Стоя на снегу у двери дома Шэня

«… Они ведь оба носили имя Ло Бинхэ — так с какой стати один из них получил этого Шэнь Цинцю, ласкового и заботливого, а другой — мелочного, завистливого и бесчестного?..»

      В этой тускло освещенной комнате, пропитанной промозглой сыростью, что была прилеплена к каждой из стен, как вторая кожа, тяжело вис воздух. Тонкая струйка воды поблескивала на обожжённых кирпичах. Её тусклый блеск плавно покачивался в слабом свете, просачивающемся сквозь заляпанные грязью цепи. Затхлый запах душил, кружа голову: смесь сырой земли, разложения и страха — пьянящий аромат, медленно источающий надежду. Не то, что бы в этом месте она ещё оставалась…       В правом углу бросался в глаза гротескный артефакт — высокий столб для порки, почти достающий до потолка. Его тяжелая деревянная рама украшена железными кандалами и цепями под каждым углом. Его основание закруглено, заполнено гвоздями, угрожающе направленными вверх. Это средневековое устройство для пыток служило жестоким средством наказания. Удары наносили различными видами кнутов — начиная от толстых кожаных ремней, каждый удар которых в сотню раз хуже сотни осиных жал, и заканчивая оставлявшими ужасные тёмные синяки длинными тростями.       С левого боку комнаты стояла древняя стойка. Её ржавые металлические соединения тихо поскрипывали, словно приглашая какую-нибудь несчастную жертву подвергнуться ее мучительным изгибам. Вокруг же лежали другие зловещие инструменты — железные крюки (четырёх из них не хватало), глубоко вбитые в деревянные доски, поджидающие несчастную плоть; грубые веревки, свисающие с открытых балок, готовые заглушить дыхание или стянуть горло, уже пересохшее от отчаяния; тонкие, но прочные иглы, ровно десять, под каждый ноготь рук, и столько же, более толстых, на каждый из пальцев ноги.       Поодаль от него гордо стоит тревожное устройство. Самое нелюбимое в этом извращенном арсенале. Стоит перед глазами словно призрак, вызванный прямиком из царства темного колдовства. Большая хрустальная сфера в богато украшенной раме, напоминающей изображения в древних гримуарах тайных артефактов, используемых для невыразимых целей. Скольких трудов же стоило её отыскать? Но она слабо гудит, излучая настолько потустороннюю энергию, что по спине пробегают мурашки, вызывая скорее страх, чем любопытство.       Действие её быстро стало известным: когда жертва помещается непосредственно под этот магический шар, сфера излучает волны эфирной силы, которые обдувают тело невидимыми ветрами, заставляя его чувствовать себя так, как будто он подвешен в воздухе между жизнью и смертью — ощущение, когда каждая клеточка внутри ощущается наэлектризованной энергиями, чуждыми, но слишком ощутимыми. Конечности бесконтрольно дрожат, когда мощная энергия течет по венам; плоть корчится под неведомым давлением, которое, кажется, разрывает на части изнутри, заставляя даже самую сильную душу беспомощно подчиняться, прежде чем резко отступить, не оставляя ничего, кроме задыхающегося несчастного, мокрого от пота, корчащегося на милость своего мучителя.       Однако, как бы ни были ужасны эти инструменты, использовались они лишь однажды. Лишь на одном человеке, по воле своего поражения ставшим их достойным.       В сердце этой ужасной камеры, прямо посередине, висело тело. Туловище. Человек, которому оно принадлежало, опустил вниз голову — единственное, что ещё оставалось относительно целым. Грудная клетка была зверски вскрыта, и массивная часть сердца слабо пульсировала за её пределами; оно блестело красным, едва билось, как раненая птица, желавшая вспорхнуть. Иссохшие тёмные пятна оставили свои следы на земле, там, на ледяном полу, где раньше валялись его оторванные конечности.       Теперь же и руки, и ноги превратились в разорванные фрагменты, что по кусочкам были вынесены прочь и навсегда забыты, точно никогда их у этого человека и не было. С каждым прерывистым вздохом раненого тонкие ярко-красные брызги вырывались наружу из каждого разорванного сухожилия и разорванного сосуда, медленными струйками стекая вниз, создавая на полу глубокую багровую лужу. Каждая капелька блестит в тусклом свете, как будто покрыта густой патокой, резко контрастируя с почти безжизненной плотью, с которой она капает.       Этот человек уже давно не кричал, что бы с ним ни творили, и не лил понапрасну слёз. Мольбы не вырывались случайно из его уст, где не доставало теперь языка, а в глазах уже не горело ни ненависти, ни презрения, ни страха.       Однажды — уже и не вспомнить, когда — Шэнь Цинцю позволили увидеть себя такого в зеркале. Подвешенный под рёбра на тяжёлые крюки, не имеющий ничего, кроме избитого изуродованного туловища, он напоминал себе свиную тушу в мясной лавке. Чужая ухмылка, полная злорадства и удовлетворения от отчаяния в его глазах, выжглась внутри похуже, чем раскалённым клеймом, и служила ему навязчивым напоминанием дикой жестокости, к которой он сам приложил свою руку.       