—
[ Неделю спустя после переезда Чуи в Йокогаму ]
— Ах, должно быть, эта ночь сулит мне неудачу. Не ожидал столкнуться здесь с Чуей~ Чуя не сразу отвечает темноволосому парню рядом, чей плащ развивается вокруг худых ног, одетых в бежевые брюки. Оперевшись на перила набережной Минато Мирай, он ожидал реакции от рыжего, но не получил ее. Чуя едва ли обратил внимание на его присутствие. Он выглядит так, словно его выкатили из дома в пижаме, не собранные в пучок локоны спадают на его лицо, пока рыжий любуется сливающейся с небомосводом водной гладью, в которой мирно отражаются огни города и лунный свет. Затем он вздыхает, облокачиваясь на железный поручень, окрашенный белой краской. Дазай помнит времена, когда Чуя даже не дотягивался до перил, и он нещадно просил Рембо или Верлена поднять его посмотреть на открывающийся вид. Он и Чуя стали жить под одной крышей семь дней назад. Семь дней взаимного привыкания. Семь дней тишины, ругани и того, что Дазай не может описать должным образом. Он все еще очень осторожен рядом с бывшим лучшим другом. Теперь все не так, как было прежде. Они слишком много спорят без повода и не могут поговорить, не переходя на крик, больше двух минут. — Что ты здесь делаешь, Дазай? — спрашивает рыжеволосый, одаривая Дазая взглядом, словно у него нет права проводить время в одном и том же районе. Чуя умеет задавать особые вопросы, будто он заранее готов разочароваться в ответе Дазая. Он задается вопросом, когда это началось. Когда они стали ожидать худшее друг от друга. — А ты как думаешь, что я делал? Чуя фыркает, опустив подбородок на перила. — Не знаю. Замышлял что-то зловещее. — А вот и неправда, у меня было свидание~ — отвечает он. — Ты знал, что кирпичные склады неподалеку – популярное место для свиданий? — Ах. И правда? — В тембре голоса рыжего звучит отстраненность, будто его слова вырваны из сна. Будто его душа бродит по иным местам — далеко от Йокогамы, даже от Парижа. Там, где Дазаю больше не позволено находиться рядом. Размышляя над этим, конечно Чуя не знает, что Минато Мирай является популярным местом для свиданий и блинчиков. Конечно. Он пока не прожил полную неделю в Йокогаме. Но Дазай, может, и не скажет, но все же хочет, чтобы Чуя знал: он пригласил бы его на все свидания мира и купил бы все вкусности. Он бы забрал лучшего друга далеко, туда, где они бы могли быть наедине и смотреть на отражающийся в океане свет. Туда, где он мог бы дать волю чувствам, не дающим покоя его сну. — Не знал, что у тебя есть девушка, — говорит Чуя, повернувшись лицом к нему. Его комментарий звучит безэмоционально, но Дазай обращает внимание на городские огни в глазах Чуи. При ночном свете они обретают лиловый цвет. Как они сияют. — Мог бы и сказать мне. Он сглатывает. — Почему? — Может потому что мы соседи, я не хочу натолкнуться на тебя в неловкий момент и все такое. — У меня нет девушки. — Но ты сказал, это место популярно для свиданий, — саркастично возвращает Чуя его же слова. — У меня было свидание с девушкой. У меня нет девушки. Чуя хмыкает, озадаченный объяснением юноши. — Понятно, — говорит он, а Дазай спрашивает себя, о чем по-настоящему думает Чуя. Он отдает предпочтение мукам сомнений, потому что сама идея того, что Чуя назовет его вслух парнем без обязательств, ужасает его. Это разбило бы его сердце. — Знаешь, чертов Дазай, я должен признать, что не понимаю тебя. И до сегодняшнего дня я был чертовски уверен: мне ни на йоту не нравится Йокогама. Дазай задерживает дыхание, не ожидав такого категоричного признания, опасаясь за то, что Чуя вновь покинет его. Думая, что Чуя ненавидит каждый день жизни с ним. — И первый вопрос, который я задал себе сегодня и вчера утром, был: какого черта я здесь делаю? — Чуя нашел ответ на свой вопрос? — продолжает Дазай. Надеясь вопреки надежде, что Чуя не оставит его. Только не вновь. — Не уверен. Но мне нравится жить с тобой, и мне нравится быть не за тысячу часов от сестры, и мне нравится это местечко. Как огни освещают море…это напоминает мне о доме. Сердце Дазая замирает. — Дом, — повторяет он за Чуей. Йокогама стала его домом, так же, как и Фонд Кокиден, хотя Чуя ничего не знает об этом. Если они и дальше