Easy in Theory

Иногда Дазай теряется в мутных водах воспоминаний. Каждый раз они уносят его в годы нахождения в фонде «Кокиден». Сегодня он отрекается от этих дней — отступая каждый раз как побитая собака, бегущая в угол с поджатым хвостом, когда его сознание возвращается в старую белую комнату, в которую его разместили вместе с Хикару. В те моменты возвращения в прошлое и расщепления с настоящим Дазаю вновь четырнадцать лет. В его легких осел убаюкивающий запах сосновых иголок и морских водорослей. Распорядок дня в больнице выгравирован на подкорке его мозга. Подъем, прием таблеток четыре раза в день, ожидание в очереди с другими ребятами, выстроившимися в идеальную линию из одетых в белое бледнолицых маленьких солдат; учеба, попытка сбежать. Ему четырнадцать, и он уже долго не видел Чую — и ему одиноко там, так сильно одиноко, но нет ничего, что он может в этом изменить. Он просто гениальный ребенок в сумасшедшем доме. Просто высокопродуктивный винтик в изломанной системе. В воспоминаниях нет счастливых моментов, они часто размыты действием таблеток, он никогда не может избежать их. Конечно, он пытался сбежать. Он прилагал к этому все свои усилия и всегда терпел поражение. Даже его родители, изгнанные стерильностью фонда и бесконечно противными таблетками, которые он равнодушно принимал и переваривал, перестали появляться в его снах. КФ — место, где погибают мечты. Это пятая госпитализация Дазая с тех пор, как Мори и он переехали в Фукуоку. И вот он вновь вернулся туда, где ему казалось, он проведет остаток жизни в попытке забыться. В лето «Золотой недели», за неделю до его дня рождения. — Чуя наверное опять затеял драку, — говорит Дазай, изучая парк из своего окна. Тогда каждое окно было заставлено толстыми железными прутьями, как будто у них было куда бежать, или силы выпрыгнуть. Он помнит сидящего рядом с ним Хикару, листающего книгу. Он одет в просторную больничную рубашку, которая выглядит мертвенно белой — странное смешение голубого, серого и фиолетового — когда тот поднимает огромные, ясные, изучающие Дазая глаза. Безжизненность в его пустых очах делает его похожим на куклу. Остальные пациенты задирают Хикару из-за его юного возраста и сказочной внешности, но Дазаю все равно. Его привлекает безэмоциональный хлад в глазах Хикару. Искра холодного безумия. — Хах? Почему ты так уверен? — спрашивает Хикару, сминая губу — Потому что сегодня последний день перед «Золотой Неделей», — объясняет Дазай. — Глупый Слизняк всегда буянит больше прежнего именно в это время. Ему не сидится. Я просто знаю, что он начинает скандалить с Тачихарой из-за места их встречи завтра: в парке или у бассейна. Однажды пришлось вмешаться учителям. И по итогу место выбирает Фёдор, даже если он никогда не приходит. Каджи всегда идет туда, куда ветер подует. А я… Дазай прерывается на полуслове. В идеальном раскладе он был бы там, где Чуя. Они самые лучшие друзья во всем свете. Даже если он знает об этом, то по некоторым причинам не может заставить себя озвучить это. Не когда Чуя где-то снаружи, а он застрял внутри. Мысль теряется, когда Дазай смотрит на улицу, тишина растворяется в идеальном безмолвии сада. А я заперт внутри этого зловеще тихого и одновременно мертвенно глухого места. Он не желает ничего, кроме как освободиться, чтобы вернуться к лучшему другу. Он хочет увидеть того же самого человека, обещавшего ему всегда быть на его стороне. Ему хочется объяснить, как ему жаль за пропущенный день рождения. Он оборачивается к Хикару. Странное чувство чистоты накрывает его при взгляде на его сокамерника. Прищурив глаза, видящие ничего кроме темноты, Дазай все еще застрял в воспоминании о Чуе. — Саму…? — Думаю, нам тоже стоит отпраздновать «Золотую Неделю», — говорит он с легкой ухмылкой для Хикару. — Раз уж нам нельзя использовать телефоны, по крайней мере, вечеринку нам можно устроить. — Вечеринку? — Да. Что-нибудь веселое. Наклонив голову, Хикару убирает прядь упавшую прядь волос с лица. Он разглядывает бледный линолеум на полу их комнаты, от идеальной чистоты которого исходил легкий запах аммиака. Соляного раствора и аммиака. Пролитая кровь прошлых пациентов невидима. Кровь была спрятана. Затем Хикару бормочет: — Вечеринки запрещены, и Саму знает об этом. — Знаю. Оставь это дело мне. — Собираешься попасть в неприятности? Хрупкий голос Хикару, хрупче его тела, заставляет Дазая ухмыльнуться. Он звучит наивно, хотя сам является полной противоположностью неискушенности; он хочет вечеринку, просто разыгрывает беспокойство за Дазая, чтобы в его словах прозвучало сострадание, получая таким образом выгоду для себя. Часто Дазай ловил себя на мысли, способен ли Хикару переживать — или сострадать, или любить — хотя бы на что-то. Он никогда не утруждал себя поиском ответа. — Сначала им придется поймать меня. — Тогда я хочу, чтобы у нас была музыка, если ты не против? Что-нибудь классное, а не та скукота, от которой без ума врачи. С этим Дазай может поработать. — Думаю, подкуплю одну из медсестер. — Ты бунтарь, — говорит Хикару, в пустых глазах которого нет и тени сомнения. — Это привлекательно. — Ой, не льсти мне — Ты и правда привлекательный. Это факт. Услышав эти слова, Дазай смеется. Он обнимает колени, не скрывая удовольствия от того, как легко смеяться рядом с Хикару. — Я просто кучка костей и мышц, — говорит он. — Я имел в виду твое бунтарство. — Ну, это тоже правда. Ты просто хочешь устроить вечеринку, чтобы увидеться с Эри-чан, — объясняет Хикару. Его сощуренные глаза внезапно выглядят как высохший фонтан; в нем должно быть что-то живое, в глубине их серости, но там просто лежит куча тяжелых камней. — Ты знаешь, я заметил. Как она смотрит на тебя. И я видел, как вы целовались в саду. А, Эри. Да. Дазай осознает свою влюбленность в лучшего друга, но у него нет способа увидеть Чую в ближайшее время. К тому же, между делом, он хотел научиться настоящим поцелуям; он хотел узнать о поцелуях с языком, о чувственных прикосновениях своих рук под рубашкой девушки, и Эри проявляла чрезвычайный энтузиазм в том, чтобы показать ему все об этом. Он хотел научиться для Чуи. Она предложила ему обучиться. И если, каждый раз закрывая глаза, он видит Чую, пока Эри целует его теплым языком и влажными губами, никому не нужно об этом знать. Он криво улыбается Хикару. — Не стоит шпионить за взрослыми, Хикару. — Ты не взрослый, тебе четырнадцать. — А ты еще младше, так что, перестань спорить со мной. — Хикару оскаливается, Дазай издает вздох. Он крепче обнимает колени, ютясь на кровати. — Что такого в том, что я хочу целоваться? Нам все равно нечего здесь делать. — Мы можем грезить, — быстро отвечает Хикару. Даза морщит нос, наблюдая за обмотанными руками. Да, грезить очень интересно. Ему это нравится. Но отчищать кровь, если они и дальше так же часто продолжат заниматься этим, станет проблемой, и он уже два раза чуть не потерял сознание. Хикару тоже ужасно бледнеет, когда они теряют контроль в кровопускании. Грёзы должны дать им ощущение жизни, но недавно Дазай начал опасаться, что это убьет его раньше, чем он сможет вновь увидеть Чую. — Мне нравится Эри, — заявляет он, меняя тему разговора. — У нее классные волосы. — Оу? Так тебе нравятся рыжие, Саму? От этого вопроса сердце Дазая больно сжимается. Он возвращается к особенному оттенку из рыжего и карего. Даже если волосы Эри не такие же рыжие, но как-то они напоминают ему Чую. Не по этой ли причине он разрешил Хикару называть его ‘Саму’? Чтобы память о нем всегда была рядом. Чтобы призрачный голос Чуи был всегда в его сердце. — У Слизня рыжие волосы, — признает он мягким голосом. У него есть чувство, что он может помешать призракам в стенах фонда, если заговорит громче. — Но я хочу поразвлечься. Глаза Хикару застывают на нем. — А что насчет меня? — Чего? — Ну, знаешь, мне тоже скучно, — говорит Хикару, и в его голосе звучит почти приемлемое для Дазая предложение. В теории, это так. Но в теории все звучит легко: он может просто выйти из фонда, в теории, и вернуться на поезде к Чуе. Он может заставить себя забыться. Он может влюбиться в Эри или Хикару или в ту медсестру, которая всегда говорит ему, что он симпатичный, и если бы она не была замужем, то она бы сделала кое-какие вещи с ним. Он может сказать Мори, что измотан. В теории, он может сделать это. Но Дазай понял, на практике все иначе. — Ты не девушка, — говорит он. — И Слизень тоже. Ты знаешь, о чем я. — И мне не нравятся помладше. — А разве твой слизень не младше? Он крошечный. — Старше на два месяца и ниже, — отвечает Дазай. Его губы дергаются при образе рыжего в его сознании, дергая за невидимые струны сердца. Мори прислал ему статью из местной газеты под названием «Тинейджер победил в местном конкурсе поэзии»; с отрывком прилагалась фотография до ужаса забавного рыжеволосого парня в зеленом худи, который был больше похож на панка, чем на поэта. Сам заголовок и статья не были написаны с подлинным вдохновением, и содержание не отличалось слогом, но Чуя выглядит счастливым на фотографии. Он смутился. У Дазая мало ценного с собой, но эта фотография ему по-особенному дорога. — Может однажды, я заставлю тебя думать иначе, — резко отвечает Хикару. Что было бы огромным сожалением, считает Дазай, потому что Хикару нравится ему как друг. — Может быть, — хмыкает он, смотря в глаза мальчику. Хотя он подразумевает нереальность этого предположения. — Может когда-нибудь я тоже дам Хикару шанс, если мне станет скучно, и Эри устанет от меня. Или когда мы выберемся отсюда, все равно этого тупого Слизня не будет рядом. Кто знает. Тем не менее, озвучив свои мысли, у Дазая не было веры в то, что они смогут выбрать из стен фонда «Кокиден» для трудных детей живыми. Побитыми, выпотрошенными и живыми. Исцеленными. В теории.

