show starts with a bang, bang, bang

Тусклый свет, разливающийся по палате, едва ли дает достаточно освещения, особенно если учесть наглухо занавешенные окна, из-за чего снаружи свет фонарей тоже не может пробиться. Который сейчас час? Хан не может даже предположить, он вообще добрых десять минут не осознает, где находится и как здесь оказался. Единственное, что бьется в теле и сознании — боль. Чертовски больно даже дышать, не то чтобы еще и шевелиться. Тело будто стянуто жгутами, впивающимися в кожу — тугие бинты, уже немного пропитавшиеся кровью и вскоре требующие замены. Одно предплечье зафиксировано полимерным гипсом во избежание еще большего смещения и без того переломанных костей. Повсюду тянутся трубки, прозрачная жидкость в капельнице рядом бесшумно перемещается внутри пластика, но все равно каким-то образом умудряется раздражать. В левую руку вставлен катетер, лениво качающий кровь из подвешенного по другую сторону койки донорского контейнера. Точно. Он в больнице. А почему? Случилось что-то очень плохое. Шестеренки в мозге с трудом проворачиваются, он словно в тумане от количества введенных ему препаратов, призванных приглушить болевые ощущения и уничтожить инфекцию. Пульс заметно подскакивает от нахлынувших воспоминаний: цирковая арена, новый трюк, озверевшая Боми и парень, по его вине оказавшийся в центре всего этого убийственного коктейля. Что может быть страшнее смерти? Этот вопрос возник в голове уже спустя некоторое время. Наверное, худшее, что можно сделать, это заставить страдать того, кто дороже жизни. Он помнит, что тогда, лежа на полу под тяжестью тигрицы, глядя на такой высокий, издевательски красочный купол цирка и истекая кровью, он бесконечно мысленно возвращался к Минхо и молил о прощении, зная, что его никто не услышит. Извинялся за то, чего так и не сделал: не смог подарить ему свободу и абсолютное ощущение счастья. Он вновь и вновь соглашался подвергать себя опасности, не задумываясь, что будет, когда нелепая случайность вдруг оборвет его жизнь. Не жалел себя, со слезами на глазах отдаваясь в руки Пак Джинёна, не способный когда-либо отмыться от этой позорной тайны во благо, которая разобьет все на мелкие кусочки, стоит ей открыться. Смерть могла бы быть спасением от всего, что уничтожало его день за днем, но он не желал умирать, отчаянно боролся, даже не имея ни малейшего шанса на победу. С Минхо жизнь приобретала смысл, и Хан прекрасно понимал, что если умрет, его возлюбленный потеряет голову от горя, а это чревато безумными поступками. Им нельзя друг без друга. Мир действительно рухнет, если одного из них вдруг не станет. Сколько раз его собственное сердце замирало, глядя на то, как Минхо поднимается под купол и вышагивает по натянутому канату? Это происходит каждую тренировку, каждое выступление, каждую минуту, когда он не знает, где именно находится Минхо и не раскачивается ли на поднятом высоко над землей канате, рискуя сорваться вниз. В цирке не так уж много безопасных занятий, но они оба выбрали те, что в любой момент могут убить, в тайне друг от друга желая этого, несмотря на пожирающее чувство вины. Запищавшие приборы привлекли внимание проходившей по коридору медсестры. Она быстро реагирует, входит в палату и сразу же вводит успокоительное, попутно интересуясь его самочувствием, хоть Хан и не бьется в истерике — сил на это никаких нет. Ему сообщают, что он пробыл без сознания целые сутки, хотя ему кажется это нереальным, ведь он помнит, что после нападения Боми мог самостоятельно передвигаться, даже несмотря на рваные раны. И все же обильная кровопотеря сказалась на нем. В какой момент для него погас свет, он вспомнить не может. Но ощущение забвения до сих пор не покидает, будто на самом деле он так и не очнулся. Остался