Каждый сделанный вдох тяжел, словно свинцовые гири давят на опустошенные легкие; каждое биение сердца эхом разносится по безмолвным комнатам, одновременно пустым и переполненным. Ежедневной рутиной стало терпеть бесконечную боль, а несбыточной мечтой — поскорее умереть.       Даже сейчас, когда эта мечта, кажется, вот-вот бы сбылась, и Шэнь Цинцю уже чувствовал, как его душа наконец покидает пародию на тело, он всё равно знал, что этого не случится. Мерный твёрдый шаг эхом разносился по стенам за дверью, и это сулило ему новую порцию мучений. «Заслуженных,» — как снова и снова повторял его ненавистный бывший ученик. И, только он появляется в распахнутых дверях, по камере эхом разносится его голос.       — Ещё жив? Какая жалость, — в его голосе ни яркого гнева, ни яркой насмешки, точно к пыткам он давно потерял интерес и заходил теперь лишь полюбоваться тем, до чего довёл своего бывшего учителя. Он сделал три шага вперёд. — Любой бы давно уже испустил дух, а ты цепляешься за свою жизнь, как дворовая собачонка. Может быть, потому что в душе всегда ею и был.       Шэнь Цинцю молчал. Капли собирались на губах, смешиваясь со слюной, образуя кровавую морось на краях — неприятное напоминание о том, что речь стала ничем иным, как болезненными утечками без его жестоко отрубленного придатка. Он не потрудился даже открыть глаз, чтобы взглянуть на чужое лицо. на нём всё равно вечно одно и то же выражение: самодовольство и радость от свершённой жестокой мести.       К удивлению, но и повелитель демонов, коим он теперь величался, тоже остановился. Привычных насмешек более не следовало, а только тишина, болезненно давящая на только-только зажившие уши. Она длилась так долго, что Шэнь Цинцю в самом деле едва не решился открыть глаз. Быть может, он уже умер, потому ничего и не слышит?.. Но, только дрогнули его слипшиеся ресницы, как снова прозвучал голос. Спокойный, тихий вопрос:       — Если бы сейчас этот учитель ещё мог говорить… Просил бы он пощады или же умолял его скорее прикончить?       Шэнь чуть прикусил губу. «Ни то, ни другое,» — подумал он про себя. Подсознательно понимал — этот ученик прав, но ни за что, до последней капли крови, до последнего своего вздоха, этот мастер не признался бы, что готов его умолять, даже если уже делал это, из раза в раз.       Ло Бинхэ, ожидаемо, не получил ответа. Никакой реакции, будто измученный учитель уже вжился в роль мертвеца. Странный, тяжёлый вздох донёсся до слуха Шэнь Цинцю.       — Этот ученик всё равно не желает ни один из этих вариантов. Он хочет услышать лишь третий… Но понимает, что его бесчестный и горделивый учитель никогда бы не оказал своему ученику такую честь.       «…?»       До Шэнь Цинцю не сразу доходит смысл чужих слов. Не сразу осознает, что туловище его приподнимают, небрежно выдёргивая из-под рёбер крюки. Не сразу понимает, что теперь не висит, а лежит — в чужих руках, крепко обхваченный. Впервые за долгое время он решается посмотреть, что же происходит, и тут же об этом жалеет, замечая чужую улыбку. Почему-то ещё более пугающую, чем сотня тех, что он видел до этого.       Ло Бинхэ крепко держит его тело, неспешно вынося из подземелья, что за вечность, проведенную в нём, стало его пленнику почти что родным. Стук коротких каблуков по каменной лестнице гулом раздаётся в голове. Лёгкий мандраж окутывает душу. Шэнь Цинцю даже не знает, куда его несут, и что собираются делать. Может лишь предполагать, и с высокой вероятностью точно — ничего хорошего.       Его бывший ученик, в свою очередь, теперь был полон решимости. Если уж у той пародии на него самого, не имеющей ни гордости, ни опыта, получилось заполучить себе учителя, что окутывал его любовью и вниманием, то почему этот, настоящий Ло Бинхэ, не может добиться для себя того же?       Рука, не бьющая, а поглаживающая его волосы; чашка чая, не вылитая ему на голову, а поданная, чтобы испить его вместе; улыбка, радостная не от его страданий, а от его собственной радости. Взгляд, полный не презрения и ненависти, а чего-то тёплого... Даже если не того же, чем одаривал иной Шэнь его никудышного двойника, но, по крайней мере, нечто похожее.       Последняя ступень была преодолена, и в глаза этого учителя, что день за днём находился во тьме, наконец ударил яркий солнечный свет. Ло Бинхэ, глядя на его лицо, с детства прикрытое вуалью презрения, и теперь — безысходное и ослабевшее, оставил горечь и зависть позади. У него в руках сейчас находилась талая вода — ледяная скульптура, насильно им растопленная, чтобы смог он вновь исковать её так, как надо ему.       В самом деле… смерть стала бы слишком лёгкой карой.       Этого учителя Ло Бинхэ просто так не оставит.