—

Тем утром, перед тем как отправиться на прощание с Рембо, Дазай принимает доставку. «Подарок от друга» — гласят слова, написанные изящной рукой Хикару. Дазай считает этот жест чутким. Хикару известно, насколько у него все плохо с заботой о себе, и здорово знать, что твой друг подумал о твоем душевном здоровье и предстоящей поездке. До тех пор, пока коробка закрыта. Там находятся шелковая маска для сна, лавандовый спрей для постельного белья и забавный брелок в виде креветки. И набор. Небольшой набор из шести крошечных лезвий. Кажется, блестящий пластик бросает на него взгляд, когда свет падает на острые, аккуратно выведенные буквы. Узнав имя, в его груди начинает сильно саднить. Нежеланный подарок оголяет все воспоминания и соблазны, как если бы обломки корабля занесло на берег стихийным бедствием. Он пристально смотрит, делает вдох, и его кожа зудит. Внутри есть записка. «Мне глубоко жаль за потерю Чуи. Я знаю, какими тяжелыми временами, для людей как ты и я, могут стать такие события. Поэтому, если тебе захочется немного грёз, то я делюсь с тобой моими. Я уверен, мне бы понадобилась забота о себе самом, и мне противна мысль, что моему другу плохо.» Почерк Хикару элегантно и остро вырезан на бумаге, и Дазай ненавидит это чувство. Он ненавидит себя за свою нужду, за ту же силу, которая охватывала его, когда он был младше. Он ненавидит себя за секундный порыв к действию, прежде чем отстраниться от так называемого подарка. Это не забота о себе; это подлая засада. И самое ужасное в этом всем — самое сильное личное поражение — это понять, что после всех попыток выползти из этого кошмара, он готов поддаться соблазну. С трясущимися руками брюнет хватает телефон и находит в нем номер Хикару. Кому: Хикару > Что это было? > Я не *хочу* эту дрянь Он не может. Не может. Не может. Ему хочется, и одновременно ему нельзя, он давно приглушил тот голос. Не может. Почему. Почему? Неужели Хикару настолько одиноко? Неужели он настолько безнадежен, что больше не может разглядеть свет? Или он уже просто свыкся? Дазай тяжело сглатывает, зависнув на экране. По крайней мере, он вынуждает себя. Отчасти ему понятно, он не отвечает за Хикару лично, понятно, но он не может отступить. Но и Одасаку не был ответственен за него. Где бы он был сейчас, если бы все считали его чьей-либо проблемой, человеком, которого было бы возможно исправить? От: Хикару > Я просто хотел помочь Кому: Хикару > Ты серьезно? Это не помощь. Это полная противоположность ей. От: Хикару > Подумал, что сам бы хотел этого Кому: Хикару > ты давишь на меня От: Хикару > Я? Извини, правда. Я не хотел. > Конечно, можешь выбросить, если тебе не нужно. Больше не пришлю. Облизнув сухие губы, Дазай сжимает телефон. Он обещает себе не упасть в эту бездонную яму — в эту ловушку. Оказавшись на кухне, чтобы выдержать для себя хотя бы какую-нибудь дистанцию подальше от лезвий, первым делом Чуя спрашивает его, почему он так побледнел. Все ли с ним в порядке. Ты посмотри, думает Дазай, даже сейчас Чуя переживает за тебя. Из-за тебя люди тревожатся. Это все, на что ты способен. А, ну да. В нем есть что-то мерзкое, не так ли? Его парень переживает утрату отца, и все, на чем может сфокусироваться Дазай — не без раздражения — это на приготовленных Фёдором для Чуи французских тостах на завтрак. Он даже не знал, что крыса умеет готовить. Дазай просто планировал как обычно взять два стакана черного кофе в супермаркете и покончить на этом с трапезой. — Поезд сегодня в два, — оповещает Чуя, глаза которого мечатся от Дазая к телефону, где, должно быть, были билеты. Чуя сидит за столом, его влажные как латунь волосы завиваются у тонкой шеи. — Флаги подъедут позже. Пианист только что переслал мне билеты. — Ник и Сигма поедут на первом доступном поезде, сразу после работы, — добавляет Фёдор. — Просто блеск, — отвечает Дазай, прислонившись локтем к холодильнику. Мыслями он находится не там, где ему стоит сейчас быть. Все его внимание приковано к спрятанным в спальне лезвиям, и свой тупейший комментарий брюнет объясняет отвлечением на них. Просто блеск, конечно. Ничто в этой ситуации хотя бы отдаленно имеет что-то хорошее. Чуя не замечает того, что он по-настоящему имел в виду, но Дазаю лишь остается надеяться на то, что его состояние избежит внимания Фёдора. Этот человек — ищейка. Словно по сигналу Чуя выходит из комнаты поговорить по телефону с Верленом, и за дело принимается Фёдор. Как только рыжий пропадает из поля зрения, Дазай понимает, что в потоке ужаса не поцеловал своего парня утром. — Что не так? — спрашивает Фёдор, блуждая взглядом по лицу Дазая — выдергивая из него секреты, как зубы. Он хмыкает в ответ. — Ты тупой? Все нормально. — Что-то с тобой не так, — настаивает Фёдор. Затем его глаза распахиваются шире. — О, — говорит он. Как если бы в это невозможно было поверить. — Тебе больно. Хотя от комментария его пошатывает, но Дазай не идет на поводу. Таким путем они не пойдут. Этого вмешательства достаточно, чтобы одарить русского насмешливо коварной улыбкой. — Докажи. — Это довольно-таки очевидно. — Ты надумываешь. — Дазай. — Фёдор изучает его лицо, кривя губами. — Тебе нужно поговорить? Что случилось? — Ничего. — Тебе нужна помощь? Боже, нужна ли она ему? — Точно не от тебя. Усмехнувшись, Фёдор касается кончика носа. — Естественно, не от меня. Я не идиот, и, честно говоря, еще больше мне не может быть все равно, но Чуя— — Я не хочу нагружать его сейчас, — перебивает его Дазай, без всякого энтузиазма, но его слова остаются без внимания. — Чуя всегда рядом, если тебе что-то нужно. А тебе нужно, судя по тому, как странно ты себя сейчас ведешь. — Не страннее тебя~ — парирует он. Его напускное ребячество нацелено лишь на то, чтобы съехать с темы. Фёдор вторгается в мрачную пустоту, возникшую из-за Хикару, и это чертовски больно. Больно. И как Дазай может попросить его остановиться? Во всем этом нет намерений к действию, лишь добрые побуждения с ужасающими последствиями. Но все же, урон, даже не предумышленный, остается. — Безмозглый кретин, — закатывает глаза Фёдор. — Я серьезно. Послушай, я понимаю, что вы недавно вместе, но каждый раз, наблюдая за Чуей на работе, он даже на секунду не был близок к тому, чтобы забыть о своих чувствах к тебе. Ни разу. Не важно, как— Его губы сжимаются, Фёдор скрещивает руки на груди. — Он заботится о тебе, Дазай. Серьезно. И ты можешь с ним поговорить, если тебе нужно; он хочет помочь. Ага, это на него не похоже. Что-то в этом разговоре совсем не так, думает Дазай. То, как нежно и осторожно говорит Фёдор. Он замечает перемену, когда человек к маниакальными склонностями внезапно робеет. Дазай суживает глаза, в его груди щекочет сомнение. Его подозрение бурлит холодом, переплетенным темными тонами ревности. — Ты уверен, что хорошо знаешь его, да? Фёдор даже не шелохнулся. Он никак не реагирует — что само по себе является реакцией. — Я достаточно его знаю. — Он нравится тебе. — А ты нравишься Чуе. — Это признание. Есть что-то, о чем он не договаривает. Дазай кусает губу. Это должно приободрить его, думает он. Потому что он не видит в признании ничего поощрительного. Оно давит на него, загоняя дальше в камеру ответственности. Дазай всегда покачивался на опасном канате баланса всю свою жизнь, исполняя парный танец с внутренними демонами; он слишком занят ими. Но быть нужным — эмоционально — сталкивает его с шаткого равновесия. Не проеби? Ну да. Если бы было так легко. Кажется, что Фёдор только что проклял его, как будто у Дазая не было выбора с лихвой все испортить. Одна возможность промаха доказала его будущую несостоятельность. Он смотрит на Фёдора, но мыслями возвращается к лезвиям. — Это угроза? — Возможно, сложная любовь, — говорит Фёдор, — если можешь в нее поверить. Нет, думает Дазай, не может. Мужчина перед ним слишком долго был его заклятым детским врагом, и было бы богохульством изменить это сейчас. — Ты ничего на меня не возлагаешь, — отвечает брюнет в попытке отшутиться, но его слова звучат подло. — Чиби не какой-нибудь подарочек, хотя по размерам, да. — Дазай. — Глаза цвета аметиста сияют, когда русский прерывает его. Я всегда узнаю вред самому себе, когда вижу это, подразумевает он. — Не думай, что можешь так просто соскочить с темы. Ты не в порядке. — А ты не в своем уме, — отвечает он с безмятежной улыбкой. — Я буду приглядывать за тобой. — В его предупреждении звучит угроза, и, возможно, только в таком свете Дазай может увидеть беспокойство Фёдора за его состояние. Дазай лишь улыбается шире. — В этом я не сомневаюсь. И он прекрасно понимает правоту Фёдора в том, что Чуе нужна полная поддержка. Но он также знает, рыжий перешагнет через себя, только бы помочь ему самому. Однако все же, у крысы нет права диктовать ему, что он должен делать. В остаток дня он прилагает усилия не думать о Фёдоре, лезвиях настолько, что даже забыл избавиться от них. Они остались в багаже. «Ну, ничего», — думает Дазай. Он выбросит их позже.