продолжат в таком духе, то Чуя никогда не услышит о бесполезно потраченных годах взаперти. О мечтах о нем. — Я долгое время не размышлял об этом концепте. В конце концов, где дом Чуи? В Париже, в Киото? Скучает ли он? Подозревает ли он, что дом Дазая состоит из разочарованных, разбитых грёз? Рассматривая парня перед собой, Чуя вскидывает брови. — Все хорошо? — Угумс. — Уверен. — Почему Чуя спрашивает? — Ты внезапно странно выглядишь. Будто вот-вот заплачешь или типа того. — Я в порядке. — Он облизывает губы, позволяя ностальгии просочиться в его голос и глаза. Его легкие заполняет свежий ночной воздух, ноги твердо стоят на тротуаре, но улыбка посвящена далеким временам, которые он хотел бы вернуть. — Знаешь, Чуя, ты и правда не изменился. — Назови меня вновь Саму. Забери меня домой. Но он лишь отталкивается от перил, начиная путь к зданию, в котором живет вместе с лучшим другом. — До встречи дома.—
После похорон Чуя начал ковырять свои пальцы. Его привычка всегда начиналась с большого пальца. Как только он снял первый, едва видимый слой кожи вокруг ногтевой пластины, вонзаясь в появившееся повреждение, пока оно не покраснеет и не станет открытым, он двигается дальше. С удивительной для себя скоростью боль стала привычной. Болевые ощущения заземляют его, позволяя парню распределить мысли в четко структурированные продуктивные списки: он взрослый человек, и ему нужно осознавать зону своей ответственности. Ему нужно помогать отцу. Ему придется вернуться на занятия, ведь учеба в магистратуре не завершит себя самостоятельно. Ходить на работу. Существовать. Дышать. Поддерживать сестру и папу. Ему нужно быть сильным, и так три подхода по пятнадцать раз. Итак, пока он заново учится жить без одной из опор своего существования, имея дело с шатким песчаным замком без фундамента, Чуя берет на себя достаточное количество обязанностей, чтобы занять разум. Его дни заполнены присутствием Флагов, Феди и всем тем, до чего может додуматься рыжий. Он ходит на пробежку. Работает. Звонит Сигме. Загружает ночи Дазаем, чтобы как следует измотать себя, вынуждая тело на подобие отдыха. Он продолжит бежать по кругу до исступления — и, перед долгожданным разговором с сестрой Чуя не спал нормально три дня и не ел два. Он удивлен, каким нормальным выглядит его отражение в зеркале. — Эй, — зовет Чуя сестру на случайной встрече в саду. На ней надето милое платье с цветочным принтом, на лицо нанесены все средства из косметички. — Собираешься куда-то? — Ага, — отвечает она. — У меня назначена встреча с терапевтом, а потом свидание. Мне нужна передышка, понимаешь? И войти в нужный лад. Мне нужно… — Мицуру делает паузу, позволяя разговору прерваться. Он понимает ее. Есть так много вещей, в которых он тоже нуждается, но все они недостижимы. — Неважно. Как ты? — Нормально. Сходил на пробежку. — Здорово. В это время улицы довольно пустые. Он кивает в ответ. Легкая беседа с сестрой успокаивает его нервы. — Да, соглашусь. — Ты хорошо выглядишь, — говорит Мицуру. — Я чувствую себя хорошо. — Уверен, что не хочешь, чтобы я забронировала встречу для тебя? — Хм? Куда? — К терапевту, — с долей раздраженности объясняет она. Будто Чуя только подтвердил то, что пыталась доказать Мицуру без его же ведома. Чуя морщит нос. — А, это? Не знаю. Не помню, чтобы ты ходила на терапию. — Я рассказывала тебе на днях. По наводке Одасаку. И спросила, не хочешь ли ты тоже пойти? Ох, думает он, когда воспоминание всплывает в его голове, — у него ощущение, что об этом он тоже забудет. Его ноготь находит большой палец. Он начинает царапать. — Ох, — повторяет он. — Я не помню. Что именно он помнит из последних нескольких дней? Кошмары ночью. Попытки сместить фокус внимания на все кроме себя. Дазая, вжимающего его в кровать, изводящего до желанной усталости. — Подумай о встрече, — настаивает Мицуру. — Знаю, у тебя все под контролем, но это слишком. — Да. Думаю, да. — Ты же знаешь, что можешь поговорить со мной и с папой? Чуя отмахивается от вопроса. Краткий ответ: нет. Он не может, иначе чувство стыда за просьбу о помощи и трату чужого времени вязко потечет по его рукам. — Да, знаю. Но я не нуждаюсь в этом. Его ноготь впивается