвала ещё на выходных, зашла на восемь минут к ней домой, большую часть из которых посвятила её матери, объясняясь и всё выкладывая. Сакура успела только выглянуть из комнаты, услышала быстрое «давай встретимся на неделе, поболтаем», быстро согласилась, и Ино была такова.
Такова чужа, незнакома, молчалива: затягивает волосы вокруг пальца, смотрит на двух парней у соседнего заведения, вытягивает из кармана помятую пачку сигарет, выкладывает на стол, щёлкает зажигалкой, но не притрагивается, наконец обращая внимание на Сакуру.
Какие, Ками, глупости.
– Как мама? – спрашивает Сакура. А что ещё спросить?
Ино ведёт плечами.
– Пьёт. Как и все. Как и мы. Чин-чин?
– Чин-чин, – уныло повторяет Сакура, – и не говори.
Они чокаются, отпивают из стаканов, отставляют, оставляя так же сыреть на столе.
– А твоя? Хотя я слышала уже, всё с ней в порядке, и чего спрашиваю?
– Ну, по мозгам Цукуёми ей всё равно проехалось, спит плохо.
– Моя если не выпьет, вообще не уснёт.
– Моя только ждёт, пока я из госпиталя приду. До утра может сидеть ждать. Видишься с Шикамару и Чоджи?
– Почти каждый день, – Ино роняет, поджимает губы, пряча странную печаль в глотке кислого коктейля, – понимает, что у Сакуры никакой команды не осталось. – А ты с Саем?
– Раза три видела, мне хватило. Про Хинату слышно что-нибудь?
– Тишина, – она отвечает. – Кошмар, конечно. А ещё Тен-Тен… Рок Ли, наверное, совсем с ума сходит.
– Да нет. Он мне каждое утро попадается, Сакурой-сан называет. Бежит на полигон, на руках ходит, всё как обычно.
– Ага, а потом скупает половину цветочного, – Ино кисло улыбается. – Он иногда Тен-Тен с собой берёт, не часто, но она говорит, что всё нормально. Я им, конечно, ни разу не поверила. А ты как? Как вообще держишься?
– Привыкла уже.
– Сразу привыкла?
– Нет.
Ино открывает рот, тут же облизывает губы и замирает, протирая подтёк на стекле стакана.
– Да спрашивай уже.
– Как вы тут вообще?.. Что вы тут делали? Столько всякого говорят, а я всё никак у тебя спросить не могу. Интересно же, жуть.
– Интересно?
– Ну да, как выглядит пустой мир? Когда нет ни одного человека? Ни одного животного? Ни одной птицы, комара, кошки? Никого вообще?
– Ну… Он пустой… И воняет ещё.
– Воняет?
– Гнилой едой, да.
Ино трясёт головой, не понимает, пытается ещё:
– А делали что?
– С самого начала?
– Ага.
– С самого начала мы закапывали трупы.
Наверное, тут Ино должна перехотеть задавать ей вообще какие-то ни было вопросы, но Сакура продолжает сама, тянет слова из себя, чувствуя слабую возможность на исповедь, возможность поделиться хоть с кем-то.
– Рыдала я почти каждый день. Какаши… Сенсей… А, плевать, давным-давно его так не называю, никакой он мне не сенсей уже лет пять… Он, в общем, казался жутким типом. Чушь всякую нёс, мог не разговаривать по несколько часов, уходить куда-то… О, я его лицо видела, сразу сдался. – «И что там?» – Ино спросить не успевает, Сакура тут же продолжает: – Он ещё дымит, как паровоз, бухает, не слушает музыку, нормально готовит и… – И классно трахается – это она потом ей расскажет. – Мы вернулись в Коноху через месяц, где-то в ноябре, он недавно сказал, что мы сразу же поругались, но я уже не помню. Тут, знаешь, ходить трудно – везде эти стволы. Ну и тихо, да. Но не так тихо. Какой-то шум был всё равно. И жутковато. Но это меньшее, от этих пейзажей даже не тошнит, а вот от остального… Ино, знаешь, я поняла, что умерла как будто бы… Сначала, когда умер Наруто, а потом, когда поняла, что не люблю больше Саске. Я, Сакура Харуно, и Саске не люблю, представляешь? Я злилась на него сначала, сейчас притупилось уже. Наверное, когда думаю, всё ещё злюсь. И по Наруто жутко скучаю.
Не это, конечно, Ино надеялась услышать. Она просто сидит, открыв рот.
– Я видела кита. В коконе. Когда мы в страну Воды ездили. А на новый год Какаши запустил фейерверки. У него где-то фотографии должны быть, он много фотографировал. Мы жили вместе. И цветы твои у него стоят. И мы переспали.