—

— День для похорон был замечательным. Так отзывались о прощании с Артуром Рембо. «День был замечательным.» Организация церемонии была простой, но все же со вкусом. Двадцать человек собрались в самом дальнем углу кладбища, пышущем зеленью рядом с утёсом. — Плита выглядит красиво, — сказал кто-то неизвестный. — И место хорошенькое. С заплаканными глазами и красным носом, вдыхая в легкие запах водорослей, мела и морских волн, Чуя не может понять в полной мере, как можно оценивать место захоронения. Что, если пейзаж, пусть и отдаленно, живописен, и что? Его отец едва ли может насладиться видом. Мертвых не волнует уродство или красота вещей. Они уже перешагнули за черту человеческих переживаний, чтобы решать, что правильно, а что нет. Где бы сейчас ни находился его отец, он все равно не будет думать об этом. Он даже не скажет ничего о поведении его родителей, которые избегали его долгие годы из-за его веры в искусство и свободу; за любовь к мужчине. Он больше ничего не скажет. Не спуская глаз с надгробия, Чуе едва удается проглотить ком в горле. Но, увидев холм из выкопанной земли и травы и освободившееся место для его отца, реальность сильнее ударяет его под дых. Взгляни. Это истинный облик утраты. Это и есть смерть, и ты обязан столкнуться с ней с высоко поднятой головой и расправленными плечами по-мужски, или же вернуться горевать к отцу. Может по этой причине в течении всей церемонии глаза Чуи оставались сухими: он безотрывно смотрел на гроб. Он не может моргнуть из-за страха пропустить момент, когда его отец со смехом выберется из-под земли. Когда единственная слеза все-таки катится вниз по его щеке, то лишь из-за сухости в его глазах. На протяжении похоронной процессии Чуя крепко держится за руку Дазая. Он ощущает уверенность в его физическом присутствии, в исходящем от парня тепле. Он стоит по середине, Дазай держит его руку справа, а Мицуру сжимает его пальцы слева. Они выглядят как дети перед школьным концертом — вычурно одетые, и живые лишь благодаря движимому чувству страха. Но боль горя, невидимая для остальных, тяжело давит на их тела. Флаги заняли место чуть дальше от них, рядом с друзьями Мицуру. Старший брат Тачихары тихо роняет слезы, а родители Каджи уважительно стоят в тишине. Фёдор застыл неподалеку, его бабушка крепко держится за его плечо. — Старики не должны хоронить молодых, — сказала женщина, приподняв темную вуаль. — Артур был достойным человеком. Чуя не виделся с бабушкой Фёдора с детских лет, но все же женщина стиснула его в объятия — определенно крепче положенного для ее возраста. Когда она обняла Мицуру, его сестра спряталась лицом в плечо женщины и расплылась в тяжелом, болезненном всхлипе. Они обняли друг друга, не проронив ни слова. С тех пор как их бабушка и дедушка не утруждали себя общением с ними, Чуя не мог обвинять Мицуру за нужду в утешении. А он не в силах помочь ей. Он не может ответить ей тем же, пока сам утопает в горе. Он— — Эй, — шепчет Дазай, наклонившись к нему и кротко уткнувшись носом в его волосы. Отвлекшись от внутреннего монолога, рыжий вздрагивает. — Милый, дыши. Тебя трясёт. Чуя не отвечает, слова застряли где-то в горле, пока он смотрит, как двое мужчин заполняют яму землей. Погребают его отца. И до него доходит: его отец не вернется. Это не временно. Здесь нет никакого поворота в сюжете или шутки. Папе, наверное, очень страшно там, в кромешном одиночестве. Внезапно что-то влажное, холодное и грязное спускается по спине Чуи. Оно в его обуви. Оно скатывается по воротнику рубашки к спине. Его окутывает тьма. Он в гробу. Он жив. Он царапает крышку. Он не может дышать. Он не может видеть. Он не может сглотнуть. Больно вздрогнув, Чуя хватает ртом воздух, когда Дазай накидывает на него свою черную кожанку. — Возьми, — полушепотом произносит он. Слова доносятся до него, как если бы Дазай говорил с ним сквозь водопад. Однако, кивнув ему в знак благодарности, Чуя натягивает на себя куртку — он прячется в теплом, широком укрытии. Он не желает больше видеть или быть увиденным. Он прижимается к ткани и вдыхает запах Дазая, теряясь в мягком аромате его одеколона. Чувство защищенности уносит Чую подальше от реальности: туда, где безопасно, туда, где никого не погребают и не оставляют паразитам. В куртке своего парня Чуя может укрыться от всех и дать полную волю накопившимся эмоциям. И только оказавшись в куртке своего парня, Чуя осознает, что ему становится сложно дышать.