глубже в палец. Расцарапывая. — Уверен? Ты удивительно спокоен после… Она не может произнести это. Хорошо, думает Чуя, потому что не может слышать то, о чем хотела сказать сестра. — У меня все под контролем. — Чуя, сейчас время скорби, тебе не стоит держать все под контролем. Девушка поджимает губы, будто вместе с разговором прерывается и дыхание ее брата. Паника берет верх, потому что его ответ должен был убедить Мицуру и позволить сместить себя с центра внимания. Однако это дало обратный эффект, зажимая парня в угол. И он спрашивает себя, может ли Мицуру увидеть, как их отец стучит по гробу, моля о воздухе и помощи. В бессонные ночи, пока Дазай спит, Чуя видит его. Даже если он слышит голос, его мозг не улавливает четких звуков. — Эй, Чуя? У тебя идет кровь из пальца. Он сглатывает, облизнув потрескавшиеся губы. — Ах. — Ты в порядке? Позволь взглянуть… — Это просто небольшой порез, — шепчет Чуя. Он поднимает руку к груди, защищая ее. — Ничего особенного, я просто поцарапал палец, пройдет. Вся эта жизнь лишь сплошная шутка. Разум пытается убедить его, когда он опускает взгляд. Небольшая струя крови стекает по большому пальцу. Это шутка, и тебе не нужно прямо сейчас проживать этот опыт. Тебе нужно осмыслить все позже, ты можешь отложить это на потом, ты можешь сделать это завтра. Это шутка. Простая шутка. Шутка, шутка, шутка, шутка. Но в выражении лица Мицуру нет и намека на увеселение. — Нет, — заявляет она. — Нет. НЕТ. К черту. Я бронирую тебе встречу. И ты пойдешь. Он закатывает глаза. — Ох, не драматизируй— — Я не шучу, непутевый ты кусок дерьма, — отвечает она, тон в ее голоса так похож на отцовский, что это ударяет Чую в легкие. Ритм абсолютно идентичный. — Ты ведешь себя жутко, и ты такой спокойный, и… — Потому что с папой все хорошо. Ответ неосознанно вырывается из его губ, но он точно ожидает, что Мицуру вздрогнет от его признания. — Что? — Я вижу папу. Во сне. От ужаса в широко открытых глазах сестры парень жалеет о сказанном. — Чуя, — бормочет она. — Нет. Милый, нет. — С папой все будет хорошо, так же, как и со мной. Горе ярко подсвечивает его самые худшие черты. Оно разрушает построенный вокруг себя кокон, и внезапно он с болью осознает тяжесть ответственности, лежащей на его плечах, побуждающей его максимально использовать оставшееся ему время. — Мертвые не возвращаются к жизни, — говорит Мицуру. — Я знаю, — шепчет он. — Конечно, нет. Я не идиот. Она хмурится. — Никто не называет тебя идиотом. Чуя прячет руки в карманы, скрывая истерзанное месиво на его пальце и вздувшиеся вены. Краснота на пальце высыхает, как река в летнее время. Он смахивает присохшую к коже кровь и переходит к указательному. Он ковыряет кутикулу. — Послушай, я… знаю, прозвучит странно, но я чувствую себя на удивление нормально, поэтому рад быть рядом для тебя и папы, — бормочет Чуя с настойчивостью, которая, кажется, звучит жалобно. Его трясет. Черт возьми. Он кусает нижнюю губу и терзает кожу, не в силах остановить себя физически. Когда Мицуру делает шаг к нему, Чуя отступает. — Правда, Миччан, я серьезно. Я могу пойти на твой тупой прием, но переживу это по-своему. Ты и папа можете положиться на меня. Молю тебя, положись на меня. На секунду, пока рыжий изучает лицо сестры, глаза Мицуру кажутся темными как чернила, раскрывая первый, настоящий слой боли, скрытый за маской «занятой городской девушки с слишком большим количеством забот, чтобы сфокусироваться на боли». Он ожидал от нее сопротивления, но не такого. Она тоже ломается. Весь их чертов дом в крахе. Поэтому ради всех он будет держаться — не потому, что его попросили об этом, но из любви к своей семье. Он единственный, кому нормально. — Знаю, я склонна переживать буквально за все. — Слабо улыбнувшись, Мицуру подходит к нему. Ее руки ищут чуины, вытаскивая их из карманов и переплетая вместе. Она сжимает их. — Но за тебя я тоже переживаю. — Знаю. — Федя, Осаму, Флаги. Мы всегда рядом. Сглотнув, он кивает в ответ. — Верно. Дазай уж точно помогает. — Минет, пока вы нежничаете, не единственная помощь, которую он может тебе предложить, Чуя, — говорит Мицуру. Рыжий ощущает прилив тепла по щекам, но она прерывает его. — Я понимаю, что