Когда исчезает вчера

      Атмосфера в воздухе была тяжёлой. Она клубилась чёрным маревом и жёстко оседала невидимой золой на плечах, отягощяя всякие движения. Даже дышать было едва возможно: каждый вдох засорял лёгкие пропылённым, спёртым кислородом, и сковывал тело в странной тревоге.       Члены банд застыли, подобно грубым, каменным статуям, оледенев от резкого густого разряда, в одночасье сменившего обстановку вокруг. Замерли, как звери, почувствовавшие опасность, от внезапного выброса новой, неясной, но ощущаемой мурашками по коже и незримым пеплом на теле энергии, исходящей от только одного человека. Майки стоял в центре внимания, едва ли замечая смятение окружающих его людей. Он сам был подобен изваянию: прекрасному в своём совершенстве и в то же время холодному, окоченелому в своём существе, без возможности вырваться из этих твёрдых, стальных оков тьмы наружу. Заточённый в мраморе собственных и чужих ошибок, потерянный в тумане неизвестности и ненависти к себе: слишком силён, чтобы быть побеждённым другими, но слишком слаб, чтобы победить самого себя. Слишком слаб, недостаточно храбр, чрезвычайно горделив, чтобы позволить кому-то протянуть ему руку помощи; чтобы найти силы продолжать противостоять своему худшему началу. И вместо отчаявшегося Майки наружу вырывается тьма, чёрным импульсом вспыхивая в воздухе и задавливая всех присутствующих членов банд, крадясь сквозь их ряды безжалостным хищником, вселяя в сердце каждого животный страх.       Майки поднимает взгляд. В его глазах – необъятная пустота, в которой можно бесконечно падать и падать, не находя ни конца, ни края. А когда даже бесконечность обрывается крутым оврагом ярости, то дно зрачка не выражает ничего, кроме бескрайней усталости. И лишь под всем этим слоем всевозможных негативных чувств, грязных и мерзких, виднеется тусклая, совсем неслышная от звукоизоляции вакуумной пустоты мольба о помощи.       Единственный, кто не боится глядеть прямо в чёрную пропасть выцветших глаз и видит всю боль, скрывающуюся за густой беленой проклятия – это Такемичи.       Весь побитый, ободранный и исцарапанный, он возвышается с прямой спиной, широко расправив плечи, и серьёзно смотрит прямо на Майки, а тот диким зверем смотрит в ответ. Такемичи не боится: его не ужасает чёрная, клубящаяся аура, не удушает вязкая марь чистой ненависти, исходящая от его лучшего друга. Он твёрдо стоит на ногах, выставив кулак на другого парня в качестве вызова на бой, и внимательно наблюдает. Ждёт.       Майки нападает первым. И делает это максимально грязно.       Резким движением он подхватывает лежащую на асфальте катану и делает яростный выпад в сторону Такемичи, осклабливаясь в кровожадной ухмылке. Тот успевает увернуться: кончик оружия почти что задевает его. Толпа вокруг ахает в паническом испуге: кто-то что-то говорит, кто-то что-то отвечает, но разобрать, о чём именно разговаривают, невозможно. Чужие голоса доносятся словно из-под воды, булькающие и нечёткие, и абсолютно все лица размываются, оставляя на главных ролях только двух человек.       Майки и Такемичи едва ли обращают внимание на окружающих их людей: весь мир окрест сузился до них самих, крепко сжатых кулаков и остро наточенной катаны. И, очевидно, руки мало что могут сделать против холодного оружия: Майки с остервенелой жестокостью делает серию выпадов, задевая и оставляя рану на чужой щеке, разрывая ткань рукава и плоть на худом плече. Такемичи шипит, сжимает губы и кулаки ещё крепче, игнорирует боль, но не сдаётся, как не делал этого никогда. Он упрямо даёт отпор, быстро уворачивается от молниеносных атак, а в его глазах пламенеет решимая непреклонность в своей правоте, невозмутимая уверенность в собственных силах суметь спасти.       Его не трогает ярящийся и сносящий всё со своей дороги шторм Манджиро, ведь сам Такемичи – спокойный, но твёрдый штиль.       С этой непоколебимой убеждённостью во взгляде, он снова мчится прямо на Майки, и тот не заставляет себя долго ждать: он выворачивает катану оскаленной пастью и сам щерится одичалым зверьём. Но в этот раз всё происходит иначе: Такемичи не уворачивается от атаки и даже не пытается этого сделать. Он несётся прямо на острое лезвие: бежит ему навстречу, точно зная, какие последствия будет иметь это действие.       Я спасу тебя.       Катана легко проходит сквозь юношеское тело. На асфальт брызгает алыми пятнами молодая кровь и вокруг разносятся встревоженно-испуганные возгласы, но Такемичи, последнего дурака, они не волнуют, как и не волновали до этого: он продолжает насаживать свою грудь на отточенное лезвие и иступлённым рывком сокращает дистанцию между ним и Майки. Такемичи поднимает дрожащие руки: он хватает другого парня, притягивая к себе в крепких объятиях, и что-то говорит ему, а глаза горят до небес лазурным пламенем в полной правоте своих действий и улыбка широкая, искренняя, словно его чёрная форма томана не пропитывается до бордового оттенка и кровь не проливается рекой на серый асфальт.       Я спасу тебя.       Майки осоловело моргает: он не до конца осознаёт, что именно произошло, но теплота чужих и в то же время таких родных рук проникает в его оледенелое тьмой тело, начиная вытеснять её. Такемичи снова что-то говорит: он медленным, рваным движением опускает ладонь, чтобы прикоснуться к запястью другого юноши. Майки дёргается, словно выходя из транса: смотрит на струящуюся ярко-алую кровь, прислушивается к словам, пока выцветшую пустоту в его глазах заменяет привычное ночное небо летним днём, а жажду жестокости – ужас от осознания содеянного. Такемичи же, наоборот, нет никакого дела до катаны, пронизывающей его тело. Он продолжает и продолжает что-то говорить Манджиро, держась за его ладонь своей, но голубой огонь в уверенном взгляде начинает студенеть, а Такемичи – медленно оседать в объятиях. Майки подхватывает его: сам сжимает чужие тонкие пальцы, кричит, наполняется эмоциями, которые до этого так долго и тщательно пытался подавить в себе. Такемичи холодеет прямо у него на руках: всё своё тепло он пожертвовал, отдал своему другу, вытягивая его из пучины мрака, и теперь он сам цепенеет. Голубые глаза окончательно замирают в моменте, навсегда сохранив в себе сверкающие искры огня: Такемичи обезволенно падает в объятиях Майки.       