в том темном, но спокойном месте, а все происходящее сейчас — лишь его разыгравшаяся фантазия. Он не против до тех пор, пока рядом Минхо, даже если это просто плод его воображения. Спусти еще сутки Хан твердо заявляет о том, что не будет оставаться в больнице. Холодные стены, люди в белых халатах, одинокое пребывание на больничной койке и огромный счет по окончанию лечения — это невыносимо. Кто знает, во что может потом вылиться этот денежный долг, отец не побрезгует лишний раз напомнить об этом, когда представится подходящий случай. Не хотелось давать ему даже малейший повод распускать руки и напоминать о том, кто здесь всем руководит. К тому же тот парень на шоу... Джисон никак не может отделаться от ощущения, что эта история не закончится так просто, даже несмотря на вызванный переполох. Боми могла бы порвать на кусочки своего дрессировщика, но это никогда бы не заставило отца отказаться от своих больных фантазий. Ему нужен тот мальчишка с шоу и это лишь вопрос времени, когда и чьими руками он сумеет его заполучить. К сожалению, никто не позволил ему покинуть больничную палату слишком быстро. Отец распорядился, чтобы Хана подлатали настолько, чтобы он не бродил по цирку с кислой миной, потому что Джинёна слишком раздражает чужое нытье, если не он сам является причиной этих страданий. Джисону провели операцию на правом предплечье, выявив, что кости были раздроблены челюстями тигрицы так, что стандартным вправлением не обойтись, однако пообещали, что все мелкие кусочки быстро срастутся и после реабилитации он снова сможет вернуться к работе. Но тяжелее всего было проводить эти несколько дней вдали от Минхо. К нему в палату никого не пускали, и он подозревал, что не сами врачи так решили, ведь переломы и рваные раны, больше не представляющие опасности для жизни, не могли стать причиной такой сверх опеки. Оставалось довольствоваться перепиской в мессенджерах. На звонки Хан не отвечал, бессовестно ссылаясь на отсутствие сил на разговоры, потому что опасался гнева Минхо, ведь даже через сообщения чувствовалось, что он готов придушить дрессировщика за такую неосмотрительность. Но эти волнение и злость только вызывали улыбку, наполняя сердце радостью. Он ощущал себя любимым и нужным, с благодарностью принимая такое беспокойство. — К вам пришли, — сообщает звонкий голос медсестры после стука в дверь. Хан подскакивает на месте, едва не роняя мобильный. Он непонимающе смотрит в экран, где буквально минуту назад появилось последнее сообщение от Минхо: «Я люблю настоящих котов, но так и быть, можешь попытаться меня соблазнить на четвереньках. Только мяукай убедительнее, а не как в прошлый раз.» Лицо Хана озаряется широкой улыбкой. Он абсолютно точно не ожидал такого сюрприза, уверенный в том, что не сможет увидеть Минхо до того, как вернется в цирк. Парень ловко придумал отвлечь его дурацкими сообщениями с весьма очевидным подтекстом, пока сам подкрадывался к палате, надо же! Джисон в больнице уже вторую неделю и за это время не только успел все бока отлежать, но и набраться сил, чтобы наконец покрепче обнять Минхо. Правда, выпутаться из-под одеяла за пару секунд ему не удается, как бы он ни сражался с коварной тканью, поэтому он успевает разве что откинуть его, намереваясь встать, когда дверь открывается. Улыбка Хана меркнет так же быстро, как возникла. Он с недоумением смотрит на появившегося в палате парня: примерно того же роста, что и он сам, со слегка вьющимися темными волосами, весь в черном и мешковатом, но даже под такой одеждой отчетливо прослеживаются крепкие мышцы. — Ну наконец-то, — выдыхает незнакомец, снимая темные очки и лучезарно улыбаясь, демонстрируя ямочки на щеках. — Ей-богу, до министра легче добраться, чем до тебя. О, прости, ничего, что я так