Она хочет сказать что-то ещё, но Ино быстрее:
– Чего?!
– Чего?
– Вы переспали?!
– Да, я же сказала.
– Ты говоришь так, будто это само собой разумеющееся.
– Ну, так вроде все вокруг говорят?
– Но я-то не верила! Думала, ты любишь Саске, страдаешь по нему, а… а ты… Какаши-сенсей, значит? – Ино переспрашивает с этим тоном звучит-как-плохая-идея.
– Ну а кто ещё? Больше здесь никого не было. – Сакура жмёт плечами, смеётся. – Да ладно, расслабься, всё нормально. У нас вроде как даже отношения.
– Отношения? С Какаши-сенсеем? – Это всё ещё «звучит-как-плохая-идея».
– Да хватит с этим сенсеем! Не сенсей он мне, ладно? Всё у нас нормально. Мы сблизились, поддерживали друг друга, он многое для меня сделал, я для него, наверное, тоже. Всё хорошо. Обоюдно всё, понимаешь? Он даже как-то сказал, что любит меня. Не знаю, считается ли это за признание – я ему тогда вводила клетки Первого Хокаге, он постоянно был в отключке, невменяемый, но не думаю, что врал. У него кроме меня никого больше не осталось.
Ино задумывается, опять смотрит в сторону, прикидывает и соглашается:
– Романтично, правда. Вы совсем одни, никого нет и поддержка эмоциональная нужна обоим. Я бы тоже не сдержалась. Не с Асумой-сенсеем, конечно, но твой-то, наверное, красавчик?
Сакура прячет улыбку в ладони, рдеет, мелко кивает и, не сдерживаясь, хихикает. Их отвлекают ненадолго. Сначала пронёсшийся мимо ребёнок роняет горшок с цветком у соседнего столика, после толпа внутри ревёт от какой-то песни, на крики стягивается народ, и они успевают выпить по полстакана, прежде чем всё вокруг успокоится.
– Ну а ты его? – спрашивает Ино.
– Я его что? – не понимает Сакура.
– Ты его любишь?
– А я…
Она хочет ответить.
***
– Как бы вы тогда себя описали?
– Заносчивый, самоуверенный, ограниченный кодексом? Вроде подходит.
– Значит, вы считали своего отца виноватым?
– Как и все.
– Быстро передумали?
– Нет. Лет шесть потребовалось.
– Это после смерти Рин Нохара?
– Это перед смертью Обито Учиха.
– Ох, Обито Учиха… Совсем забыл про него. – Следователь переворачивает свои бумажки, что-то вычитывает, стучит карандашом по столу.
Вот что – у него есть усы. Широкие такие, размашистые, с острыми густыми концами. За усами: жёсткие щёки, впалая полость скулы, крепкая шея. А у Какаши есть собственное наставление не пускаться в крайности и раздражение – мужик оказался хорош. Это не то поле битвы, где обхитрить противника ничего не стоит. Куда там – они же все поголовно идиоты. А здесь иначе. Чёрт знает, кто его подбирал, но подобрал отлично – Какаши снимает шляпу.
– Террорист, преступник, зачинщик войны, – говорит он как-то невпопад. – Это была миссия у моста? Вы тогда только получили ранг джонина, первый раз руководили, да? Я читал, конечно. Да и знал об этой истории тоже. Что же вас тогда заставило поменять своё мнение об отце?
Если говорить честно:
– Обито Учиха, – скрипит Какаши сквозь зубы.
– Надо же! Террорист, преступник и зачинщик войны?
– Он тогда таким не был. Запросите его характеристику, должна быть в архиве.
– Разумеется, – Сато благосклонно улыбается, мол, не парься, мужик, знаю я, все мы меняемся. – А после того, как вы убили Рин Нохара, что думали об отце?
Какаши хочет сказать: она подставилась. Молчит, язык прикусывает, прячет вздувающиеся вены на лбу и смотрит так, чтобы понял – по краю ходит.
– Ничего не думал.
– Представьте, если бы Обито Учиха тогда не «погиб», стали бы вы возвращать Рин Нохара в Коноху? В неё запечатали Хвостатого, опасная ситуация для деревни – нападение Хвостатого.
– Стал. Я изменил своё мнение насчёт командной работы не из-за «смерти» Обито, а из-за его слов.
– Какой, оказывается, славный малый, – Сато лыбится. – Вы с ним хорошо общались, да?
– Мы друг друга терпеть не могли. Он был противоположностью того, каким, как я считал, должен быть шиноби: опаздывал, ревел при каждом удобном случае, нёс пургу, вёл себя, как идиот. Ещё и хотел стать Хокаге… Я считал своих сокомандников то ли обузой, то ли расходным материалом для достижения цели. Если бы Обито не был собой, тогда, на нашей последней миссии, если бы не умел стоять на своём, я бы никогда не остановился, я бы пустил своих товарищей на фарш и потом пожал плечами – война, многие погибают, что же тут поделать? Вы это хотели услышать, доктор?