Я спасу тебя.       А Майки дрожит, не веря в то, что с ним происходит: цепляется за остывшее тело, с ещё недавно горящим в нём сердцем, и кричит от боли так истошно и надрывно, что Дракен дёргается и наконец просыпается от этого нескончаемого кошмара.       Он резко вскакивает в постели и тяжело дышит, прикладывая ладонь ко лбу и проводя ею по всему взмокшему от холодного пота лицу. Пытается сфокусировать зрение, лихорадочно оглядывает комнату вокруг себя: стены спальни в сумраке, занавешенное окно, застеленную кровать – видимо, Дракен решил вздремнуть после работы – но в то же время он смотрит словно сквозь предметы, находясь не в своей квартире, а там, на поле битвы. Там, где дрались не на жизнь, а на смерть; там, где пролилась рекой алая кровь, застилая зрение насыщенным красным; там, где бездыханное тело Такемичи и заплаканное лицо Майки.       Бездыханное тело Такемичи и заплаканное лицо Майки.       Майки убил Такемичи. Майки убил Такемичи? Почему Майки убил Такемичи? Зачем они вообще дрались? Такое когда-нибудь в принципе было? Такое возможно хотя бы в теории? Чтобы Майки, встающий за своих близких горой и чуть ли не боготворящий самого Такемичи, безжалостно зарезал того катаной? Чтобы Такемичи добровольно пошёл на остриё оружия, дав убить себя лучшему другу? Чтобы что? Чем они оба думали? Что это вообще было? Майки убил Такемичи...       ...блять.       – Что за хуйня, – пробормотал Дракен, в обессиленном жесте схватившись за голову, что начинала кружится и болеть от попыток отсоединить реальность от кошмара, смешавшихся в безумной палитре кровавых оттенков. Внутри уставшего после представленной картины тела липкой паутиной ткался страх, словно склеивая все органы вместе. Становилось совсем дурно: ощущение, что пока Дракен спал, его грубо вывернули наизнанку. Хотя далеко от правды такое сравнение не было: в голове всё ещё стоял крик Майки, колотя по стенкам черепа как молотком, а собственные руки казались окроплёнными чужой кровью.       Он изо всех сил гнал от себя мысль о том, что это была кровь Такемичи.       Дракен на несколько секунд прячет лицо в ладонях, стараясь унять неистовый шквал эмоций и мыслей, после чего пытается сделать ровные вдох и выдох: получается не очень хорошо, но для начала этого достаточно, чтобы Дракен уже более спокойным взором оглядел комнату для осознания того, что он в безопасности. Что то, что он увидел, было не более, чем очередным идиотские кошмаром, что в реальности такого никогда не случалось и не могло случится. Он поворачивает голову влево.       Другая часть кровати была пуста.       Вопреки всякой рациональности, внутри Дракена всё холодеет. Но он сразу же одёргивает себя, нахмурившись в раздражении: он должен был прекратить думать об этом сейчас же. Он должен был перестать позволять своим страхам брать над ним верх, потому что именно это они сейчас и делали: тысячами мелких игл вписались в лёгкие, сжимая их в мятый комок. Это всего лишь очередная игра разума. Это не более, чем воображение и глупая фантазия. Это...       Дракен рывком поднимается с кровати и такими же рваными движениями делает шаги и выходит из спальни. Он оглядывает погружённую в лёгкую темень наступившего вечера квартиру: лампы, судя по всему, во всех комнатах были выключены, за исключением одной единственной виднеющейся полоски света из помещения кухни. Парень пулей долетает до двери, резко распахивая её и чуть не сломав от напора: Дракен ураганом врывается на кухню и сразу же утыкается взглядом в искомое.       Такемичи обыденно сидит за столом, поднимая взор на источник внезапного звука: одной рукой он держит ложку, которой медленно мешает содержимое стоящей рядом чашки. Он скидывает брови в лёгком удивлении, явно немного озадаченный поведением другого парня.       – Привет? – растерянно говорит Такемичи, в неуверенном жесте доставая ложку из кружки. – Ты чего подорвался так? – он внимательно, с некой настороженностью вперивается в Дракена, пытаясь найти причины для его взвинченного состояния: то, что Такемичи уже заметил, что что-то не так, сомнений не было. Они слишком хорошо друг друга знали, чтобы игнорировать такие вещи.       А Дракен стоит и исступлённым взглядом смотрит на Такемичи, словно увидев того впервые: его сухощавые, но крепкие руки, сжимающие в ладонях – исполосанных мелкими шрамами, но совсем не дрожащих – кружку. Старую белую футболку с какими-то затасканными пятнами – не крови, а пролитой газировки и соуса. Встревоженные голубые глаза, повзрослевшее лицо, лишённое детской припухлости, растрёпанные чёрные волосы – Такемичи вымыл свой жуткий блонд ещё три года назад, ведь буйный подростковый период давно закончился. Каждую мелочь о нём и его полностью, домашнего и небрежного, а не сосредоточенного и готового рвануться в бой – на чёртову катану – в любую секунду.       Живой... Конечно живой, а какой он ещё должен быть?       И всё-таки...       – Кен? – Такемичи нахмуривается, и от такого простого, казалось бы незамысловатого движения, но наполненного жизнью, Дракен окончательно отмирает. Он в пару шагов преодолевает расстояние между ними и сгребает другого юношу, прижимая к себе в крепких объятиях, чувствуя худое тело в своих руках, слыша тихий выдох от неожиданности действия, почти ощущая ускоренное сердцебиение в чужой груди и в своей собственной: Дракен только сейчас понимает, что до этого момента его тело было напряжено практически до спазма. Его ноги подкашиваются: он оседает перед сидящим Такемичи на колени, неприятно упираясь чашечками в пол, но продолжает крепко держаться за Ханагаки, находя собственными руками чужие и хватаясь за них. Перед глазами снова начало плыть.       – Кен, что...       – Мне приснилось, что ты умер, – кидает не подумав Дракен и он практически может слышать, как вслед за его словами падает сердце Такемичи. Он не видит его лица, но Дракену этого и не нужно, чтобы понимать и чувствовать, как одна эмоция парня сменяет другую: смятение за удивлением, удивление за растущим волнением. Точно, сейчас начнёт беспокоиться и суетиться. Ну вот и зачем Дракен это ляпнул? Парень выпрямляет спину, всё ещё продолжая упираться коленями в пол, и немного ослабляет хватку, в которой он держит чужие предплечья. Он пытается сконцентрировать взгляд и поднимает глаза на Такемичи: тот, уже вовсю фонтанируя гаммой смешанных чувств, смотрит на него в ответ.       – Идиотский сон на самом деле, – морщится Дракен. – Извини, что напугал. Мне просто надо было тебя увидеть.       Такемичи молчит, внимательно осматривая лицо другого парня, после чего прикладывает свои ладони к чужим щекам, поглаживая их подушечками больших пальцев: прикосновение неожиданное, но приятное, и Дракен неосознанно льнёт к нежному касанию, прикрыв глаза. Только сейчас к нему приходило понимание, насколько уставшим и измотанным он себя чувствовал: дрёма после дня в автомастерской никак не помогла восполнить силы, а лишь усугубила состояние.       Эти ёбанные кошмары...       – Хочешь чай? – тихо спрашивает Такемичи. Дракен вяло кивает: смочить горло тоже не помешало бы, но на этом моменте стоило заканчивать жалеть себя. Он пытается встать, найдя опору в переместившихся с его лица обратно к его ладоням руках Такемичи: другой парень немного поддерживает его, видимо, опасаясь, что он может свалиться ещё раз, но Дракен без проблем немного отходит и садится на другой стул, растерянно складывая руки на столе. Колени немного побаливали. В голове мелькает мысль, что теперь ведь и не отвертишься: Такемичи считывает чужое состояние на раз два, а тут в принципе и слепому понятно, что эти кошмары становятся лишь хуже. Вот только стоит ли ему рассказать о том, что снится? Как будто бы нет...       Он в тишине наблюдает за действиями Такемичи: как тот берёт сахарницу с полки, добавляет две ложки в собственную кружку, быстрым движением размешивая содержимое, после чего отодвигает её к другому парню. У них были немного разные предпочтения: Ханагаки всегда спокойно обходился чёрным чаем безо всяких добавок и чуть ли не был готов хлестать кипяток, чего Дракен никогда не понимал. Он осторожно делает глоток: жидкость горчит на языке, потому что сахар не успел до конца раствориться, но в то же время она как будто помогает отрезвиться ещё больше. Такемичи тем временем отходит к чайнику, чтобы заварить себе другую кружку чая и дать время Дракену окончательно прийти в себя. Последний всё так же продолжает наблюдать за чужими размеренными действиями, таким образом успокаиваясь и медленно погружаясь в собственные мысли.       Увидев Майки в первый раз, всегда было сложно сказать, что этот человек был главой самой опасной группировки в Японии за все времена. Сложно, но реально: у него всегда была своя неповторимая, ужасающая энергетика в нужные моменты. Увидев же Такемичи даже несколько раз подряд, поверить, что он был со-главой всё той же группировки, было практически невозможно: худой, безобидный на вид и не чурающийся давать волю слезам, он не вызывал чувства опасности и из-за этого никогда не воспринимался всерьёз. Что, в общем-то, давало ему некоторое преимущество: то, что обманываться внешностью и миролюбивостью Такемичи, значит, самовольно копать себе могилу, Дракен знал как никто другой. Об этом узнавали и смельчаки, с лёгкостью бросавшие вызов непримечательному мальчику сыроватой комплекции и жалеющие о своей беспечности до конца своих дней, ну или до момента, пока они не оказывались под властью токийской свастики. Такемичи хоть и не обладал выдающейся физической силой, но нечеловеческая выносливость, титановый внутренний стержень и баранье упрямство с редкой харизмой делали его почти равным самому Майки, если не превосходящим в некоторых аспектах. Весь томан, от шестёрок до верхушки, часто задавался вопросом, что будет, если эти двое сойдутся в битве: мнения всегда расходились и делились поровну, но к единому выводу не пришли до сих пор. А спрашивать у самих глав, кто сильнее и вышел бы победителем из боя один на один, было бесполезно: Баджи однажды попробовал задать этот вопрос, когда группировка только-только образовывалась.       – Майки, – фыркнул тогда Такемичи.       – Такемичи, – со странной эмоцией в голосе ответил Майки, после чего мальчики перебросились крайне загадочным взглядом, понятным по своему содержанию только им самим. Они в принципе часто между собой общались одними только глазами, что ставило в тупик окружающих и даже самогó Дракена, сáмого близкого человека этим двоим и вроде как тоже умеющего понимать их только по обращённому взору или движению брови. Но то, что главы передавали друг другу через такую невербальную связь, было доступно им и только им, а никак не посторонним или хотя бы их заместителю.       Тем не менее, на просьбы неравнодушных устроить спарринг Майки и Такемичи дружно и категорически отказывались: они могли пнуть друг друга в шутку или даже потренироваться вместе, сцепиться в жарком споре – хотя этим в основном занимался Майки – с любыми другими членами томана, но драться всерьёз один на один никогда не соглашались, что порядком расстраивало изводящихся от любопытства Баджи, Улыбашку, Пачина и Пеяна. Майки в принципе с большой охотой собачился с тем же Баджи, Дракеном, с кем угодно и сколько угодно, но с Такемичи – никогда. Наоборот, со-глава томана был единственным, не считая Шиничиро, кого глава хоть немного слушался: Майки никому не подчинялся и всегда играл по собственным правилам, потакая своему эгоизму, но одного спокойного «Манджиро» от Такемичи было более чем достаточно, чтобы этот самый Манджиро сидел на жопе ровно. Нахохлившись или нет – это уже другой вопрос: главное, что не рыпался лишний раз, а остальное не так важно.       