—

Пока бесконечная очередь из людей продвигается выразить свои соболезнования, Чуя все еще закутан в черную куртку, которая, по его соображениям, кажется подходящей для прощальной церемонии. Он кивает в знак признательности незнакомым людям, которых он видит впервые в жизни, обращающимся к нему со словами "парень, мне очень жаль". Все это время его преследует чувство покинутости. Прижимаясь ближе к Дазаю, чьё присутствие дарило ему ощущение знакомой уверенности, Чуя не пытается заговорить, позволяя отцу руководить ситуацией. За отсутствием каких-либо сил, чтобы внести малейший вклад в организацию остальной части похорон, Чуе просто хочется пойти домой, притвориться, что ничего никогда не происходило. Он хочет забыться в видеоиграх и сне до тех пор, пока человечество не изобретет способ воскрешать ушедших из жизни людей. Он желает уснуть и встретить своего отца. Он хочет поведать ему о могиле на утёсе; он жаждет описать это странное место в видом на море, которое все считают прекрасным. По крайней мере, заземляющая тяжесть куртки Дазая привносит в сознание Чуи хоть какую-то ясность. Крепкая, худая рука, обвитая вокруг собственной — единственное, что сдерживает порыв Чуи ударить Мори в лицо, когда доктор появляется принести свои соболезнования его семье. Верлен первым кланяется мужчине, но рыжий замечает перемену в теле Дазая при виде его опекуна. — Мори-сенсей, — натянуто говорит его отец, Чуя едва узнает его голос. — Спасибо, что пришли. Мори грациозно кланяется ему в ответ. Его волосы стали длиннее, чем Чуя может вспомнить, и теперь его прическа разделена пробором, но оттенок остался тем же черным, как цвет вороного крыла. Если присмотреться, то можно заметить, что щетина мужчины лишена былой идеальной опрятности. Наверное, сволочи вовсе не стареют. Но теперь этот мужчина предстает перед Чуей в ином свете, после всего что Чуя узнал о поступках Мори по отношению к Дазаю. О необратимых последствиях для Дазая, вызванными действиями Мори. «Опекуны кажутся хорошими», — вспоминает он. Артур сказал ему так. Чуя поверил ему. Но, несмотря на попытки Дазая оправдать Мори, сам Чуя не может забыть этого. Он не может простить его. — Поль, мне искренне жаль за вашу утрату. Артур был хорошим человеком, — говорит Мори. — Если вам что-то нужно, пожалуйста, просите о чем угодно. Наши семьи всегда были близки. Затем, его аметистовые глаза падают на Чую. — А это, должно быть… Боже, Чуя-кун. Ты так повзрослел с момента нашей последней встречи. Удивление в голосе мужчины вызывает прилив жара по лицу Чуи. — Ага, — выпаливает он. Его губы едва подвижны. — Здравствуйте. — Ты был в Париже, когда я виделся с твоими отцами. — Ага, — вновь отвечает Чуя. И это все, что он готов выдать. Он достаточно долго прожил с Дазаем, и у Мори есть наглость вести себя вежливо — и даже сделать шаг вперед в попытке похлопать его по плечу, но Чуя делает шаг назад. Вероятно, это грубо. Но это ничто по сравнению с тем, что пришлось вытерпеть Дазаю. Он смотрит на мужчину перед собой и видит человека, который запер Дазая в бесчисленном количестве лечебниц, не задумываясь, что его сын нуждался в напоминании собственной ценности. Он видит мужчину, который заставил Дазая гнаться за судьбой призраков. Он не переставал давить на него до тех пор, пока Дазай не сломался. Амбициозный мужчина, который видел гениальность мальчика прежде его самого. Мужчина, который был прав и виноват. Чаще всего, последнее. — Дазай-кун, — мелодичный голос Мори прерывает Чую из раздумий, и с ужасом он понимает, что мужчина протянул ладонь в направлении Дазая. Его Дазая. — Давай оставим семью наедине. Поль, должно быть, желает провести время с детьми. Дазай хмыкает в ответ. Он пытается сдвинуться, но Чуя не отпускает его. Он вцепился в его руку, надеясь, что Дазай позволит себе остаться под его защитой. — Саму останется со мной, — ловит он себя на словах. Это не просьба. Мори недоуменно моргает. Чуя знает, что его отец тоже смотрит, хотя он сам не отважится взглянуть на него в ответ. — Прошу прощения, Чуя-кун? — Осаму остается с нами. Больше ты его не сломаешь. Теперь я здесь. — Дазай-кун…? Брюнет не отвечает. Он лишь смотрит и молчит, как плита в нескольких шагах от них. — Чуя прав, — отвечает Мицуру. Затем, она энергично кивает головой. — Да. Осаму остается помочь нам. — Ага, — говорит Чуя. — Нам всем нужна поддержка. — Вы уверены, что ваш отец согласен, вы оба? — спрашивает Мори, его острый взгляд мечется между им, его сестрой и Верленом. До Чуи доходит, что мужчина даже не берет в расчет мнение Дазая. С другой стороны, не похоже, что сам Дазай пытается выразить свое отношение. — Думаю, Дазай-кун тоже желает поехать домой. Вам нужно время с отцом, воссоединиться с семьей, а я бы хотел узнать побольше об его учёбе. Дазай сглатывает, не спуская глаз с пропитанной дождем травы. Он не выглядит как человек, желающий вернуться домой. — Я… — Ох, все нормально. Мы пригласили его остаться с нами, — вступает в разговор Мицуру, держа за руку Дазая. Она находит его пальцы и крепче сжимает их, сердце Чуи поет, потому что они в этот раз они одержат победу. — Пожалуйста, Мори-сенсей. Дазай предложил составить нам компанию, и прямо сейчас нам нужна его поддержка, как никогда прежде. — С мольбой в глазах девушка смотрит на отца. — Пап, пожалуйста. — Ну, если ты так утверждаешь, — задумывается Верлен. — Я не возражаю. В нем нет особой заинтересованности, когда его взгляд блуждает по детям, словно они едва существуют. Словно этот день является жестокой божьей шуткой, и он просто находится в ней. — Я так знаю, — настаивает Мицуру. Она ободряюще кивает Чуе, вытягивая вперед подбородок. «Сделай что-нибудь», — намекает она. — Мне нужен мой друг. И я уверенна, Чуе нужен его парень, я права? И вновь Чуя вздрагивает при упоминании нового статуса Дазая. — Да, — соглашается он. — Нам не стоит вмешиваться, — вторит Мори. — Момент очень непростой. Чуя-кун, тебе нужно… — Я знаю, что мне нужно, спасибо, — выпаливает Чуя. Подняв бровь, Мори наконец бросает взгляд на Дазая. — Что же? Есть что добавить, Дазай-кун? С тяжелым сердцем Чуя ожидает ответа от брюнета. На мгновение у Чуи создается впечатление, что Дазай последует за Мори — даже если он сам того не желает, потому что в послушании он видит любовь. Дазай не может пойти наперекор своему опекуну. Никогда не мог. И Чуя с радостью заслонил бы его собой, боролся бы за него в бою и сломал нос или двадцать таких же, но он не может сделать этого, если только сам Дазай ему позволит. Дазай кивает в ответ, сердце Чуи подскакивает. И даже если в его голосе слышится дрожь, он ощущает исходящее от руки Дазая тепло. — Я пойду туда, куда пойдет Чуя, — говорит он. — И Миччан, конечно. Они и есть моя семья. Чуя поджимает губы. — Верно. — Мы всегда вместе, — соглашается Мицуру. — Ладно. Если ты не против, Поль… «Прошу, пап», — молит Чуя. «Прошу. Прошу.» Должно быть, некое милосердное существо прислушивается с его мольбе, когда плечи Верлена расслабляются. Кивнув, он кажется измотанным. — Наши дети живут вместе, Мори-сенсей, поэтому я верю, что они вольны в своих решениях. И если в момент горя моему сыну нужен любимый ему человек рядом, что же… — Его челюсть напрягается, он смотрит на плиту перед океаном. — Я помню, какого это ощущается.

