Луна над городом

Белого Волка привезли охотники аккурат к царской свадьбе. Израненный, перемазанный собственной бурой кровью, он едва удерживался на дрожащих напряженных лапах, но скалил зубы и бросался на прутья решетки.  Для развлечения публики клетку поставили во внутреннем дворе, чтобы простой люд мог посмотреть на невиданных размеров чудовище. В голодные зимние времена волки порой выходили к самому городу, но животных таких размеров не видели еще ни разу. Всклокоченный, грязный, с незаживающей раной, которую он настойчиво зализывал каждую ночь, когда иссякал поток зевак, Волк напоминал Саше его самого.  Сильное и прекрасное дикое животное, рожденное для свободы, заточено в клетке, из которой ему ни за что и никуда не вырваться. Хорошо хоть не нацепили ошейник. Пытались было посадить его на строгую цепь, да только троих егерей он покалечил да бросался на копья так, словно ни капли не боялся смерти и даже мечтал почувствовать, как его шкуру пронзают заостренные наконечники.  Так Волк остался в клетке, и Саше даже стало казаться: так теперь будет всегда. Он и сам нет-нет да выходил во внутренний двор, чтобы полюбоваться лесным красавцем. Нянюшка в детстве читала ему сказки про волков-альбиносов, белых, с красными глазами, прекрасных, но слишком слабых, чтобы прожить долгую волчью жизнь.  Этот Волк не был ни красноглазым, ни слабым. Сверкал темными-желтыми глазами и будто бы усмехался краем пасти, замечая остановившийся взгляд царевича на себе. Сашу эта «ухмылка» каждый раз смущала, как будто Волк поймал его на чем-то непристойном. А он ведь просто смотрит, ну то есть… любуется, как и вс. Что здесь такого? Он в конце концов царский сын, пока ещё единственный наследник на случай, если с батюшкой сделается худо. Вскоре после свадьбы это, впрочем, скорее всего изменится, но сейчас Волк этот и жизнь его почти настолько же в его руках, насколько и в руках его отца. Повелит – завтра же отрубят огромную волчью голову так же прилюдно, чтобы показать, насколько велика воля и власть человека над порождениями природы. Насколько чище вера в Бога единого в сравнении с верой в безликое множество идолов, по повериям принимающих образы то птиц, то зверей, то природных явлений. Но в душе понимает: рука не поднимется обезглавить, лишить жизни такое прекрасное, сильное, могучее животное. А потом случилась трагедия: Волк загрыз любимого царского псаря.  Дело было глубоко за полночь, предсвадебные гуляния еще только набирали силу, пиво и медовуха текли рекой. На царской псарне по случаю скорой свадьбе то и дело гремели тосты, по столам стучали кружками, тут и там раздавались взрывы хохота.  Никитка – лучший из придворных псарей – был уже порядком пьян, когда между присутствующими разгорелся спор: можно ли накормить такую махину, стоя внутри клетки, а не снаружи. Мол, снаружи каждый может, накидал ему костей через верхнюю решетку, а вот если зайти? Хватит ли кому смелости?  Никитка по пьяному делу отчего-то решил, что, раненый, Волк не страшнее злой собаки. Если взять с собой привычную плеть да кость посочнее и помясистее, можно будет если не заставить зверя принять лакомство из руки, так уж по крайней мере безопасно выскочить из клетки, если Волк решится наступать.  Выскочить не получилось. Своими глазами Саша этого, конечно, не видел, но понял из разговоров прислуги, что Волк как будто бы только и ждал, пока Никитка зайдет в клетку, и дверь за ним закроется. Толстую баранью кость он проигнорировал, кинулся вперед, целясь сразу в глотку, вскрыл крупные кровеносные артерии, захрустел шейными позвонками, заработал челюстью. Голова псаря покатилась в сторону, а Волк тут же потерял к его телу всяческий интерес, и даже когда длинными палками подтягивали тело ближе к решетке, чтобы вынуть его из клетки, не выказал к происходящему никакого интереса.  