ты делаешь. У меня тоже было кое-что, она классная, с ней я чувствую себя лучше, я не порицаю тебя. Но тебе нужно… излить душу. Поговорить. Осаму рядом. И Флаги всегда на твоей стороне. — Ты права. — Я не видела, чтобы ты плакал после похорон. Я плачу наедине с собой. Черт, каждую ночь я плачу под душем, хочет сказать он. А потом появляется Дазай, и мы смеемся, играем в игры, он изводит меня в кровати, чтобы у меня не было сил грустить. Но ничего из этого он не озвучивает. — Думаю, справляюсь я не так. — Я волнуюсь, — напоминает ему Мицуру. Он сжимает ее руку в ответ. Заткнись. С тобой все будет нормально. Скоро ты увидишься с папой, подсказывает ему мозг, напоминая о словах Дазая. В последнее время он много говорит с собой. Он хватается, тянется, и все, что он может сделать — это улыбнуться Мицуру и солгать. — Нет поводов волноваться за меня, — говорит он. — Обещаю, если нужно, обращусь за помощью, хорошо? Когда Чуя уходит, у него складывается впечатление, что только избежал допроса. Он избегает себя, своей слабости, одной возможности, что Мицуру может обнять его. Если он позволит этому произойти, то заплачет по-настоящему. Он настроен на песню, которую не знает, как спеть. Он в ловушке молчания, которое не знает, как нарушить. И тогда он утонет, в непролитых слезах, во мраке могилы, в крови, стекающей с истерзанных пальцев.—
После похорон Чуя, кажется, чувствует себя нормально. Он смеется, ведет беседы, помогает и видится с Флагами и Фёдором, целует Дазая, будто ничего не произошло. Он работает, втягивается в деловые телефонные разговоры, которые легко бы могли подождать неделю или две. Он кажется нормальным. «Кажется» – ключевое слово. Дазай знает его достаточно долго, чтобы считать иначе. Для начала, он почти ничего не ест, его тошнит от половины поглощенной пищи. Альбатрос попытался приготовить для него, но безуспешно. Айсмен сварил ему рисовую кашу. Достоевский передал ему борщ от бабушки — и Чуя все равно оказался коленями возле туалета. Несмотря на все Дазай всегда был рядом, придерживая его волосы. Несмотря на все Чуя повторяет, что он в порядке. Как по заезженной пластинке: я в порядке, я в порядке. У меня все по контролем. Дазай ожидал, что он будет избегать вопросов, но спустя неделю дела не пошли на улучшение, и сейчас он в замешательстве. Ведь он и Мицуру согласны в том, что Чуя не в порядке, и его так называемый контроль всего лишь показной. Так Дазай оказывается на просторной кухне в доме у Верлена; в доме, которые раньше принадлежал Верлену и Рембо, и никто не знает, что станет с ним теперь. Приятный запах кофе и роз приветствует его. Как и вся остальная семья, дом кажется застывшим во времени. В ожидании. Задержав дыхание, ожидая возвращения Рембо. Даже спящий на стуле Баки, кажется, пребывает в жутком спокойствии. Дазай пытается не думать об этом, приблизившись к светловолосому мужчине, убирающему гору тарелок. Как все остальные комнаты, кухня намного больше его с Чуей квартиры в Йокогаме. Слишком большая для одного человека. — Спасибо за помощь, Дазай-кун, — говорит Верлен. — Это много значит для нашей семьи. — Спасибо, что позволили мне остаться, — отвечает он. У него нет уверенности в том, насколько стремительно и бесконтрольно пошатнулось бы его ментальное состояние, если бы был сейчас с Мори. — Не стоит. Ты – часть нашей семьи. — Если обременяю— — Послушай, я не знаю, что произошло с Мори-сенсеем, и это не мое дело спрашивать, но знаю, мои дети заботятся о тебе, — перебивает его Верлен. — Для меня этого уже достаточно. Для Артура было бы тоже. — Он вздыхает, нарушая момент молчания, который был инициирован неуверенностью Дазая. — Чуя не прикоснулся к еде сегодня. Пропуск такого количества приемов пищи не приносит ему никакой пользы. — Да, — говорит Дазай. Он тоже волнуется. Он волнуется так сильно, что не может взглянуть на Чую без ноющей тревоги в животе. — Он попытался поесть. Но сдался после кусочка, сказав, что не в настроении. — Он не может морить себя голодом. — Я тоже говорил ему об этом, но Чиби упрям. Верлен тихо смеется, запрокинув голову. Его смех был намного глубже, как будто потеря мужа истощила его голос. Дазай задает себе