—

— Если бы жизнь не разделила нас, то мы бы были как герои из мифов, — говорит Дазай низким голосом, уютно устроившись на диване Чуи в гостинной. С момента похорон прошло три дня, и все вокруг кажется как-будто прежним, хотя на самом деле изменилось все. Баки спит на кресле, свернувшись калачиком и прикрыв рыжие ушки своей крохотной головой. Фёдор и Флаги недавно уехали. Их присутствие ненадолго подняло настроение в доме, Чуя лежал на коленях Альбатроса, но в голубых глазах мужчины пробежала тень, когда Пианист закрыл за собой дверь. Чуя все еще не плакал. Словно по щелчку пальца Чуя перестал плакать на похоронах, и, если честно, это не дает Дазаю покоя. — Я нужен отцу, — сказал он. И на этом все. Но теперь у Дазая есть опасение, что Чуя имел в виду не Верлена. А пока он перебирает рыжие пряди, свет из окон окутывает комнату мягким, золотым сиянием. Ему нравится выученность их рутины. Движения деревянным гребнем по медным волосам отвлекают парня от навязчивых мыслей в голове, и успокаивают учащенное дыхание рыжего. Тема их разговора абсолютно незатейлива. Она связана с романом, пересказывающим классический древнегреческий миф, который Дазай выбрал лишь чтобы скоротать время, но Чуя бросает на него любопытствующий взгляд. «Ты окончательно сошел с ума?» — кроется в его прищуре. — Ха? Опять съел что-то просроченное? — спрашивает Чуя, наклоняя в бок голову, пока Дазай распутывает его локоны. Он «позаимствовал» у Дазая мягкий голубой свитер с принтом тиранозавра и персиков, и, кажется, что он может затеряться в нем. Дазай издает смешок. — Я просто читал о несчастливой судьбе лучших друзей и возлюбленных и подумал о нас. Как— — Только не упоминай Ахилла и Патрокла. Ох, думает. Искра радости от недавнего открытия потушена. Попался. — Я только собирался сказать об Ахилле и Патрокле. Мгновенно губы Чуи игриво растягиваются в улыбке. — О боже, иди к черту. Я еще хочу пережить свой второй десяток, если его высочество Я-изучаю-классику-греческой-мифологии не против. — Тогда Александр и Гефестион, — говорит он, задумываясь над своей идеей; есть что-то эпичное в сравнении их обычных, незаурядных жизней с геройскими. Что-то восхитительное. Эскапизм в чистом виде. — Они тоже встретились в школьном возрасте. — А разве один из них не умер, а у другого не появилась тысяча жен и любовник? — Угу. Вот только он был вынужден обзавестись женами. — А что с любовником? — кокетливо настаивает Чуя. Он шутит об этом без намека на ревность, но мыслями Дазай возвращается к Фёдору; к тому, о чем Чуя не говорит, а он не задает вопросов. — Ты правда сейчас хочешь растоптать мою скрупулезность? Я просто хочу донести свое мнение. — Он усмехается. — Если уж мы углубляемся в детали, то мать Александра была еще той сукой. — О, ну это вообще просто. Мори берет эстафету последнего урода и бежит до самого финиша первым, — предлагает Чуя, с легким вздохом прижимаясь к прикосновениям Дазая. — Тогда ты – Александр? Гений. Легенда. Эта роль органична для твоего характера. — Я не король. — Чего? Ты по всем параметрам король, а я буду счастлив быть в роли твоего солдата. На секунду Дазай обдумывает возникший троп. Он будет проклят, если позволит интернету указывать, кем он является, но Чуя? Он бы точно стал Гефестионом. Душой к мечу Александра. Духом к его разуму. Двумя частями единого сердца. — Чуя был бы кем-то больше, чем просто солдатом, — добавляет он. — Мы – партнеры по преступлению. Говорят, они были родственными душами друг для друга — а Чуя – мое сердце. Прямо как Гефестион. Чуя одаривает его ухмылкой, в которой вальсирует неподдельное веселье. — А я уверен, что ты бы легко захватил целый континент, если бы только захотел. — Может быть. Сомневаюсь, что мир, которым я бы управлял, был бы прекрасным. — Суть в том, что они были вместе до конца. Чуя наклоняет голову вбок, подстраиваясь под причесывающие движения и хмыкая себе под нос. Дазай бережно проходится по его волосам, распутывая пряди в попытке привнести покой среди хаоса; контроль среди пожара. — Да. Да. Может, ты и прав: мы должны были быть как те герои, но облажались и недостаточно старались. — Думаю, мы постарались настолько, насколько он сам мог. — Не знаю, Саму. Я все еще ужасно чувствую себя за то, что не попытался быть рядом в нужный момент. Дазай цокает в ответ. Да, хотел бы он сказать. Тоже. — Ну, теперь мы здесь, значит, мы сделали что-то верное. Наконец-то, думает он. Несмотря на эпизодические перемены на его пути — не то чтобы Дазаю нужно было что-то большее, чем отвлечение, сердце всегда направляло его к Чуе, как компас, указывающий на север — или на время, проведенное порознь, они всегда были неделимыми душами в разных телах. Им суждено быть вместе. Идеальными друзьями. Настоящими сообщниками. — Тебе не обязательно быть громким, — тихо повторяет Чуя. Рука Дазая замирает при воспоминании старого обещания, унося его в прошлое. Он не думал, что Чуя дословно помнил его. — Просто будь на моей стороне. Так ты сказал. — Да. Я помню. — Какое-то время я и правда старался, даже если, по моему мнению, это вышло отвратительно. — Чуя слабо улыбается, слегка повернувшись к нему. — Спасибо за то, что сейчас ты на моей стороне. Знаю, я мало похож на хорошего друга. — Нет, — ободряет его Дазай немного хриплым голосом, пока тот медленно расчесывает рыжие волосы. Он вкладывает в свой ответ всю искренность, он всегда знал об этом. — Давай я пойду к мишке Саму на чердак? Я могу устроить с ним кулачный бой в саду. Только одному из нас суждено остаться в этом доме. — Ты проиграешь. Насмешливый тон в голосе Чуи заставляет его громко ахнуть. — Плюшевому мишке? У Чуи нет веры в меня~ — Нет, ни малейшей. И еще один, более драматичный вздох. — Чуя! — Типа… рыба против мишки? Вообще не понимаю, что из этого может выйти. — О, точно, — соглашается Дазай, отказываясь от своей напускной драматичности. Это весомый аргумент, который он забыл предусмотреть. — Тогда мое царствование очень скоро завершится. — С тенью веселья в голосе Дазай ближе подбирается к шее Чуи. — Ты – моя родственная душа, знаешь об этом? Он ощущает, как Чуя ухмыляется. — Ради всего святого, Дазай, это так ванильно. — Но правдиво. — Оу. Вы такие милашки, меня сейчас стошнит радугой, — перебивает их Мицуру у порога в комнату, от чего парни вздрагивают и расцепляют объятия. Когда она наконец оказывается в зале, Чуя вскидывает бровь. — И ты тоже иди к черту, — говорит он. Мицуру улыбается. — Ох, мой милый младший братик, всегда отличающийся вежливостью и идеальными манерами. Ты любишь меня, — еще веселее заявляет она. — Поверь мне, с точностью до наоборот. — Креветочка. — Чего?! Я одного роста с тобой, старая карга. Наслаждаясь семейной перепалкой со стороны, Дазай довольно опирается на подлокотник дивана. — Как дела у вашего папы? — с осторожностью спрашивает брюнет, опасаясь переступить незримую черту, которую ему не позволено пересечь. Семью Накахара всегда объединяла особая связь. Учитывая личную историю Дазая, это не то, что он может понять. — Папа в норме, — заученно отвечает Мицуру. Затем она делает паузу. — Ну, насколько это возможно сейчас. Ему нужно время. Девушка смахивает волосы с плеч, рассматривая их ближе. Судя по ее ухмылке, у Дазая возникает впечатление, что они выглядят до жути глупо; или мило, что является абсолютным синонимом к слову "глупо". — Я была с ним и попыталась разговорить его — или вызвать хоть какую-то реакцию, — пока он не попросил меня оставить его наедине с собой. Он сказал, что не может плакать на глазах у своих детей. — Да, — тихо отвечает Дазай. — Его можно понять. — Может мне… — предлагает Чуя, но Мицуру успевает его остановить, отрицательно качая головой. — Нет, пока подожди. Позволь ему отдохнуть. — Точно? — Думаю, нам нужно дать ему время прийти в себя. — Обернувшись, Мицуру смотрит на закрытую дверь в комнату Верлена. — В любом случае, в следующий раз будет твоя очередь. А я, может быть, пойду просвежиться, может, возьму с собой Баки — могу пройтись до отеля Флагов. Посмотрим. Дазай воздерживается от комментария, поджимая губы. В порыве продуктивности Мицуру решила с головой окунуться в безумную процедуру ухода за кожей. По ее словам, это помогает ей не думать. Теперь кажется, что решение пойти на прогулку — точно в духе Мицуру, но это не может не вызвать беспокойства за нее. За все время их знакомства он никогда не видел, чтобы девушка добровольно выбирала физическую нагрузку вместо дня, проведенного на диване. Пока Чуя без умолку болтал и держал Альбатроса за руку так, словно мог переломать кости своему другу, Мицуру поздоровалась со школьными подругами, одаривая их решительной улыбкой и пустым взглядом. Она дважды поменяла подстилку Баки и заставляла кота без остановки приносить мячик в форме мыши (— Фёдор, — как назвал его Дазай. — По-моему, он больше похож на Дазая, — ответил Федор). Она старается изо всех сил. Но она не может лгать, как и ее брат, и Дазай хотел бы сделать что-то большее, чтобы успокоить ее очевидные страдания. — Серьезно, если тебе нужно поплакать, просто не сдерживайся. — говорит он и кладет руку на макушку Чуи. — Вам обоим. Могу я что-нибудь сделать? Когда Мицуру смотрит на него, ее глаза сияют. С легким вздохом она тоже забирается на диван; девушка устраивается прямо между ними, опуская голову на плечо Дазая и ища руку Чуи. Дазай полагает, прогулка с Баки может подождать. — Все в порядке, — говорит она. — Спасибо тебе, Осаму. Ты делаешь больше, чем думаешь.