Такемичи в принципе обладал скрытой силой, которую нельзя было заметить с первого или даже второго раза: вероятно потому, что сам парень не особо любил ею кичиться, в отличие от того же Майки. Возможно, это было связано с его странной ментальной зрелостью, что обычно не была присуща детям возраста ни семи, ни четырнадцати лет. Казалось бы, в этом плане Такемичи был похож на Мицую и Дракена, которым пришлось рано повзрослеть из-за жизненных обстоятельств, но как будто он был взрослым в совершенно другом смысле: в нём это явственно чувствовалось, но никто не мог сформулировать конкретно те ощущения, которые вызывал Такемичи. Да, он любил дурачиться, любил и не боялся вести себя глупо. И в то же время в нём было что-то, что отличало его от остальных детей, даже от детей, на которых он был похож не соответствующей возрасту зрелостью.       А возможно, Такемичи сам по себе не считал нужным проявлять агрессию ровно до тех пор, пока какой-нибудь особо смелый идиот не начинал угрожать кому-то из членов томана, и не важно, кому именно: рандомной шестёрке или, не дай боже, кому-то из основателей. Стоило подобному произойти, как Такемичи преображался прямо на глазах из плаксивого дружелюбного простака в безумно опасного противника, а летнее небо радужки его глаз леденело до обжигающего морозом инея, и несчастному, посмевшему хоть как-то задеть одного из свастонов, приходилось, скажем так, несладко. Дракен не был уверен, с чем именно связана такая одержимость Такемичи безопасностью других: детских травм, спровоцировавших подобный механизм, у парня не наблюдалось, ровно как и несчастных случаев внутри самой банды. Конечно, все члены-основатели томана сами по себе были преданными друг другу, и, разумеется, они стремились уберечь своих людей от серьёзных ранений, но только Такемичи делал это с такой остервенелостью и рвением, словно его жизнь напрямую зависела от чужих. Хотя, почему словно: Дракен однажды озвучил эту мысль напрямую и попросил его хоть немного думать иногда и о себе. Тогдашний со-глава токийской свастики, обычно не отличающийся слишком серьёзным поведением, взглянул на заместителя так, что у того побежали по коже мурашки.       – Я не могу позволить вам как-либо пострадать, – ответил Такемичи.       – Но мы должны позволять тебе калечиться за нас?       Наверное, это был единственный раз, когда Ханагаки посмотрел на Дракена, как на неразумного ребёнка, задающего глупые и слишком очевидные вопросы.       – Пожалуйста, не проси меня о таких вещах, – лишь сказал Такемичи, больше ничего не добавив и сразу же отвернувшись. Впрочем, Дракен тоже не стал продолжать диалог: он тогда впервые всерьёз задумался над саможертвенностью другого мальчика, которая если до этого и так напрягала, то теперь и вовсе начинала беспокоить.       Возможно, именно поэтому сегодняшний кошмар казался настолько реальным. Просто потому что Такемичи был действительно на такое способен: рвануться в бой и ранить себя, чтобы что-то доказать. Даже не столько другим, сколько самому себе. Но был ли он способен драться с Майки – вопрос совершенно иного характера. Сложный и неприятный, в какой-то степени даже жутковатый и с кучей подводных камней. Насколько вообще реален сценарий, где Майки сходит с ума и нападает на Такемичи? Не дерётся, а грязно атакует, нещадно режет, убивает его? Дракену казалось, что ему такое не приснится даже в самом страшном сне – ха-ха, посмеялась над ним жизнь, и решила окончательно добить его, а точнее Такемичи, катаной под рёбра. И всё из вышеописанного не вызывало у Дракена ничего, кроме липкого, всепоглощающего ужаса и страха – эмоций, которые он чувствовал редко, а если чувствовал, то игнорировал и сохранял хладнокровие.       Но как тут будешь хладнокровным, когда речь идёт про Майки и Такемичи. Его Майки и Такемичи. Как тут быть сдержанным и рассудительным, когда даже в самом сне Дракен ничего не мог сделать – лишь смотреть, как остриё катаны рвёт молодую плоть, как кровь разливается алыми и багровыми струями изрезанных артерий и вен, как один твой близкий человек убивает другого? Никакие слова не могли бы описать того, что Дракен почувствовал в тот момент, когда осознал, что именно он видит перед своими глазами.       Лучше бы ему снова приснилось, что умирает он сам, а не... это.       – Расскажешь? – Дракен приподнимает взгляд: Такемичи сидит напротив него с новой кружкой в руках, внимательно смотря на юношу напротив, который медленно возвращался из своих мыслей в реальность.       ...рассказать?       Рассказать что? Как Такемичи дрался с Майки? Как Майки сходил с ума и фонтанировал неизвестной, страшной энергетикой? Как он настолько ёбнулся, что схватил катану и напал с ней на Такемичи? Как Такемичи – идиот – подставился под эту самую катану без задней мысли? Как он умер на руках у Майки, а Дракен ничего не мог сделать, лишь стоять и смотреть? Как Дракен несколько минут после пробуждения не мог различить реальность и кошмар? Как он в самом деле испугался, что кошмар и есть реальность? Рассказать?       – А надо?       Такемичи прищуривается.       – Слушай, оно правда того не стоит, – пытается объясниться Дракен, стараясь при этом держать зрительный контакт с другим парнем. – Мало ли какая дрянь приснится, мне что, каждый раз тебя дёргать из-за этого?       – Да, – невозмутимо говорит Такемичи и больше ничего не добавляет: лишь молча смотрит на Дракена, а Дракен молча смотрит в ответ. Негласная битва, в которой едва ли можно моргать и дышать, иначе проиграешь. Иначе в самом деле придётся рассказывать, иначе придётся всё это вспоминать, заново проживать, держать в голове то, что хочется как можно скорее забыть к чёрту, смешивать сон с действительностью. Вот только это бой с заранее предрешённым исходом, ведь никто не может выиграть у Такемичи на его же территории – непреклонности и настойчивости. Упрямый баран! Как он вообще умудряется совмещать в себе эмоциональность и в то же время такое спокойствие? Здесь явно что-то не так.       Дракен моргает.       – Вы с Майки дрались, – бубнит он, отводят взгляд в сторону и недовольно кривясь, выражая тем самым всё, что он думает об окружающем мире. – Идиотизм, да? При каких обстоятельствах Майки вообще на тебя руку поднимет? Или ногу... Не важно, – Такемичи усмехается.       – Тебя так пугает вероятность того, что мы с Майки можем подраться?       