– Ну с откровением вы, конечно, перегнули. Жестокость из вас никуда не делась, Какаши-сан?
– Порционно. Мы со смертью старые друзья. У неё подружка есть – ненависть – странно было бы её не замечать.
– Смерть товарищей вас озлобила?
– Да, думаю. Минато-сенсей пытался это исправить. Не помню, как себя чувствовал, когда приглядывал за Кушиной-сан… У вас нет характеристики тех лет?
– Есть, конечно. – Он опять ворошит свои бумажки. Какаши пригибается ближе, только Сато не показывает – читает сам. – По всем признакам, вы были в депрессии. Факт того, что у Минато Намикадзе остался живой сын, вас не смягчил?
– Я не думал о Наруто, за ним должен был приглядывать Третий, тяжело пытаться думать о ребёнке, когда сам на части разваливаешься. Что бы я мог ему предложить? Технически, я сам был ребёнком.
– Вы могли стать ему старшим братом.
– Вы бы не захотели себе такого старшего брата. Я ничего не знал и ничего не умел. Всё, что мне удавалось – смерть.
Чёрт знает, что он тут из себя строит и кого пытается сыграть: эй, парень, меня просто потаскало по жизни, отвали, а?
Парень не особо ведётся – парень приглаживает усы, тянется от тягучего уныния и пассивной злобы и спрашивает:
– Если бы вы в свои четырнадцать узнали о плане Обито Учиха, что бы сказали?
Ну это просто смешно.
– Я не настолько ничего не знал. Грань между добром и злом я разделяю. Насильственное погружение всего мира в Цукуёми явно не относится к первому.
– Вам бы не хотелось вернуть Рин Нохара?
– Рин умерла почти двадцать лет назад, какой толк об этом разговаривать?
– «Да» или «нет», Какаши-сан.
– Вы правда думаете, что Обито не предлагал? Не говорил о своих планах? Да, это было на поле боя, шла война, но что бы мне помешало перейти на его сторону, желай я вернуть Рин и умереть в своих грёзах? Что бы мне помешало никогда не возвращать вас из Цукуёми и оставить всё, как есть? Сакура Харуно? Сакура Харуно в жизни никогда бы с этим не справилась. Я полгода жил в мире, о котором мечтал Обито, мире без войн, боли и страданий, но самолично вернул в него всё это, потому что нет ничего ценнее человеческой жизни, а я не вправе судить, кто её достоин.
– Разве вы никогда не убивали, исходя из своих моральных принципов? Избавить мир от боли и страданий… разве есть что-то альтруистичнее?
– Не в таких масштабных смыслах. Я мыслю в пределах деревни, в пределах миссии, но не в пределах всего человечества.
– Вы справедливый человек, Какаши-сан.
Какаши кажется, будто скоро это закончится. Будто мужик с широкими усами уже сдался и бросит свои попытки найти место, куда его можно побольнее уколоть, вывернуть, показать – смотрите, какой он на самом деле. Мужик с широкими усами не знал, что Какаши самолично вывернул себя уже давным-давно.
– А было ли справедливым так отпустить Саске из деревни?
При чём тут вообще Саске?
– При чём тут справедливость?
***
Она правда хочет ответить.
***
Справедливо ли – он знает, у них такие разные пути – назвать его, Какаши Хатаке, и Саске Учиха одинаковыми? Забавно, конечно. То, что сначала казалось филигранной игрой превратилось в грязную грубую жатву. То, что Какаши назвал бы шикарными усами, стало глубокой чёрной дырой. Он даже чуть не заржал, завидев эту последнюю, нелепую попытку провокации – ведь если Саске, так похожий на Какаши в детстве, стал международным террористом, то и Какаши наверняка ждёт та же участь.
Чем дольше Какаши пялится на его усы, под которыми шевелится плотная верхняя губа, тем сильнее хочется ответить – да-да-да, только отвали от меня, доволен?
Сато Ран оптимизма не теряет – хлопает по столу, собирает свои разложенные бумажки в папочку, выглядит даже довольным.
– И последнее… Расскажите про Сакуру Харуно. Давно вы знакомы?
– Пять лет.
Какаши отвечает внимательно, заставляет глаза потеплеть – она славная девочка, все должны об этом знать. И он вовсе не готов сорваться с цепи, пока следующий вопрос складывается между этих усов.
– Кем она вам приходится?
– Вы не знаете?
– Это для протокола.
– Про Наруто и Саске вы такого не спрашивали.
– Ответите?