вопрос, не осталась ли часть души Верлена там, вместе с Рембо. Что случится, когда его дети вернутся в Йокогаму, прощаясь с домом и старой кухней, окрашенной в голубой цвет посудой, и запертым на чердаке мишкой? — Чиби, да? С этим именем много связано. — Чуя всегда не мог его терпеть, — бормочет Дазай, подняв глаза на мужчину. Пожав плечами, Верлен принимается отделять тарелки от запачканных палочек для еды. Когда мужчина тянется за средством для мытья посуды, Дазай улавливает тень ностальгии, пробегающей по лицу Верлена. — Чуя всегда был непоседливым ребенком. Мицуру смущенно пряталась за Артуром, но Чуя всегда говорил все в лицо. Но когда дело доходило до тебя…Нет. Он никогда всерьез не был против этого имени. — Знаю, — признает он. — Иначе я бы уже давно перестал. — У Чуи есть плюшевый мишка. Мы с Артуром все еще храним его. — Саму. Верлен кивает ему. — Не хотел бы забрать его в Йокогаму? Чуя может… Он может нуждаться в нем. — Да, — уверенно отвечает Дазай, прежде чем Верлен успевает завершить свою мысль, замечая смущение за намек, что его взрослому сыну может понадобиться старая игрушка. — Да, было бы замечательно. Если быть честным, то Дазай никогда не понимал Поля Верлена. Он никогда не понимал, был ли он неприятен мужчине, или отец Чуи просто надеялся на лучшее окружение для своего сына. У Дазая не было сомнений в том, что Верлен не принял бы его в семью. — Хорошо. Хорошо. Вы оба очень близки друг другу. — Я бы сказал не просто близки, — твердо говорит Дазай. «Близки» звучит слишком просто, чтобы описать их отношения. — Я имею в виду— да, мы близки. Но это не все. Мы нечто большее. — Чуя рассказывал мне. — За годы в разлуке мы многое поняли. Верлен вскидывает бровь. — Надеюсь на это. — Я люблю Чую, Верлен-сан. Часть его души питает надежду, что Верлен не почувствует себя неловко после этого признания, но ему равно на то, что должно быть правильным, а что нет. Отцу Чуи должно быть знакомым чувство абсолютной привязанности и любви к человеку, предназначенному ему судьбой. Отцу Чуи, который переживает потерю мужа. Отлично. Правда. Он бестактный идиот. Возможно, это было не самое умное, что можно было сказать, но тревога в его сердце утихает, когда мягкий изгиб губ Верлена расслабляется. Я прекрасно знаю об этом, кажется, говорит он с грустью в улыбке. Верлен ухмыляется. — В таком случае, Дазай-кун, не мог бы ты, пожалуйста убедить моего сына съесть что-нибудь? — Разумеется. Хотя я уже пробовал. — Не мог бы попробовать еще раз? Чуя прислушивается к тебе. На мгновение Дазай обдумывает свои возможности. Он изучает изящные очертания и едва заметные морщинки, подчеркивающие красоту Верлена — ледяные радужки глаз и невесомую улыбку на невыспавшемся лице. Он качает головой. И все же, Дазай даже представить себе не может, какие мысли на самом деле приходят в голову Верлену. Попытка понять их приведет его в ужас. — Конечно, — бормочет он. — Посмотрим, что смогу сделать.—
— Эй, я же сказал, я не голоден. Хочу бокал вина. — Тебе нельзя напиваться. — Нельзя? Попробуй только. — Чуя~ — Саму. Дазай крепко держит в руках тарелку, заставляя себя не поддаться чарам имени, которые овладевают им. Несмотря на быстрый прилив крови к голове — особенно к пульсирующей точке у виска — он прилагает усилия к самообладанию, элегантно скрестив ноги, протягивая Чуе домашний бульон. (Да, он готовил. Да, думает он, это съедобно.) Скрестив ноги на кровати, Чуя упрямо смотрит на него. Дазай аккуратно убирает ноутбук рыжего одной рукой, не обращая внимание на остановленную запись Парижской недели моды 2019 года. «Comme des Garçon» — гласит надпись; весна-лето’19. Ему стоит пошутить над Чуей за работу даже несмотря на непростой момент в его жизни, тем не менее, он решается продолжить личный бой. Сначала еда, работа потом. Тебе нужно быть хитрее, Дазай, говорит он себе, и терпеливее. Умелые хозяева знают, как направить собак к послушному поведению, и мир обязан знать: Дазай Осаму – прекрасный укротитель собак. Он – непревзойденный укротитель слизней. — Чуя. — Дазай со вздохом устраивается возле парня. Его движения достаточно осторожны чтобы не разлить суп. — Вино не является едой. — А ты не должен