Дракен молчит. Он смотрит на гладкую, тёмную поверхность чая в собственной кружке, что мутно отражает свет лампы; смотрит, как в ней хаотичными узорами клубятся частички от заварки. Такими же, какими плелась чёрная энергия вокруг Майки во сне, захватывая пространство вокруг и парализуя всех в ужасе. Всех, кроме Такемичи – единственную искру огня в дымящемся вакуумном мраке. Дракен немного наклоняется над кружкой, тем самым заслоняя свет лампы: и без того слабое отражение и вовсе гаснет.       «Да» – признаёт он. Да, пугает. И раньше напрягала, а теперь вовсе... Но он не хотел рассказывать об этом Такемичи: что-то в глубине души ему подсказывало, что делать этого не стоило. Что это спровоцирует реакцию, с которой Дракен не сможет справиться. Почему-то было ощущение, что эти сны были территорией, болезненной для Такемичи, и не только потому что они затрагивали смерть человека, которого Ханагаки держал особенно близко к сердцу. Конечно, любая нормальная личность боится потерять друга, члена семьи, любовь, но Дракен, из-за их сложившейся за долгие годы связи, явственно чувствовал, что у Такемичи была своя неизвестная, покрытая тайной, как вуалью, предыстория, заставляющая его не просто опасаться, но концентрировать всё своё внимание на этом каждый раз, когда Томан отправлялся на драку. Не говоря о том, что подростки в принципе не задумываются о последствиях стычек разных группировок: им кажется, что они впереди всего мира, а потому с ними не может случится ничего непоправимого. Чего уж таить, Дракен сам этим грешил первые годы существования томана, ровно как и вся остальная верхушка: лишь Такемичи задумывался над этим с самого начала, а потому брал на себя всю ответственность за чужую безопасность. Майки, разумеется, тоже имел на себе этот долг, который он прекрасно осознавал, но он был намного увереннее Такемичи в своих силах защитить банду в случае реальной угрозы, а потому нередко приободрял другого главу. Не то чтобы Такемичи это останавливало от беспокойства и вытекающего из него безрассудства: Ханагаки был готов самостоятельно подставиться под какой-нибудь нож даже тогда, когда человек, которому предназначался удар, вполне себе был способен увернуться от него без страшных последствий.       Да и в принципе что-то неладное было с этими видениями, но что именно, сказать, опираясь на логику, было практически невозможно: лишь шестое чувство тревожно било набатом в диафрагму каждый раз, когда Дракен об этом думал. С другой стороны, с чего вдруг Такемичи будет как-то слишком буйно реагировать на простые кошмары, которые снятся любому человеку хотя бы несколько раз в жизни? Максимум пожалеет или посочувствует – это было бы более разумно, чем то, что нашёптывала сейчас интуиция, неприятно щекоча желудок в каком-то непонятном напряжении. А Дракен, так-то, привык своей интуиции доверять: когда ты половину своей жизни проводишь в драках, волей-неволей учишься чувствовать вещи, которые глазами не увидишь, а мозгом сразу не поймёшь.       Чужие тонкие пальцы касаются его подбородка.       – Кен, – они мягко, но настойчиво приподнимают его голову, и Дракен встречается взглядом с Такемичи: тот выразительно смотрит своими светлыми голубыми глазами, заманивая в свою ловушку и не оставляя никаких путей к отступлению. Что-то глухое залегло на дне чужой радужки: синее, как глубь океана – неизведанное, тёмное и в то же время смутно знакомое. Дракену теперь распознал эту псевдоспокойную эмоцию Такемичи. Затишье перед бурей – единственная характеристика, которую можно дать этому лишь на первый взгляд нейтральному выражению лица.       Он что, догадывается? Знает? Хочет убедиться в своих предположениях? Да вряд ли, откуда ему...       Дракену ничего не остаётся, кроме как повиноваться. Он начинает с самого начала, возвращаясь на несколько месяцев назад, к ночи, когда ему приснился первый кошмар с его смертью: уличная драка, закончившаяся поножовщиной. Быстро проходится по смертной казни, вскользь затрагивает сон, где он погиб от рук Майки. Переходит под конец к сегодняшнему видению: где умирает не Дракен, но Такемичи, упоминает о ужасающей энергии вокруг Майки и катане. В общем и целом старается не углубляться в детали, из-за чего его рассказ получается скомканным и немного несвязным, и пытается не смотреть на Такемичи: Дракен уже догадывается, что именно он может увидеть на чужом лице.       – Не знаю, почему сценарий сегодня поменялся, – заканчивает он, заняв одну из рук постоянным помешиванием ложкой уже охладевшего чая, из-за чего тусклый блик света на его глади постоянно дрожал. Дракен устало выдыхает, прикрыв другой ладонью глаза и с нажимом потерев их: не так он представлял себе вечер после рабочего дня. Они с Такемичи должны были прокатиться на байке, или посмотреть фильм, или ещё сделать что-нибудь тривиальное, простое, житейское. Вместо этого они сидят на кухне, варясь в странной атмосфере внезапной недосказанности, что росла и росла как сорняк с каждым новым словом в рассказе Дракена. И это было, мягко говоря, странно: если сам Дракен ещё что-то недоговаривал, то почему он чувствовал то же самое со стороны Такемичи, он сказать затруднялся. Очень затруднялся, а это значило только одно.       Он осторожно поднимает взгляд на Такемичи. И поджимает губы, снова встретив это самое выражение лица, которое он так давно не видел и предпочёл бы не видеть и дальше.       