На следующий же день клетку утащили со двора, с большим трудом перенесли в царские палаты, где Волк предстал перед государем. Вернее, не предстал. Появление царя подразумевало, что все в комнате должны были встать, а Волк, как лежал в дальнем углу клетки, не поднимая головы, так и остался лежать, как бы ни пытались поднять его при помощи палок и кнутов что, впрочем, плохо проходили через решетку.  – Что… вот так взял и перекусил позвоночник? Одним укусом? – государь-батюшка с интересом разглядывает Волка, недолго стоит на входе в комнату, но, почувствовав, что никто не торопится выйти вперед, медленным шагом движется вокруг клетки, чтобы разглядеть его как следует.  Волк словно вовсе не заинтересован в происходящей аудиенции, даже не поднимает морду с лап, только смотрит на толпящихся в комнате людей, да тяжело вздыхает, и Саша в который раз поражается размерам и красоте этого животного.  Когда еще увидишь такого красавца так близко? И плевать, что морда его все еще в следах человеческой крови, из-за чего по коже бегут крупные мурашки. Он же не пьяный дурак Никитка, полезший на рожон. Он ведь не будет совать руки прямо в волчью пасть.  – И что же мне делать с тобой? Казнить или помиловать? – государь останавливается прямо напротив Волка, смотрит ему в глаза, но тот, не понимания, не желая снова видеть подле себя людей, опускает веки. – Псари мои отказываются тебя кормить, егеря еще с прошлого раза отказываются приближаться к клетке. Больно крут твой норов, они готовы голодом тебя уморить в отместку за шрамы и жизнь товарищей.  Государь усмехается, и Саша чувствует на себе тяжёлый его взгляд.  – Если бы ты был на моем месте, как бы поступил?  Щёки мигом краснеют, Саша не смотрит на отца. Иной раз в детстве тот еще обращал на него внимание, но уже много лун подряд – едва обменивался парой фраз. Никакой сыновне-отцовской любви между ними не водилось, а в том, чтобы однажды оказаться на престоле, Саша никогда заинтересован не был. Да и не будет такой возможности. Вот родится у отца новый, настоящий наследник, и его сплавят подальше со двора, чтобы не мозолил глаза напоминанием о той, другой, несчастливой жизни. Чтобы не напоминал о скандале, случившемся из-за него при дворе. – Заставил бы кормить, – Саша сжимает челюсти, пальцы стискивает в кулаки. – Они ведь люди твои. Разве могут отказать своему государю?  Саша поднимает глаза на отца, но по лицу его, по опущенным уголкам губ догадывается: не угадал, дал неправильный ответ, расстроил и разочаровал… снова… – Своих людей надо беречь, Александр. Жалеть. Что же ты мне предлагаешь: ежели кто убьет родственника, то должен возместить ущерб серебром, золотом или кровью. И на всей моей земле закон равно для всех писан. А тут убийство при дворе, в самый разгар празднества. Выходит, по твоему разумению, что, коли убийца, дикий зверь, а не человек, то и наказания никакого ему быть не должно? А мне иное сдается: серебром и золотом он заплатить не может, так что виру с него стоит брать кровью.  Саша опускает взгляд в пол, облизывает пересохшие губы.  – Так ведь в клетку к нему теперь никто не сунется, значит кровью взять не получится. Не посмеют они. А голодом его морить это подло. Одно дело в бою, как тогда, с цепью, когда он предпочел на пики нанизаться, чем дастся в руки, а другое… Другое – просто его не кормить… Отец не отвечает, молчит долго, думает о чем-то своем, но через несколько минут молчания отзывается неохотно: – И то верно. В клетку драться с ним никто не пойдет. Я уже предлагал… И все же... Выходит, что такова его участь. Заставлять кого-то за ним ухаживать теперь я не в праве. А если никто не вызовется сам… – Я вызовусь! – Саша не узнает свой голос, крепче впивается в ладони короткими ногтями и поднимает взгляд на отца. – В честь твоей скорой свадьбы, подари мне его, и кивает, не глядя, на Волка. – Все псы, и лошади, и дичь, и рыба вокруг твои. А мне подари его одного. Сам буду его кормить.  