быть гением? Все, что может попасть ко мне в рот, является едой. — Должен тебе сказать, что ты увильнул от шутки про член только из-за сложившейся ситуации, — веселее говорит брюнет. — Кроме того, «все, что попадает в рот» не совсем точное определение пищи. — Жаль, мой личный словарь определяет иначе. — Имеешь в виду Бессмысленный Чиби-Японский словарь? Чуя кивает. — Точно лучше твоего рыбьего. С ноткой раздражения в лице Дазай крепче сжимает тарелку и признает свое небольшое поражение. Черт. Черт. Сейчас он вне зоны своего комфорта и не знает что делать. У него не очень хорошо получается просить людей поесть. Обычно Одасаку заставляет его это сделать. Дазай был убежден, что победа в бою за сбалансированное питание и здоровую диету не была ему уготована — для себя он точно не чемпион — но он собирается попробовать. Если Одасаку убедил его в том, что на свете есть и другая еда кроме консервированных крабов, то и он может хотя бы попробовать поговорить с Чуей и попросить съесть что-нибудь более или менее приличное. Что-нибудь, что не включает в себя виноград. — Хорошо, — сдается он. — Скажи, что хочешь. Чуя озадаченно поднимает свой взгляд. — Что? — Скажи, что хочешь взамен съеденной ложки супа, я дам тебе это. — Все, что захочу? — Все. — Обещает он, кивая головой. — Я схожу в магазин, если придется. — Не драматизируй, — фыркает рыжий. — Я серьезно. Я сделаю все, что ты захочешь. — Он дает обещание еще из-за затекших рук и тревоги за то, что в любой момент может разлить суп и устроить бардак. — Я даже принесу Саму с чердака. Мы можем устроить ночевку. — Идея провальная, я вообще не в настроении есть, — надув губы, отвечает Чуя, что напоминает Дазаю об их детстве. А еще о днях, которые были добрее к Чуе. — Я не голоден, в этом нет ничего серьезного. — Ну, в таком случае, тебя легко может вырубить. — Тогда назовешь меня чертовой Золушкой и пробудишь поцелуем, уж не знаю что тебе сказать. Дазай издает смешок. — Это Белоснежка, — хмыкает брюнет и смеется громче от вида вскинутых рук Чуи. — Ты знаешь, к чему я клоню, умник, — цокнув языком, промолвил рыжеволосый. — Что, если я тебе принесу один из напитков с апельсиновым соком и мороженым? Я разрешу Мицуру плюнуть в него, — продолжает Дазай, выставив указательный палец. С долей удовольствия парень наблюдает перемену в настроении Чуи. — Или мне стоит заморозить твое красное вино… Глаза Чуи наполняются неподдельным ужасом. — Урод! — Если хочешь избежать этой участи, то попробуй вести себя взрослее и поесть. Как только просьба слетает с его губ, он понимает ее глупость. Накахара Чуя – креветка. Крошечная креветка. И креветок невозможно просить о человеческом поведении. Чуя подтверждает его теорию, когда тот вскидывает бровь и выпячивает подбородок на тарелку. Он осторожно выпрямляется на кровати, прислонившись к изголовью. Свет в спальне превращает его бледноватую кожу и покрасневшие глаза в призрачные, но пожар в радужках все еще ярко пылает. — Эй, — со смущением интересуется Чуя, — это ты приготовил? Дазай кивает, игнорируя обеспокоенность в его вопросе. В ответ на это Чуя морщит лицо. Он даже не пытается скрыть свое ожидание взрыва в тарелке или ее самовозгорания в любую секунду. — Серьезно? Ты? — Ага. Ну, это была командная работа: я и еще три разных урока на YouTube. Ни один из них не был особо полезным. — Но ты абсолютно не умеешь готовить. — Я приложил все свои навыки обучения и накопленный академический опыт, чтобы покормить любимого пса, — отвечает он. Чуя прекращает свой спор. Он просто одаривает Дазая пустой, стеклянной улыбкой; может, его губы и растянуты, но источаемый им покой говорит с Дазаем сам за себя, что тому хочется закричать. Чуя не счастливый человек, лишь представление о том, каким счастливым может показаться, пока в кукольных глазах томится грусть. Прежде он видел улыбку Чуи, и она не та, что была раньше. Теперь в его голубых как море радужках заточена бездна тихих вод, глубоких и зловещих, кишащих акулами. И даже если из всех людей Дазай может распознать очевидную маску, он не знает как проломить его оборону. Что говорят люди? Как они утешают друг друга? Что ему стоит сделать, чего хочет от него