– Бывшая ученица, сокомандница, подруга. Любовница.
Он видит, что следующий вопрос у него замер, застрял, не сорвался так же легко и непринужденно. Сато моргает и даже не сдерживается – смотрит в сторону зеркала. Какаши повторяет за ним. Интересно, Цунаде там? Смотрит, слушает вместе со всеми, хватается за голову, когда он не держит себя в руках и отвечает резко и прямо? Горделиво задирает подбородок и щурится, когда даёт отпор? Какаши явно себе представляет Цунаде.
– Бывшая или настоящая?
– Что? – Какаши отвлекается, забывает Цунаде, мужик с усами выглядит настороженно, взволнованно, чёрные глазки возбуждённо блестят – нащупал.
– Любовница – бывшая или настоящая?
«Какая разница?» – он бы спросил. Но знает – разница есть, и отвечает:
– После пережитого будет как-то странно расстаться, вам не кажется?
– Совсем нет. Возможность выбора хорошо заглушает нежелание привязываться к людям. Ведь вы не только Цукуёми пережили, Какаши-сан, но и множество потерь.
– Это моя болезнь, Сато-сан, сколько бы друзей я не похоронил, всё равно останусь преданным псом на поводке. Если не внешне, то внутренне я до последнего буду стоять за преданных мне людей. Буду чтить память отца, Рин Нохара, Майто Гая, Наруто, Минато-сенсея, буду беречь Сакуру Харуно, буду готов простить и принять Обито и Саске, даже если когда-то был готов их убить. Видите, какой список? Сплошные мертвецы.
– Кроме Сакуры Харуно?
– Кроме Сакуры Харуно.
– На что вы готовы пойти ради Сакуры? – спрашивает он через небольшую паузу, пальпирует.
– На всё, в пределах разумного. У шиноби этих пределов почти нет – мы, всё-таки, переступаем грань человеческой жизни, но я тут с вами уже четвёртый час мусолю свои моральные принципы. И вам не послышалось, когда я сказал, что был готов убить Обито и Саске.
Сато Ран уходит ни довольным, ни огорчённым. Когда он хлопает папкой по столу, широким шагом уходит из допросной, Какаши думает, что тому просто плевать. Тем и лучше.
Когда на стол опускается пакет с его вещами (ничего нового: сигарета, зажигалка, ключи, пара смятых купюр), а собеседник сменяется на Райкаге, Какаши понимает, как он чертовски устал. Слушать эту дребедень, пытаться себя обелить, отмыть, здраво уравновешенно ответить на чушь, в которой он никогда не был виноват, – всё это жутко утомительно. Усталость буквально течёт по венам. Он представляет, как вернётся домой, возьмёт пару банок холодного пива, сообразит самый дурной ужин на свете – ничего полезного, и будет пялиться в телек до красных белков, а когда совсем надоест, призовёт Паккуна и может быть, если тот согласится, попросит привести ему Сакуру, если хвосты не ошиваются поблизости.
– Поставил бы свою вторую руку на то, что ты хочешь оторвать мне голову, – начинает Эй.
– Я хочу холодного пива и женскую задницу под боком, – Какаши отвечает, недолго смотрит, как Эй тянет улыбку. Думает, что стесняться нечего, стягивает маску и прикуривается. – Хотя вмазать вам тоже хочется, Райкаге-сама. Но боюсь, вы мне теперь не противник.
Это правда: Эй похудел, сбавил в ширине плеч настолько, что к локтям теперь тянется дряхлая кожа, волосы у него поредели, пару месяцев – затылок растянется в лысине. А у Какаши на открытом лице сверкает Риннеган.
– Глупо угрожать мне в твоем положении… Хатаке-сама.
– Глупо пытаться так грубо вытянуть из меня признание такими жуткими вопросами. Вам самому-то не смешно? Вы за кого меня принимаете?
– Кое-что ты нам всё-таки рассказал.
Какаши открывает рот, чтобы ответить, что так он поставил грань, за которую переходить нельзя, но Райкаге перебивает:
– И глупо вот что – ходить твоей девочке по ночам без присмотра. Цунаде поделилась, что у вас не хватает людей.
Какаши хватает на девять минут. Две – чтобы докурить сигарету, одну он неторопливо прощается с Райкаге, тот обещает ему ещё одну встречу, Какаши кивает – да-да, в коридоре его шаг уже нервно подпрыгивает, а последние четыре минуты до ближайшего поворота – самые мучительные. Он думает: где-то сидят хвосты – ему плевать, он не будет пытаться от них спрятаться, знает, что ждут, когда сорвётся. Он срывается, несётся, как умалишенный, сбивает кого-то по пути и прямо застревает в пространстве: впереди по коридору уже ведут её.