Государь-отец усмехается, кладет тяжелую руку ему на голову, ерошит его светлые волосы: – Молод ты еще, горяч. Но пусть так и будет. Будешь сам носить ему сюда мясо и воду, и менять сено. И если ты не будешь приходить и делать, то никто не будет, и он издохнет сам. А пока терпение твоё за ним ухаживать не иссякнет, пусть живёт. Всё равно надолго ни усердия твоего, ни любви не хватит. И всем, кому в верности клянешься, одна дорога…  За мучительной лаской отцовского прикосновения кроется жалящая змея боли. Щеки царевича вспыхивают огнем. Не смеет поднять взгляд, слышит только отцовское над ухом. – Вспомни о рабе Божьем Алексее, жизнь отдавшем по твоей глупости на дальней заставе. Не был бы ты царским сыном, тоже сдох бы от кишечной болезни, в духоте и смраде на пограничной заставе. Только жизнь по-иному распорядилась. Родного сына обречь на мучения не поднялась рука, а чужого осудил по всей строгости. Вот и выходит, что он свой грех искупил жизнью, а ты…  Сердце колотится в ушах и в глотке, слезы застят глаза. Саша чувствует, как частой капелью, они падают на его рубашку, мигом пропитывая ткань. Слышит шепоток, пролетевший дуновением ветра по комнате, слышит, как тяжело звенят подбитые металлом каблуки отцовских сапог, как вслед за ним утекают из комнаты многочисленные его лакеи, псари и дружинники. А они остаются вдвоем. Он и Волк в клетке.  Волк уже не лежит в углу, спрятав нос, сидит перед самой решеткой, смотрит на царевича, наклонив голову. Саша вытирает злые, едкие слезы тыльной стороной рукава, и картинка приобретает четкость.  Волк смотрит ему прямо в глаза, будто вопрошая: чем сегодня меня угостишь? Бараньей ножкой или своей кистью, молодой царевич? Нет, разговаривать умеют только Волки из нянюшкиных сказок, а этот настоящий, не серый даже, как подобает. Такая злость на него Сашу берет, что хочется только одного – хлопнуть дверью и… Не в Волке дело. И не в нем. Отец просто воспользовался возможностью напомнить ему, что прегрешение его не имеет прощения и что расплачиваться за свою юношескую горячую влюбленность предстоит теперь всю оставшуюся жизнь.  А если покончить со всем этим раньше? Прямо сегодня вечером? Саша смотрит на Волка, а тот, проклятый, не скалится даже в его сторону, и глаза у него такие равнодушные, будто не он, рыча и скалясь, бросался на оружие и показывал зубы каждому, кто приближался к нему с цепью. Впрочем, это сейчас он спокоен, пока никто не пытается войти к нему в клетку. Быть может, если он нарушит границы его территории… Если попытается попасть на территорию…  Саша закусывает губу, вернется к волку вечером, когда в коридорах будет меньше людей, когда, если бросится на него Волк, никто не успеет до него добежать. Не хочется использовать этого красавца в своей эгоистичной цели, но какие у него варианты? Не выпустишь же Волка прямо посреди отцовских покоев. Он едва ли побежит в лес, скорее постарается насытиться кровью тех, кто окажется на его пути. Александр, может, и мужеложец, но совершенно точно не убийца. Да и с мужчиной у него ничего не было… Но отец не позволит забыть.  Жмурится, дергается, словно от удара, сбегает из палат и долго бродит кругами по яблоневому саду: за высокие стены не сунутся одному, пока еще наследник своего отца, он обязан соблюдать правилам-правила-правила, бесконечные правила, что отравляют ему жизнь. Как птица в золотой клетке, только и может что высовывать свою голову между прутьев.  Они похожи… так похожи… Вечером приходится зайти на кухню, за свежеобрезанными костями. Мясо срезает с костей прямо при Саше, и он старается не смотреть, но глаза находят окровавленные куски мяса сами собой.  – Не срезайте все, – просит он. Просит, но молоденький поваренок едва не режется своим огромным ножом, торопясь поклониться Саше: – Да, ваша светлость! Конечно… Кости складывают в ведро, сначала поваренок пытается отрядить с Сашей одного из помощников, но тот лишь отрицательно качает головой. – Спасибо, я справлюсь сам. Не стоит заходить к Волку толпой – он и так сильно нервничает в помещении. Не будем его провоцировать.  Слуги переглядываются, но не смеют ему перечить, кланяются в пол, и Сашенька недовольно кривится: в какой момент он стал им чужим? Когда был мальчишкой, бегал с ними, тогда еще дворовыми мальчишками, наравне с другими получал хлесткой плетью пол плечам и хребту, если попадался на воровстве или других проказах. А потом вдруг за одну ночь будто превратился в цесаревича, наследника, государя. Вчерашние друзья стали подчиненными, смотрели волчатами, опускали глаза долу и склоняли спины так, чтобы только не видеть его удивленный, не понимающий взгляд.  Еще вчера сидели на заборе у коновязи, смотрели, как объезжают из Азии пригнанных скакунов, ладных, статных, с тонкими, словно фарфоровыми ногами. А уже сегодня Саша сидит один в седле и старается держать спину ровнее и приучать норовистого скакуна послушно вышагивать по полю… Волк словно ждет его, сидит в самом центре клетки, обернув хвост вокруг своих мощных лап, смотрит прямо в глаза, слегка склонив голову. Может проголодался, а может немного окреп – кто его поймет. Саше почему-то хочется его поприветствовать, сказать что-то хорошее, но это же идиотизм – пытаться пообщаться с животным.  – Привет, – говорит и ждет чего-то, словно Волк и правда может ему ответить. – Я принес тебе тут…  Саша ставит ведро на пол и достает одну кость, делает шаг к клетке, и Волк тоже поднимается на ноги и делает шаг навстречу. Останавливается – и зверь замирает напротив. Смотрят друг на друга в тишине.  Саша сглатывает, всерьёз задумывается над тем, что собирается сделать: если повернуться, ключ от клетки окажется у двери, по правую стену. Всего-то и надо, что отпереть клетку и шагнуть в нее, захлопнув дверь за собой. Тогда никто не пострадает, а он наконец-то перестанет страдать. Волк, конечно, причинит ему боль, но она будет конечной, а не как сейчас, прорастающей своими когтями в каждую минутку его существования. Он не готов. Он боится, цепляется за свою жалкую, никчемную жизнь, хотя, кажется, еще днем все для себя решил.  Не все. Он понимает это, когда просовывает кость в клетку. Мгновение, и он подлетает ближе, цепляется за кость зубами и дергает внутрь. Саша тут же отпускает, отшатывается назад и видит, как Волк неловко падает назад, поскользнувшись на крови, не устояв на собственных лапах.  Сегодня днем он показался ему грозным хищником, но уже сейчас Саша понимает, насколько он все еще слаб. Слаб и болен. – Они не оставляют тебе выхода, верно? Если они нападут на тебя все вместе, ты не сможешь отбиться, поэтому стараешься уничтожить их по одному, когда они по дурости заходят в твою клетку?  Саша смотрит на него с состраданием, но Волк не отвечает ему, тяжело поднимается на лапы, цепляет кость зубами и подкидывает вверх, ловко перекусывая ее своими массивными зубами.  Новый быстрый взгляд на дверь, он идет к ключам, как зачарованный и медленно снимает их с кольца, по пути к клетке захватывает ведро. Может, не стоит закрывать клетку? Волк же не виноват, что он решил использовать его в своих корыстных целях?  Его рука дрожит, пальцы становятся влажными, Саша вставляет ключ в замочную скважину и поворачивает. Замок открывается с тихим щелчком. Волк замирает, выпуская остатки кости и медленно пригибаясь к полу. Он делает глубокий вдох, успокаивая дыхание. Саша ведь уже решил: и он распахивает дверь и шагает к Волку.