Чуя? В тишине комнаты Дазай продвигается ближе к своему парню, чтобы оставить поцелуй на лбу. Его нежные губы прижимаются к холодной, ровной коже лица рыжеволосого, прислушиваясь к тихому дыханию. Он растягивает момент кроткой близости, прежде чем отпустить Чую. Затем он ставит между ними тарелку супа. — Поешь, — шепчет он, — пожалуйста. — Заставь меня, — отвечает рыжий. В этот раз он не отказывается, но бросает вызов. Легкий ободряющий тон в его дерзком голосе вызывает у Дазая ухмылку. — Боишься быть отравленным, Слизень? — С тобой-то? Всегда. Ты сжег рис в чертовой мультиварке. Дазай по-ребячески надувает щеки ради едва уловимого смешка Чуи. — Это была бракованная мультиварка. — Она была в идеальном рабочем состоянии, пока твои грязные неумелые лапы не добрались до нее. — Если хочешь строить из себя умную креветочку, то тогда голодай. — Чего? И тут я подумал, что ты покормишь меня, — парирует Чуя. — В конце концов, именно ты сейчас относишься ко мне так, будто мне нужна няня. Дазай не идет на мелкую провокацию такой же мелкой креветки. Он пользуется моментом и смотрит на Чую, изучая его поведение и боль, скрытую за вуалью яркой улыбки. Он рассматривает спадающие на плечи ярко-рыжие пряди волос, бледность лица, следы бессонных ночей под глазами несмотря на то, что сейчас он спит больше обычного. Спит, но не отдыхает. Он выглядит измотанным и потрепанным. Его футболка стала ему свободнее, оголяя ключицы. Дазай приближается к нему. — Потому что тебе и нужна няня, — нежным шепотом отвечает он. — Я не болен, — настаивает рыжий. «Ты болен на голову, Слизень» — сказал бы он, но глаза Чуи сияют нежным озорством, когда брюнет зачерпывает ложку бульона. — Ты болен на голову— эй, что ты делаешь? — Кормлю тебя с ложки. — Ни в коем случае. Я шутил. — Ну, а я нет. — Не дури. — Да, и дело с концом. Я выиграл наш последний спор, поэтому воспользуюсь моей привилегией победителя. Губы Чуи приоткрываются, когда он пристально смотрит на ложку. «Саму, что за бред?» — спрашивает он без слов. Привилегии победителя имеют важное значение в их дружбе — они делают ставки, и победитель может попросить о чем угодно. Обычно все завершается распределением обязанностей по дому. Но в этот момент Дазай может услышать вопрос в громкой тишине, повисшей между ними: «почему? Почему ты тратишь свою привилегию на меня?» Часть его удивлена тому, что Чуе придется понять: у него еще впереди победы. Тем не менее, Чуя вновь ухмыляется, лишь на секунду позволив себе расслабиться. — Чего же ты ждешь, Скумбрия? — подталкивает рыжий плечом Дазая. — Будешь меня кормить или съешь суп сам? — Скажешь еще что-нибудь и я тебе эту ложку в ухо затолкаю. Он не ожидал, что Чуя послушно раскроет губы, но именно это он и делает. Должно быть, это рождественское чудо — может и несвоевременное — но Дазай пользуется возможностью, ведь Чуя не всегда охотно идет на уступки. Привилегии победителя все еще неоспоримы, и они – краеугольный камень их дружбы. Они всегда держат слово и не избегают спора. Его усилия не наполнены энтузиазмом, но Дазай может поработать с тем, что дано ему на этот момент. — Будь осторожнее и не разлей суп на покрывало, — хмыкает Чуя. — Сам будь осторожнее, — важничает Дазай, остужая дыханием горячий бульон на ложке. — Я сам могу подуть на свою же ложку. Я не ребенок. — Можешь быть потише? Я занят. — Ты дуешь на чертову ложку, ты не занят. — Будешь болтать, я пущу на нее слюни как ты, слюнявый пес. — Эй, я не слюнявый. — Можешь перестать спорить хотя бы на пять секунд? — Чего? Теперь я – проблема? Ты одновременно обозвал меня ребенком и собакой! — Потому что я люблю тебя~ — мелодично отвечает Дазай. У него были не самые обнадеживающие ожидания от этого акта заботы. Но, по всей видимости, «потому что я люблю тебя» помогло утихомирить пыл рыжеволосого. С аккуратностью в движениях Дазай протягивает ложку ко рту Чуи. Его запястье дрожит, когда его парень открывает рот для бульона и поглощает содержимое ложки. Темно-рыжие ресницы подрагивают, бросая тень на бледную кожу. В едва доступных глазу веснушках кроятся нежные, сменяющие друг друга галактики. Дазай был готов выслушать шутку от Чуи, но тот просто принимает