Иногда у Такемичи появлялась странная, нечитаемая эмоция во взгляде, не свойственная ни семилетнему ребёнку, ни четырнадцатилетнему подростку, ни даже двадцатилетнему юноше. Именно она всегда сигнализировала о его нехарактерной зрелости, непонятной тоске. Её можно было сравнить с наспех заштопанной раной: обычно вроде и не болела, но давала о себе знать каждый раз, когда её задевали. Конечно, за все те годы, что Дракен был знаком с Такемичи, он немного научился определять темы, которые тревожили другого юношу на столь глубоком уровне, что влияли на Ханагаки не только морально, но и физически, и дело было не только во взгляде: только в такие моменты чужие руки начинали мелко подрагивать, а дыхание затихать настолько, что нельзя было быть уверенным, дышит ли вообще Такемичи или нет. Особенно хорошо Дракен стал это понимать именно после того самого разговора, где он просил не быть безрассудным сорвиголовой и кидаться прямо под чужие атаки. Конечно, и до этого было ясно, что для Такемичи крайне важна безопасность других: большая часть его имиджа что в собственной банде, что среди других строилась именно на том, что он был негласным ангелом-хранителем томана, оберегающим всех своих товарищей по группировке; героем, что всегда придёт на помощь, поддержит и воодушевит на дальнейшую борьбу, в какой бы заднице токийская свастика не оказывалась. Вот только далеко не многие знали, каких именно усилий стоит Такемичи не только защищать своих людей, но и справляться со страхом потери после каждой особо жестокой драки. Дракен – по крайней мере ему так казалось и он на это надеялся – входил в число знающих: он не раз держал Такемичи за дрожащие руки после разных битв с другими группировками, пытаясь успокоить его и заверить, что никто сильно не пострадал именно благодаря ему.       И в последний раз Дракен вроде бы видел это выражение лица несколько лет назад, за несколько недель до того, как Томан был официально расформирован. С тех пор Такемичи как будто бы отпустило: словно все эти годы, будучи со-главой токийской свастики, он жил в странном напряжении и на низком старте. Несмотря на всю свою любовь к жизни гопника, Такемичи не мог не ощущать огромной ответственности за каждого члена своей банды, за что Дракен одновременно его и уважал, и хотел дать по башке за наплевательское отношение к себе. Но как только эра томана была окончена, Такемичи позволил себе немного расслабиться от этого самоприсвоенного долга. Немного, но не до конца: парень всё ещё время от времени дёргался, но это было настолько редко, что Дракен вовсе перестал обращать внимание на эти вещи. По крайней мере ровно до момента, как ему начали сниться эти кошмары.       – У тебя снова этот взгляд, – говорит Дракен. Такемичи дёргается, выходя из транса.       – Этот взгляд? – не понимающе спрашивает он, на что другой юноша молчит пару секунд, пытаясь подобрать верные слова.       – Странный, – находит наиболее подходящее прилагательное он и делает неопределенный жест рукой: – Тревожный, – снова секунда молчания. – Словно я собираюсь раствориться прямо у тебя на глазах.       В этот раз очередь Такемичи растерянно таращиться. Он немного склоняет голову в неопределённом жесте, продолжая смотреть на Дракена немигающим, совершенно нечитаемым взором, из-за чего последнему становится некомфортно. Откровенно говоря, ему не очень нравилась эта сторона Такемичи: какая-то надорванная, надломленная, развинченная. Вроде и можно починить, но почему-то никто этим до сих пор не занялся. Возможно потому, что сам Такемичи никому не позволял лезть в эти дебри своей души, говоря, что это не такая уж и большая проблема. Поэтому, в общем-то, Дракену она и не нравилась: он не понимал источника проблемы и причин для появления, а когда пытался найти, ему говорили, что на самом деле всё в порядке, что нехило его раздражало. Баджи это однажды в шутку окрестил парадоксом Ханагаки, потому что парень всегда поддерживал других и пинал Майки за то, что тот пытался тащить на себе всё сам; вроде бы не забывал о себе и принимал чужую руку помощи. И в то же время это была та самая территория, на которую он не позволял заходить абсолютно никому, и она в основном касалась слепой, по-странному отчаянно ярой защиты всего, что было дорого сердцу Такемичи. Даже если речь шла о каком-то дурацком сне.       Всё-таки его это задело.       – Ты ведь понимаешь, что это просто кошмар? – вопросительно наклоняет голову вбок Дракен: они внезапно поменялись с Такемичи местами допрашивающего и допрашиваемого, и парень не мог сказать наверняка, что именно это значило. Туман, заволокший голубое небо глаз Такемичи, не давал увидеть ничего, кроме собственной пепельной дымки, и Дракена начинало это бесить: он не любил не понимать людей, которые были ему дороги, особенно когда его интуиция начинала стучать по вискам от растущего беспокойства.       – Угу, – неясно кивнули ему в ответ. – Это просто кошмар.       – Тогда почему ты так смотришь?       Такемичи наконец моргает.       – Это неважно, – ожидаемо качает головой он. Дракен нахмуривается: он позволял другому юноше соскальзывать с этой темы, потому что ему казалось, что он понимал его. Но эти кошмары, длящиеся уже несколько месяцев, заставляли его посмотреть на ситуацию под другим углом и думать в направлении, о котором Дракен раньше вовсе не догадывался, хотя он всё ещё толком не понимал, что всё это значило. В любом случае, ему стоило заканчивать ходить вокруг да около, причём ещё очень давно.       – Нет, так не пойдёт, – Дракен встаёт с насиженного места и берет стул в одну руку, потащив его по полу через характерный скрип за собой: он обходит стол и подходит к Такемичи, смотря на него сверху вниз. Другой юноша поднимает на него взгляд: Такемичи давно перестал впечатлятся подобным приёмом Дракена для бо́льшего устрашения, но последний и не пытается его запугать – это в принципе была последняя вещь, которую Дракен хотел делать в отношении Такемичи. Чего он хотел, так это лишь донести до чужой непробиваемой черепушки одну простую, но по какой-то причине неочевидную для неё вещь. – Я именно поэтому и не хотел тебе рассказывать ничего. Знал, что ты закроешься в себе.       – Послушай, я...       – Такемичи, – Дракен ставит стул перед парнем, садясь на него и мельком задумываясь над тем, как забавно кардинально поменялась ситуация: сначала Такемичи успокаивал его, а теперь всё ровно наоборот. Дракен нежным жестом берёт его ладони в свои и замечает, как чужие руки начинают мелко трястись. – Ты же знаешь, я всегда рядом с тобой. Был, есть и буду. Со мной ничего не случится.       – Я знаю.       – Тогда ещё раз: почему ты боишься?       