сразу на «ты»? — Мы знакомы? — осторожно интересуется Хан, накидывая себе на ноги одеяло. Он уже чувствует подступающую панику: а если у него после инцидента проблемы с памятью и он забыл половину своих знакомых? — Что? А, нет-нет, я тут только для того, чтобы поблагодарить, — отвечает парень, но этим лишь сильнее запутывает. Он делает полшага назад, чтобы выглянуть в коридор и кому-то машет рукой, подгоняя. — Все скупил или там еще что-то осталось? — Затем снова наполовину заходит в палату. — Он просто немного скромный. Чего не скажешь о тебе, думается Хану, однако вслух он этого не произносит. У него возникает масса вариантов, кем может оказаться этот странный тип, и одно предположение каждый раз хуже другого, но все становится ясно, как только дверь открывается шире и в палате сначала появляется огромный букет, а вслед за ним и Чонин. От одного его вида в сердце начинает щемить. Хан ведь чуть не погубил чужую жизнь. Да, в последние месяцы ему приходится участвовать в извращенных забавах отца и за это время по его вине немало людей пострадало, даже если он лично не прикладывал руку к тем ужасам, что готовил для похищенных Джинёном. Но сейчас совсем другой случай. Даже под угрозами он не станет предпринимать что-либо против Чонина, а если понадобится, включит режим шантажиста и напомнит отцу о том, сколько людей были свидетелями происшествия, сколько из них снимало все на камеру, чтобы потом выложить в сеть и получить свои заслуженные лайки, и сколько репортеров захочет раскрутить такой сюжет, взяв интервью у чудом спасшегося зрителя. Нельзя похищать тех, кто засветился на экранах, этот аргумент должен стать решающим, чтобы пресечь любые поползновения. — Хён, — начинает Чонин, выискивая взглядом место, куда бы деть букет. — Я хотел тебя поблагодарить. Пришел бы раньше, но к тебе никого не пускали. — И я о том же, — согласно кивает его спутник. И, кажется, под слегка растерянным взглядом Хана наконец понимает, что до сих пор не представился. — Ах да, точно. — Он протягивает руку. — Бан Чан. Мне хотелось познакомиться с тем, кто спас моего Нини. Они не называют вещи своими именами, но по смущенной улыбке Чонина и собственническому движению руки Чана по плечу парня несложно догадаться, какие отношения связывают этих двоих. От них веет уютом и заботой друг о друге, теплоту видно невооруженным глазом, и Хан бы с удовольствием порадовался, если бы не щемящая в груди тоска, растекающаяся по телу ледяной волной. Он бы все отдал, чтобы сейчас в его палате оказался Минхо. — Чонин, — мягко зовет Джисон, и улыбка снова расцветает на его лице. — Тебе не за что меня благодарить. Я едва не угробил тебя, мне так жаль, что тебе пришлось пройти через такое. Конечно, парень уже достаточно взрослый, чтобы суметь пережить полученный жуткий опыт и не зацикливаться на этом, но все же волноваться за его психику стоит. Хан приподнимает руку в гипсе и указывает на стул возле койки. — Как ты? — спрашивает младший, пристроив наконец букет на прикроватную тумбу, а сам усевшись-таки на предложенный стул. — Я... — Он пытается окинуть взглядом самого себя, растянувшегося на койке, и качает головой с сожалением, хотя в голосе появляются шутливые нотки: — Будто катком переехало. Обычно людей пугают клоуны, а твоим ночным кошмаром теперь станет дрессировщик. Чонин очаровательно смеется – одновременно смущенно, задорно и виновато, будто думает, что не имеет права веселиться, когда его спаситель в таком состоянии, но ничего не может с собой поделать. Чан же улыбается, стоит позади парня, как личный телохранитель, и продолжает поглаживать его плечо. Его не было на шоу, предполагает Хан, и теперь он страшно боится повторить свою ошибку и оставить Чонина одного, не имея возможности защитить. Джисон