—

Все существование Дазая Осаму можно свести к одной фразе: отупленная выдержка. Он не представляет из себя ничего, кроме плоти и костей. Ноющих костей. Истлевающей плоти. Его дом может быть в контролируемой зоне, но внешний мир извивается соблазном и стимулами, которые ему приходится искусственно игнорировать. Каждый день он ведет борьбу против демонов, недоступными глазу окружающих. Он лишь держит их расстоянии. Ясность ума – странная вещь: ее невозможно осознать до тех пор, пока она не исчезнет. Упаковка лезвий выпадает из чемодана, пока он искал чистую, непомятую в поездке рубашку. Дазай смотрит на упаковку. Она вонзает в него свой взгляд.

«Возьми меня» — мерещатся ему слова.

Возьми же.

Возьми.

Вот дерьмо, думает он. К сожалению, мгновенного отказа недостаточно, чтобы лезвия исчезли по его желанию. — Я, вроде, избавился от тебя, — думает вслух Дазай — и как глупо он выглядит в этот момент, когда говорит с неодушевленными предметами. Не поэтому ли он пялится на упаковку, и нуждается в борьбе против желания открыть содержимое? Не поэтому ли лезвия зазывают его? Потому что у него нет сил отвести взгляд. Он хочет. Но не может. Потребность откатиться назад в прошлое наваждение выходит на один уровень с его сознательной частью, словно инстинкт самосохранения. Его желание абсолютно первобытно. Его руки дергаются, а разум кричит «нет», «не смей», но уже слишком поздно. Нечто щелкает. Нечто обжигает его, потому что его легкие наполняются запахом пепла, а на языке оседает вкус соли. Нечто вернулось. Для этого достаточно лишь воспоминания. В воспоминаниях кроются возможности.

Возьми меня.

Возьми же.

Возьми.

От бессилия он лихорадочно пинает упаковку под кровать. Он может позволить себе прикоснуться к ней. Как странно: он поступил правильно, но единственная эмоция, разрывающая его черепную коробку, – вина. Вина и стыд. Ведь в конечном счёте в этом и есть весь Дазай. Плоть и кости. Вина. Стыд. Кровь. Безумец и лунатик.

Слабак. Слабак.Слабак.