Такемичи, несмотря на дрожь в теле, продолжает молча смотреть на Дракена совершенно нечитаемым взглядом, который последний всё ещё не мог нормально расшифровать. Лишь общие эмоции, которые парень и так понимал и ощущал в чужом сердце: страх, тревога, мрачная решимость защитить, чего бы это не стоило. Пробиться через эту поверхность и углубиться в чувства, крепко засевшие в нутре Такемичи, было практически невозможно: стоило завести об этом серьёзный разговор, так юноша автоматически закрывался в себе, как например сейчас, а перебороть упрямство Ханагаки до сей поры удавалось только Майки, и то с переменным успехом. Но Дракен вдруг для себя понимает, что он впервые в своей жизни видит за этим густым флёром немного больше, чем обычно: вместо возмужалого, черноволосого Такемичи в старой майке перед глазами почему-то проносится образ юного Такемичи-подростка, совсем худющего, а оттого маленького, и в мокрой, посеревшей от воды рубашке. Растекающегося, как акварельная краска, всего дрожащего, как осиновый лист, полыхающего беспокойством и закоренившимся в самую душу ужасом от осознания, что он теряет человека в очередной раз. Настоящий Такемичи и Такемичи из сна внезапно очень похожи: конечно, первый справляется со своими эмоциями намного лучше, чем второй по ряду причин, – зрелость, реальность ситуации, обстановка – но дымчатая серость его радужки настолько очевидно подобна до того самого образа из кошмара, что Дракен начинает понимать немного больше о состоянии другого юноши, – немного, но достаточно для того, чтобы упорно продолжать смотреть в ответ, терпеливо ожидая ответа на свой вопрос.       Видимо, и сам Такемичи видит что-то новое в чужом тёплом взгляде, потому что неожиданно открывает рот для реплики:       – Я просто... – и сразу же осекается.       Не просто. Нихрена не просто. И Дракен это вдруг очень хорошо понимает.       – ...Просто начни с чего-нибудь, – помогает перефразировать он, сжимая чужие ладони в своеобразной поддержке и полностью сконцентрировавшись на Такемичи, который всё ещё не был уверен в своих намерениях откровенничать в ответ на рассказ Дракена или нет. Он лихорадочно думает в тишине кухни несколько секунд, практически не двигаясь и не делая никаких вдохов, из-за чего Дракен освобождает одну руку и тыкает пальцем под чужие рёбра.       – Дыши, – говорит он, на что Такемичи недовольно, но всё же выдыхает, вместе с тем немного отпуская напряжение в теле. Он наконец отмирает от своего заледеневшего состояния: облизывает пересохшие губы, отводит взгляд в сторону, снова смотрит на Дракена, вновь что-то обдумывает.       – Я... – парень делает какую-то странную, неестественную паузу, но сразу же продолжает: – Иногда я думаю, что было бы, сложись всё иначе.       Дракен вопросительно поднимает бровь. Осознание, что Такемичи решил зайти издалека, было для него практически очевидно: он всё-таки отлично понимал, когда Ханагаки хочет разговаривать на заданную тему, когда нет, а когда он не был уверен в своём выборе и потому неловко прощупывал почву. Это только Такемичи казалось, что он умел аккуратно затрагивать интересующие его темы: в действительности же он это делал крайне неуклюже и настолько явно, что хоть смейся от его наивности. Ну либо просто Дракен за все годы их знакомства слишком хорошо научился считывать его намерения, что, скорее, было более вероятным вариантом, но оттого становилось ещё забавнее: как будто Такемичи не понимал, что Дракен прекрасно видит сквозь всю эту его напускную браваду.       – В каком смысле? – вместо прямой конфронтации спрашивает он, потому что тот факт, что Такемичи хоть немного начал открываться на тематику своей фобии потери, уже несказанно радовала. На это ушла, правда, куча времени, но кого волнует длительность и болезненность процесса, когда наконец появился столь желанный результат? Точно не Дракена.       – Ну... Всё ведь хорошо, так? – Такемичи мнётся, явно начиная жалеть о своём выборе продолжить разговор на эту тему, но отступать ему тоже не хочется: не в его стиле, в конце концов, а потому он крайне осторожно и аккуратно подбирает слова, которые он собирается сказать. – Все живы, все счастливы. И я должен быть рад этому, потому что счастье ребят, твоё счастье – всё, чего когда-либо я мог желать. И я рад! Я правда рад, но я... – под конец своей маленькой речи у Такемичи словно заканчивается воздух в лёгких и он делает глубокий вдох перед следующей фразой: – Я очень боюсь потерять всё это... – почему-то Дракену кажется, что в воздухе виснет неозвученное слово «вновь». Он задумывается над словами Такемичи, пока тот утыкается взглядом куда-то мимо другого юноши, погружаясь в собственные мысли.       Честно говоря, это откровение не даёт того, что хотел услышать Дракен изначально, но это всё ещё лучше, чем ничего, которое было раньше. Другой вопрос в том, как продолжить диалог так, чтобы Такемичи раскрылся ещё больше, и тут появляется проблема: Дракен не был хорош в таких манипуляциях, да и не нравились они ему особо. Он привык действовать в лоб и напрямую, а не выведывать исподтишка – к тому же вряд ли бы Такемичи оценил, если бы у него начали спрашивать про его уязвимые места таким образом. Уж точно нет. Поэтому Дракен действует так, как он действовал всегда: сперва заходит с логической стороны вопроса.       – Есть какие-то объективные причины полагать, что ты потеряешь меня или кого-то из наших?       Такемичи молчит пару секунд.       – Нет, – говорит он и добавляет: – Теперь нет, – видимо, имея в виду свою ответственность за чужие жизни как со-глава томана и её отсутствие после расформирования группировки. – Но жизнь непредсказуема, знаешь? – он вопросительно смотрит на Дракена, как бы пытаясь увидеть на чужом лице понимание или непонимание обсуждаемого предмета. Другой парень размышляет, внимательно всматриваясь в лицо Такемичи для подсказки.       – Боишься, что Майки неожиданно ёбнется как в моём сне или что-то такое? – неожиданно даже для себя шутит Дракен, тут же мысленно давая себе подзатыльник: что за внезапный приступ дебильных насмешек? От чёрного юмора бывшего гопника избавиться было трудно, хотя Дракен, в общем, не особо толком и пытался: с возрастом он редко позволял себе отпускать подобные колкости, а если и делал это, то только в качестве самоиронии. Видимо, он всё ещё не до конца отошёл от кошмара.       – Ну типа, – Такемичи лишь морщится так, словно он съел целый лимон, но в принципе реагирует нормально. Всё-таки тоже привыкший к такого рода шуткам. – Но если такое вдруг случится, то я ему немедленно вставлю пизды, не беспокойся.       – Не раньше, чем это сделаю я, – сурово отвечает Дракен, внутренне содрогнувшись от очередной мысли о том, что Майки и Такемичи могут подраться. Но Ханагаки впервые за этот вечер слабо улыбается, а туман в его глазах немного рассеивается, уступая тихо расцветшей нежности к своему парню. – Но если серьёзно. Ты боишься, что произойдёт что-то, что ты не сможешь проконтролировать, потому что тебя не будет рядом или это будет в принципе вне твоей власти?       Такемичи робко кивает, и это внезапно объясняет многое в его поведении. Многое, но далеко не всё. Дракен несколько секунд просто смотрит на него, прежде чем наконец-то двинуться: он встаёт со стула и прислоняет другого мальчика к своей груди, приобнимая того за плечи. Тот лишь тихо выдыхает, прижимаясь к другому парню в каком-то отчаянном жесте. Сказать бы ему, что он редкостный дурак, потому что кто вообще будет вариться каждый день в мыслях о том, что кто-то может умереть, да только тема слишком серьёзная – Такемичи всю сознательную жизнь прожил с этой тяжестью на душе, не показывая её никому и лишь сейчас крайне несмело открываясь Дракену. Вот только один вопрос всё ещё оставался открытым. Дракен отпускает Такемичи из объятий, но всё ещё держит его за плечи и снова заглядывает тому в глаза.       – Откуда у тебя вообще такие мысли?       Такемичи неожиданно застывает, как статуя: он словно покрывается невидимой корочкой льда, как будто Дракен не спросил его очевидную вещь, а наслал страшное проклятие. Эта реакция настолько характерна и доступна для понимания, что Дракен моментально осознаёт: вот эта точка, которую другой юноша не хотел показывать ни одной живой душе. Момент его истории, о котором он никогда не рассказывал, все ещё воспалённая рана, тайна, недоступная практически никому.       – Не сейчас, – механически говорит Такемичи, но вдруг резко моргает, возвращаясь в состояние бурной жизнедеятельности и переводит внимательный взгляд на Дракена. – Я не хочу об этом говорить сейчас.       Дракен чувствует, как разочарование физически растекается по всему телу. Он впервые так далеко зашёл в этой теме, что резкий отказ развивать разговор дальше приводит его в замешательство. Он поджимает губы, но ничего не возражает: в конце концов, он уважал чужие личные границы, а потому и не стремился спорить, невзирая на интерес и искреннее желание поддержать любимого человека.       – Когда-нибудь, – внезапно добавляет Такемичи. – Я расскажу тебе, честно. Клянусь. Но ты должен тоже поклясться, что поверишь мне, – Дракен хмурится.       – С чего бы мне вдруг тебе не верить? – Такемичи непонятным жестом отмахивается от этого вопроса.       – Просто скажи, что поверишь мне, несмотря ни на что.       Дракен только сейчас подмечает какую-то новую эмоцию во взгляде Такемичи, которую он – вот так сюрприз – не может прочитать. Но ему этого и не нужно делать, чтобы понять всю серьёзность просьбы другого парня: его поза, его взор посветлевших обратно голубых глаз, выражение лица говорили сами за себя. Это не был микс негативных чувств – скорее, Такемичи правда настраивался на что-то очень важное, и, конечно, Дракен не мог проигнорировать подобный сигнал.       Как будто он вообще мог проигнорировать любую просьбу Такемичи, даже самую незначительную.       – Ладно, – кивает он. – Конечно. Но и ты мне должен поверить.       Такемичи вопросительно смотрит на него, и Дракен немного наклоняется, приблизив своё лицо к чужому:       – Всё будет в порядке. Я, Майки, Хина, Эма – все наши будут в порядке. Думай о жизни, а не о смерти.       Они снова молча глядят друг на друга, невербально обмениваясь всеми теми мыслями и чувствами, которые они не могли выразить в словах. По крайней мере Дракен ощущает, как его беспокойство вокруг этой ранее неприкасаемой темы начало растворяться: этот разговор уже был его маленькой победой, и он не мог не порадоваться этому внутри себя, ведь если Такемичи протянул ему руку и провёл на эту в прошлом неизведанную территорию, то они точно на этом не остановятся. Кто бы мог подумать, что кошмары окажутся такими полезными для их отношений. Хотя не то чтобы Дракен хотел увидеть ещё одно видение подобного рода: сегодняшнего сна и травмы после него ему вполне хватило на всю жизнь вперёд.       – Ты дурак, – внезапно весело говорит Такемичи.       – Э?       Дракен не успевает возмутиться: Такемичи обхватывает ладонями его лицо и быстро целует его в губы, сразу же отодвигаясь и задорно ухмыляясь, а потому в голове у другого парня любое негодование быстро сходит на нет, оставляя только приятно-трепещущее чувство, и он лишь пялится на Ханагаки с широко раскрытыми глазами. Все беспокоящие его эмоции мигом отступают куда-то в неизвестность, оставляя в голове неожиданную пустоту.       – Кхм, – быстро пытается сообразить Дракен, что он вообще должен сейчас делать. – Раз уж мы закончили с сеансом психотерапии, хочешь прокатиться? – Такемичи переводит взгляд с него на настенные часы.       – Почему бы и нет, – пожимает плечами он как ни в чём не бывало. – Только давай заедем в магазин, у нас снова дораяки кончились.       – О боже, – Дракен закатывает глаза. – Знаешь, если я в чём и готов поклясться, так это в том, что Майки и Баджи больше не переступят порог этой квартиры. Ну и чего ты смеёшься?       – Да так, просто.       Дракен с притворным недовольством качает головой, вставая наконец со стула и двигаясь в сторону спальни, чтобы захватить кое-какие вещи.       – Если мне сегодня снова приснится какая-нибудь очередная хрень, я завтра за себя перед ними не ручаюсь, – ворчит он, больше шутя, чем говоря всерьёз, и уходит в другую комнату, а потому не слышит дальнейших слов Такемичи:       – Не приснится, – тихо говорит Ханагаки, задумчиво смотря на пару наклеенных фотографий со свастонами под настенными часами. – Это была последняя смерть.