и сам себя чувствует так же каждый раз, когда оставляет Минхо одного. Все это время, проведенное в больнице, он места себе не находит, не имея ни малейшего представления о происходящем в цирке. Он не может быть на сто процентов уверен, что Минхо в порядке, даже если тот успокаивает его в сообщениях. — Я все еще помню, что обещал тебе, — говорит Хан и тянется за мобильным. Он не уверен, что Чонин когда-нибудь захочет ему сам написать или позвонить, однако все равно выбора нет. — Запиши свой номер, хорошо? Когда поправлюсь, с меня увлекательная прогулка. И никаких тигров, обещаю. — Он на мгновение запинается и переводит взгляд на Чана. — Если никто не против, конечно. — Я тебя с ним наедине больше не оставлю, — то ли ему, то ли Чонину говорит Чан, и выглядит при этом так серьезно, но его выдают пляшущие во взгляде чертики. Собственник до мозга костей, но полностью доверяет своему парню, чтобы что-то всерьез запрещать. И Чонин, кажется, прекрасно это знает, поскольку только легонько хлопает Чана по руке и сокрушенно качает головой. Он берет мобильник Хана и, вбив в него свой номер, возвращает владельцу. На экране в тот же момент высвечивается сообщение от Минхо, и взгляд Хана начинает бегать, пока он мысленно взвешивает все «за» и «против» своего вопроса, который он все никак не решается задать. С другой стороны, он уже и так на самом дне, куда уж дальше падать? — Слушайте, а как… — Он прочищает горло, чтобы голос не звучал совсем уж жалко. — Как вам удалось попасть ко мне? — Вопрос больше в том, почему тебя так охраняют, — задумчиво произносит Чан, потирая подбородок. — Ты настолько знаменит? Мне уже немного неловко, что не помню твоего лица на билбордах. — Что? — Хан непонимающе хлопает глазами, но тут же смеется, хоть это и отзывается болью в груди. — Нет, вовсе не знаменит, только этого мне еще не хватало. — Чонин пытался несколько раз прорваться к тебе, — говорит Чан, и по начинающим краснеть кончикам ушей младшего становится ясно, что это не та информация, которой он хотел бы делиться. — Сегодня я уже сам решил вмешаться и немного пригрозить законом. — Чан адвокат, — поясняет Чонин, — у них не было шансов против его доводов. Объяснение звучит вполне разумно, но легче от него Хану не становится. Он знает, что отец запретил к нему приходить, но даже если эта парочка сумела найти лазейку, Минхо того же провернуть не сможет. Он, конечно, вполне способен устроить скандал, угрожать, возможно даже с кулаками, если его разозлить, однако от проблем в стенах цирка в таком случае потом не увильнуть. Лучше ему вообще не знать о сегодняшних посетителях. Они потерпят, еще немного и Хана выпишут, и вот уж тогда он точно посвятит несколько дней тому, чтобы не выпускать Минхо из своих объятий. А потом ему придется хорошенько все взвесить и решиться на отчаянный шаг — дать Джинёну то, что он хочет. Сколько судеб Хан погубил, завлекая девушек и юношей в ловушку, из которой обратного пути нет? Хотелось бы ему быть бесчувственным и сказать, что он уже и не помнит, но увы, он помнит абсолютно каждого. На его совести четыре уничтоженные жизни, он прекрасно помнит их имена, их светящиеся глаза и широкие улыбки. Всегда было проще думать, что эти люди просто куда-то уехали, и это долгое время удавалось, пока с последней жертвой не пришло осознание горькой правды. Джисон не хотел знать в подробностях, что происходит с теми, кого он в бессознательном состоянии притаскивал Джинёну. Его работа заканчивалась на пороге подвала в доме директора. Но три месяца назад он впервые увидел, что случается с жертвами извращенных фантазий и желаний. Одно дело терпеть побои, унижения и насилие самому, и совсем другое — быть приглашенным гостем на карнавале отчаяния и боли. Он не собирался переступать