—

Позже тем же вечером Чуя прокручивает в голове разговор с Дазаем. Лучшие друзья, возлюбленные, герои, партнеры. Родственные души. Все это звучит так захватывающе, как в фильме или в книге, и он не нуждается ни в чем кроме нити, связывающей его с жизнью. Присутствие Дазая в жизни держит его в здравом уме. В конце концов Чуя всегда знал, они являются двумя частями неделимого целого; может, это знание иногда исчезало из вида, но вера в их связь была всегда. Шум стекающей воды проникает в его сознание, когда рыжий поднимает голову, поворачиваясь лицом к душу, вдыхая омывающую его воду. Он долго стоял под струями воды, наслаждаясь безопасностью единственного места, где он волен пролить накопленные слезы, не ощущая себя подлецом, что, возможно, промок настолько, что мог бы стать рыбой. Глупой, дурно пахнущей рыбой, прямо как Дазай. Может поэтому они и родственные души. С каждой каплей воды его кожа становится мягче, расслабляя напряжение в плечах. Сейчас это единственное место, где Чуя может позволить холодным, горьким слезам свободно течь по его щекам. Внутри и снаружи все влажное. Его глаза, воздух, кожа. Папы больше нет, думает он. Так странно. Боль от этой мысли должна ощущаться меньше, но она наоборот становится лишь сильнее. Папы больше нет. Его больше нет. Нет. Нет. Нет. Чуя повторяет эту мысль вновь и вновь, чтобы свыкнуться с новой реальностью до тех пор, пока зияющая рана перестанет напоминать о себе. До тех пор, пока у него не выработается иммунитет к тем словам. Чем скорее эти слова прозвучат правдиво, — необратимо, окончательно — тем лучше. Его нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Николай сказал, боль является лучшим средством для исцеления. Уж лучше он как можно скорее иссушит свои глаза от слез и поглотит все голоса в голове. Рассудок последует за ними. Он ранен, и он исцелится. Чуя согласен с идеей, лучше ему выпустить все сейчас, потому ему ненавистна идея полагаться лишь на Дазая или Мицуру, папу или Федю, но правда в том, что он едва может чувствовать. — Может, пойдем выпить, — сказал он после похорон, — и он сомневается в уместности своего предложения. Чуя не был искренен в том намерении. Но он ощущает себя заключенным в теле, которое даже не принадлежит ему самому, его сознание строит хрупкую нормальность, которая держится на том же хрупком равновесии. Он ненавидит то, что он не может насытиться едой или выспаться. Уязвимость пугает его. И все же рыжий стоит в душе, подставив лицо под струями воды, закрыв глаза в надежде, что горячая вода тоже превратит его в туман и пар. Прислонившись затылком к керамической плитке, он выплевывает теплую жидкость, которая, извиваясь, протискивается между его губами. На языке она ощущается как концентрированная хлорка. Он пытается справиться с болью в груди, пытается привыкнуть к ней, когда тихий шорох открывающейся двери душа заставляет его вздрогнуть. «Папы больше нет» превратилось в жуткое «а его правда больше нет?» Образ закрытого гроба всплывает против его воли — с грязью, паразитами, пустым деревом и гладью фиолетового бархата. С папой все в порядке. Папы там нет. Внезапно вода останавливается. Он заставляет себя улыбнуться. Даже сквозь закрытые веки он может видеть нависшую над ним тень. Он здесь. И тяжесть в его груди немного спадает. Я больше не один. — Извиняюсь, — бормочет Дазай. Когда он наклоняется, чтобы чмокнуть Чую в лоб, рыжий выдыхает, но пока не открывает глаза. — Не смог прокрасться незаметно. Глаза закрыты, слезы, смешанные с каплями воды, все еще покрывают его лицо, улыбка Чуи растягивается, когда он придвигается ближе. — Ты опоздал, — говорит он. «Ты здесь», — подразумевает он. Дазай издает короткий смешок и обвевает щеки Чуи холодными, тонкими пальцами, наклонившись к нему, чтобы прислониться лбом к лбу. Его отец убьет его, если узнает, что он принимает душ с парнем под крышей собственного дома, но с этим риском встреча с лучшим другом становится только ценнее. — Приветик, — шепчет Дазай. Когда Чуя наконец распахивает глаза, все вокруг расшито золотом. — Привет, — затуманено отвечает он. — Чуя мог бы и сказать мне, что мне предстоит шагнуть буквально в жаровню. Как у тебя еще не появились ожоги второй степени от этой воды? — Годы тренировок, — хмыкает он в ответ, покрываясь рябью мурашек, когда вода становится прохладнее. Не сильно, все еще тепло, чтобы температура была приятной, но уже ближе к предпочтениям Дазая. Скумбрия разнеженная, думает он, даже если в его слова вплетена любовь. Все же Чуя может только представить, насколько сильно постоянное ношение бинтов может повысить чувствительность кожи. Довольно вздохнув, Чуя прижимается к груди напротив, позволяя себе расслабиться. Его руки обхватывают бедра Дазая, его пальцы нащупывают мягкую кожу и выпирающие кости гибкого тела юноши. Он так хрупок, и у Чуи возникает страх, что он может исчезнуть из его рук. От прикосновений Дазая по его спутанным прядям тело Чуи покрывается дрожью. — Чуя скучал по мне? — напевает он, произнося слова напротив его волос. Его голос едва слышен от шума капающей воды. — Мечтай. Мне и одному было неплохо. — Правда? Чуя игриво хмыкает. — Правда. — Тогда, думаю, я могу оставить тебя тут хорошенько прокипятиться, если не нужен тебе рядом… — Только посмей. Вопреки ехидной ухмылке рыжего Дазай крепче прижимается к нему. Чуя бесконтрольно тает в объятиях парня. Он не желает думать ни о ком и ни о чем. Он просто отказывается. Спину Чуи порывисто обхватили длинные пальцы. Руки брюнета скользят ниже, когда он наклоняется для желанного поцелуя. С выдохом Чуя сдается, отпуская последнюю крупицу беспокойства. Он поддается ласке, и наконец дышит полной грудью, раскрывая губы в поцелуй. Едва сдерживая свой пыл, рыжий обхватывает шею парня. Он позволяет Дазаю вернуть ему остатки трезвости ума. В темный час оно направляет его к свету. Под нежными прикосновениями по телу, поцелуями, родным запахом он ощущает покой. Они защищают тайны друг друга: Дазай не задаёт вопросов о похоронах, и не докучает его тем, почему его губы на вкус как соль и слезы. Взамен Чуя оставляет неозвученными все вопросы о россыпи шрамов, которые не обмотаны бинтами. Они не говорят. Дазай пылко покрывает его поцелуями, обхватывая щеку Чуи, а он наклоняет голову, чтобы ответить ему. Он прижимается ближе и двигает вперед бёдрами, упиваясь каждой клеткой тела касаниями к парню. Ближе. Ближе. Еще ближе; ему нужно больше близости. Чуя попросил Дазая прихватить лубрикант и незаметно проникнуть в ванную, чтобы избавиться от напоминания обо всех ужасах недавних дней. С сердцем, бьющимся в едином ритме, Чуя счастлив, что парень прислушался к нему. Прижавшись лбом к Чуе, Дазай оставляет невесомый поцелуй на кончике носа. — Ты все еще уверен? — шепчет он, и у Чуи нет сомнений, Дазай умеет читать его мысли. — Мы можем подождать до возвращения домой. «Ничего страшного, если ты не в настроении», — слышит Чуя между строк. Волнение в голосе Дазая настолько трепетное, что Чуя не может не улыбнуться. Не каждый день можно увидеть, как тот самый Дазай — импульсивный, очаровательный сердцеед — ведет себя сдержанно несмотря на ясно выраженное согласие. Но сейчас Чуе не нужна деликатность. — Мне просто нужно, — поправляет его Чуя, заглушая чувство собственной вины. — Мне просто нужно отвлечься от мыслей в голове. Мне нужно внимание, даже если… — Он прерывается на полуслове, а щеки заливаются теплом. — Если мое желание не слишком глупое, понимаешь? Я хочу чтобы меня отвлекли. В ответ Дазай целует его в лоб. — Да. Понял тебя. — Так что— Чуя поднимает взгляд, и в нем есть нечто полное решимости, от чего Дазай откровенно смущается. — Отвлеки меня, Саму. Пожалуйста. На мгновение Дазай обдумывает его просьбу; его глаза распахиваются, румянец на щеках становится ярче, и в этот самый момент Дазай абсолютно восхитителен. Брюнет наклоняется ближе и напористо зажимает Чую между собой и стеной ванной. — Очень хорошо, — шепчет он, прижимаясь к его коже. В каждом его слове кроется порочное признание. — Я позабочусь о тебе. Чую бросает в жаркую дрожь. Ему непривычно просить о чем-то напрямую, но Дазай знает его достаточно, чтобы видеть истинные смыслы в почти бессвязном полушепоте рыжего. — Хмм. Так Чуя знает, что его парень рядом; он может подарить им удовольствие. Саму хорошо позаботиться о его разбитом сердце. Чуя беспрекословно отдается Дазаю, когда тот попросит его сесть. Пребывая в сомнении, стоит ли ему сейчас вести разговор, у Чуи заплетается язык. Он сомневается в том, стоит ли ему сказать хоть что-то или показать свою признательность за внимание — он так ценит своего парня, но пока едва может выразить это чувство так, как следует. Он не спускает взгляда с того, как Дазай ласкает себя влажной от лубриканта рукой, он следует за каждым движением парня, наслаждаясь предвкушением и благодаря высшие силы за то, что ему предстоит испытать. Боже, он прекрасен. Непринужденная сила и волнующая грациозность тела брюнета вызывает