порог подвала в тот день, спустя неделю после похищения, но Джинён настоял. Директор был в прекрасном расположении духа, вежлив и любезен, почти заботливо подталкивал Хана в спину, когда вел по своему коридору ужасов, обрамленному приглушенным светом от причудливых бра, бардовыми оттенками стен и ковров и дорогими картинами в тяжелых рамках. Но дверь в конце коридора отличалась, и увидев железную махину с тяжелым навесным замком, каких он даже в продаже не встречал, его прошиб холодный пот. На секунду показалось, что все изменится, как только дверь откроется. Он не знал, чего ждать — собственной ли гибели или же мясницкого цеха, что отпечатается навечно на сетчатке глаза. Но весь ужас состоял как раз в том, насколько издевательски умиротворенной была обстановка там, внутри камеры пыток. — Смотри, Сони, — ласково ворковал Джинён, придерживая парня за челюсть и не давая отвернуться. — На этот раз все получилось. А Джисон только и мог, что стоять, как вкопанный, дрожащий от страха и чувствующий подступающую тошноту. То, что стало с тем парнем, до сих пор преследует его в кошмарных снах. В идеально чистой комнате, обставленной скромно, но со вкусом, как это любят делать богачи, придавая своему жилью элегантный стиль минимализма, похищенный парень висел на цепях, тянущихся с потолка. Оковы плотно сжимались вокруг его запястий и шеи, а через все обнаженное тело тянулись кровоточащие шрамы, прошитые грубыми стяжками; на опухшем лице красовался нелепо-яркий макияж, а наполовину сбритые волосы, зачесанные на один бок, поблескивали от обилия фиксирующего лака. Его глаза были приоткрыты, но смотрели непрерывно в одну точку, а из уголка рта тонкой струйкой стекала вязкая слюна. Он был словно… — Марионетка, — восторженно объявил Джинён. — Моя прелестная марионетка в этот раз держится дольше. Может, я наконец натренировался? С каждым разом все проще и мои детки становятся все красивее. Тогда Хана все же вырвало прямо на дорогой паркет и он, согнувшись пополам от спазмов желудка, желающего извергнуть из себя даже то, чего там не было, получил болезненный пинок под ребра. Нежеланный беспорядок разозлил директора, но не настолько, чтобы он захотел придавить своего протеже ботинком и протереть им пол, однако все равно заставил хорошенько прибраться, вынуждая лишние мучительные полчаса находиться в этой комнате и невольно поглядывать на едва дышащего парня, который наверняка желал поскорее умереть. — Все в порядке? Джисон озадачено смотрит на взволнованное лицо Чонина — совсем такое же, как было на арене во время представления. Он слишком глубоко погрузился в свои воспоминания, и теперь, глядя на такого невинного и совсем еще юного парня, ему хочется плакать. На чаше весов не только его собственная шкура, но в большей степени жизнь Минхо, а что хуже — судьбы приютских детей, которые остались далеко за пределами цирка, но существуют лишь благодаря пожертвованиям Пак Джинёна. Джисон просто не представляет, как ему теперь разобраться со всем этим и не разрушить свой собственный шаткий мир, способный рассыпаться в прах от одного неверного шага. — Я просто устал, — неубедительно врет Хан и слабо улыбается. — Мы тогда пойдем, — понимающе кивает Чан и хлопает Чонина по плечу, призывая подняться. — Поправляйся, хорошо? — Буду ждать встречи, — добавляет младший, дразнящим движением потрясывая телефон. — Если я тебя отпущу, — по-доброму ворчит Чан, отбирая мобильник. Хан не может сдержать улыбку, глядя на их препирания. — Берегите друг друга, — напутствует он им, прежде чем дверь закроется и он вновь останется в звенящей тишине больничной палаты. Он откидывается на подушку и делает судорожный вдох, закрыв глаза. Сейчас он желает лишь одного: чтобы Чан остановил его, когда придет время.