у Чуи волну мурашек по спине. Ничто в нем не поддается точному определению: ни острота его ума, внешность и точно ни его сердце. Его сердце переполняет особая доброта. Сияющая. Но его сердце хрупко, легко разбиваемое. Когда их взгляды встречаются, и Дазай улыбается ему — немного смущенно, с нарастающим румянцем и учащенным дыханием — Чуя уверен, что взрыв восторга в его сердце подобен изумлению от созерцания первого пламени огня в самом начале зарождения мира. Прямо сейчас перед ним рождается нечто прекрасное, нечто редкое. Нечто великое. Первородное благоговение охватывает его с головой, проникая в его грудь глубже чем, любовь, и бесконечно больше, чем вожделение. И, может, сейчас он окрылен счастьем и патетичностью, приравнивая Дазая со всем святым, что есть во Вселенной, но новая сторона его парня внезапно необыкновенно восхитительна. — Чуя? Чуя, прием? Ты в порядке? Он резко вздрагивает. — Извини, — взволнованно произносит Чуя. Он провалится на месте, если признается, что от вида, в котором предстал перед ним Дазай, его буквально сушит. — Ты…? — Я все еще уверен. — Точно? — Осаму. — Его нижняя губа немного подрагивает, ощущая накрывающую панику от их возможного разногласия. Он не может сейчас препираться. — Просто заткнись и поцелуй меня. К счастью, Дазай подается его просьбе. — Хорошо. Тебе нужно немного расслабиться, — говорит он, оставляя быстрый поцелуй на губах Чуи. — Я с тобой, хорошо? — Я знаю. Дазай вновь целует его с отчаянной нежностью, располагаясь между его бедер, и Чуя тяжело дышит от накатывающей волны острых эмоций. Он откидывает назад голову, позволяя воде омыть очертания его лица, когда Дазай устроился между его ног, подготавливая Чую к желанной близости, не спуская глаз с его лица, будто так ему удастся словить все тени отчаяния, падающие на его лицо. Он знает, им дано не так много времени, и он готовился к этому моменту, но его тело удивительно легко отвечает на внимание брюнета, словно масло, тающее под лучами весеннего солнца. Каждая клетка его тела оживает от столкновения их взаимного возбуждения — отсутствие телесных границ, пропитанные влагой тела и блуждающие по его телу пальцы вызывают с его губ несдержанный стон. То, что было окутано темнотой, озаряется светом. То, что было одиноким, наконец найдено. Воздух в ванной теплый, но поцелуи Дазая жарче. Брюнет покусывает его нижнюю губу. Худые, изящные пальцы музыканта играют на струнах его тела, искусно лаская его по всей длине, когда Дазай входит в его тело. Еще, вновь думает он. Жадно. Капризно. Он глотает ртом воздух, Дазай нежно целует его, успокаивая своим голосом. Чуя сильнее припадает к его губам своими. В каждом движении их тел чувствуется естественность. Дазаю требуется всего лишь один толчок, чтобы полностью заполнить взволнованное тело парня. Его губы округляются в сладком стоне, который ловится другим ртом. — Чиби, все хорошо? — шепчет он, прислоняя их лбы друг к другу. Чуя кивает, полностью отдаваясь ощущениям в теле. — Да, — нетерпеливо отвечает он. Он обхватывает руками шею парня, притягивая ближе, зажимаясь между стеной и телом Дазая. — Не волнуйся. — Мне… Мне стоило тщательнее позаботиться о твоем комфорте. — Я справлюсь, — уверяет его Чуя. «Ты был создан для меня, а я был создан для тебя.» Это далеко его не первый раз. Прежде он был с парнями, его имели прежде. Но когда Дазай с осторожностью входит в него, делая первые толчки, ритмично подстраиваясь под нужды Чуи, этот раз ощущается как самый первый в его жизни. После стольких лет поисков чего-то безымянного, вот он. Его истинный первый раз. Переворачивающий все внутри, крадущий улыбку с его губ. В этот момент все вокруг становится ослепительно ярким и влажным, и единственный, кто ему нужен, чтобы дышать полной грудью, это Дазай. Это и есть тот самый раз. Тот, который он ждал всю свою жизнь, как будто прошлые парни лишь прелюдией. Лишь подготовкой. (Ох, думает Чуя, ощущая укус по его шее и приятную дрожь от страстных прикосновений по его темным кудрям. Должно быть это оно. Это его первый раз занятия любовью.) Чуя покорно выгибается в спине, подстраиваясь под ритмичные движения. Пол душевой под ним холодный и липкий. Пальцы его ног поджимаются в наслаждении. Его плечи прижаты к холодной плитке, горячая вода струями стекает по его коже, шея покрыта следами вожделения. Он немного подтягивается вперед, и губы Дазая идут навстречу его. Они были рождены для этого: идти навстречу друг к другу. Слиться во взаимной близости, пока расстояние между ними не станет ничтожным. Он начинается там, где завершается Дазай, а Дазай завершается там, где начинается Чуя. Для воды нет разницы между их переплетенными телами, как и для самого Чуи. — Посмотри на меня, — хрипло бормочет Дазай, касаясь пальцем подбородка Чуи. Его руки требовательны, но голос нежен. Чуя следует за ним. — Что? — Ничего. Ты прекрасен. Удивительно, как простые, заурядные слова могут перевернуть жизнь. Чуя никогда не ощущал себя прекрасным. Но теперь? В голосе его парня есть нечто родное весенней поре, что заставляет его таять. То, как его тело извивается, вбирая всего Дазая — ничто иное, как желание брюнета испытать ему все оттенки тех развратных побуждений, которые руководят его движениями. Каждый толчок, издаваемые их естеством звуки вибрируют в голове Чуи. Они заполняют его самого. И что важнее — они оглушают все мысли, заполняют пустоту в нем. Пальцы вонзаются в спину Дазая, бёдра покачиваются, реагируя на изменяющийся ритм. Его дыхание задерживается в горле, когда Дазай неистовее набирает темп. Удар в возбужденную точку его тела приближает нарастающую разрядку, от чего губы рыжего размыкаются, а по щекам катятся слезы. Вот, думает он, да, вот так. Но больше у него нет сил озвучить свои мысли. Пока Дазай двигается внутри него, наращивая бёдрами темп, блуждая руками по телу, опаляя доступное губам тело, Чуя глушит поток стонов в оголенную кожу его парня. С его губ срывается непроизвольное «я люблю тебя». Признание не входило в его планы. Оно не должно было прозвучать в момент душевного опустошения. Как будто часть его души вложило отчаянный крик в его откровение. Чуя не знает, вызван ли этот приглушенный звук абсолютной интимностью момента, потому что не может сдержать переполняющие его эмоции, но сейчас он не утруждает себя размышлениями о своей реакции. Не когда Дазай с улыбкой нависает над ним. Не когда он говорит «я люблю тебя» в ответ, и Чуя слышит молитву в его словах. Не когда они целуют друг друга, и все в жизни стремится к норме, даже если на короткое мгновение. Полчаса спустя они увиливают из душа, Дазай укутывает их тела в махровое полотенце, заглушая поцелуями смех, чтобы остаться незамеченными. Чуя чувствует себя лучше. Дазай оставляет поцелуй в рыжую макушку, вдыхая свежесть от совместного принятого душа. В ответ Чуя поднимает их переплетенные пальцы и оставляет кроткий поцелуй на тыльной стороне ладони брюнета. Они – единое целое. Родственные души. Как герои мифов, как каждое «и жили они долго и счастливо» в сказочных историях. И, возможно, Чуя просто игнорирует дыру в своем сердце, возможно, он отчаянно ищет способ залатать боль утраты, напоминая себе, что он все еще может держать, обладать, любить. Возможно, он просто не хочет оставаться один в глубине этого страдания. — Ха, Чуя такой милый, когда требует к себе внимания, — говорит Дазай, погружаясь носом в волосы Чуи. — Занимательное открытие. Я люблю тебя, слышит Чуя, даже если комментарий брюнета звучит бессмысленно, но не для них. Но нет: это прозрение. Это скрытое слуху признание, которое напоминает ему, что он любим, он существует, он дышит. Не без трепета Чуя понимает: впервые в их жизнях не осталось места для «но». — Да, и что? А ты еще тот блудник. — Ну, технически, именно это тебе и было нуж— — О боги, ты просто невыносим, — горячится Чуя, замечая игривую радость в глазах Дазая. Глазах, похожих на лето. — Это был последний раз, когда я позволил твоему поганому члену прикоснуться ко мне. Дазай одаривает его многозначительным взглядом. — Конечно. Верно, возмущается Чуя. Мало верится. — Чувствуешь себя немного лучше? — интересуется Дазай, прервав препирания Чуи. Между навязчивостью и помощью есть тонкая, пунктирная линия, и Чуя с удивлением открывает для себя, как легко Дазай лавирует на правой стороне этой грани. До настоящего момента тактичность была последней ассоциацией, которую он связывал с лучшим другом. Но Дазай не сокращает его боль; он не пытается намекнуть, что Чуя может просто забыть. Ему знакома боль утраты, и кажется, понимает, что в конечном счете с этим опытом придется справиться самостоятельно. Их пустоты говорят на общем друг для друга языке. Чуя начинает осознавать важную для себя вещь: переживая потерю — иногда, время от времени — стоит напоминать самому себе о людях рядом. — Да, — говорит Чуя. Сейчас для него улыбка представляет меньше боли — это не продлится долго, но так на ближайшее время можно остаться в здравом уме. — Да.