ложку и поглощает суп. Ложка за ложкой. Комната наполняется звоном посуды. В наслаждении моментом тишины Дазай осознает странное чувство синхронности в их трапезе: в том, как он набирает ложку золотистого бульона и остужает ее; в том, как губы Чуи встречают его повторяющиеся друг за другом действия, заставляя себя есть. Они обучились искусству абсолютного созвучия, которым, вероятно, владели всю жизнь. Та же гармония присутствует в опущенных плечах Чуи и приоткрытых губах, чтобы помочь Дазаю. Это одновременно восхитительно, неловко и интимно. Когда бульон наполовину опустошен, рыжий смущенно смотрит на Дазая. — Спасибо тебе, — шепчет он. — Ну как? — интересуется Дазай, чтобы отвлечься от подступающего румянца к собственным щекам. — Съедобно? Чуя легко ухмыляется ему. — Тебе нужно спрашивать? Эх, я знал, ты пытаешься отравить меня. — Клянусь, я не пытаюсь отравить тебя. — Тогда как ты считаешь, какого это на вкус? Что же. Если Дазай будет честным с самим собой, то в супе ощущается подгоревшая зелень, щедрое количество соевого соуса и тимьян — что было предложено в третьем видеоуроке. Это было похоже на то, что добавляют в суп, поэтому много вопросов тут не возникло. Кроме того, Дазай не тот человек, кто признает свои недостатки; он в процессе освоения кулинарного «мастерства». Это означает, что он оттачивает древнейшее искусство перепробовать все, что предлагается на вынос в ресторанах Йокогамы, избегая при этом любого столкновения с кухонными приборами, будто от этого зависит вся его жизнь. В любом случае, Одасаку – единственный, кто умеет готовить. Он хорош в этом. — На вкус как великолепие и изумительность, поскольку твой покорный слуга взялся за это дело, — с ноткой счастья в голосе говорит Дазай. Но как бы прозвучали его слова, если бы он действительно был счастлив? — К слову, старания окупились. Чуя ухмыляется, что выглядит диковато. — Ого? Его рыбье величество переживает за меня? — Ну да, разве это так удивительно? — Да что с вами всеми? Я правда в порядке. — Конечно, я уверен в этом, — серьезно отвечает он. — Но тебе нужно поговорить со мной. — О чем? — О тебе, — поясняет брюнет. Чуя пожимает плечами, и создается впечатление, что эта идея отвращает его. — Обо мне нечего говорить, что бы это не значило. Так ли это? Потому я бы провел вечность в разговорах о тебе, думает Дазай. Но Дазай понимает испуг в ответе рыжего, ведь ему самому известен страх, который вынуждает скрыться от всего мира перед вызовом оголить свою душу. Прокричать свою боль. Мицуру может выпытывать у него ответы, если ей так угодно; Дазай не станет. Он слышит Чую без слов. Поджав губы, стараясь не пролить суп на чистые простыни, он отступает и ставит тарелку на прикроватный столик. — Хорошо, — соглашается Дазай. — Давить на тебя не буду. Мне нужно сходить в душ, а потом мы можем поваляться в кровати, и Чуя может рассказать мне все о том, как хочет провести ночь. Иди сюда. — Все же он поддается первым. На губах Чуи застыл привкус соли, они раскрываются как лепестки цветка, на поиск которого Дазай потратил все свои годы, и теперь у него есть опасение, что приобретенная драгоценность ускользнет из его рук прежде, чем он сможет с ней что-либо сделать. — Я вернусь быстрее, чем ты сможешь заметить. Чуя вздыхает напротив его губ. Он улыбается. Но эта улыбка лишь способ защититься, и Дазай не в праве раскрывать это. — Интересненько. Могу я присоединиться? — Нет, тебе нельзя. — Но почему? — Потому что мне нужен нормальный душ. От меня пахнет бульоном. — Да, ты прав. — Он мягко смеется. Его смех вибрирует напротив груди брюнета, заглушая все остальное в нем. — Не то чтобы я против. — Не против? Кажется, ты стареешь~ Всем известно: у собак обостренный нюх. — Ага, сам иди к черту. Они смеются вместе, но ни один из них не смеется искренне, полностью отдавшись веселью. Однако Дазай серьезен в своих словах: ему нужен перерыв. От этого он чувствует себя ужасно — эгоистично, жестоко и незрело — тем не менее, он ощущает на себе влияние ситуации. Хикару интересуется, в порядке ли он, предполагая обратное, но это тоже не сильно помогает. — Я не говорю, что у меня нет соблазна. Но Мицуру застала нас, и позже мы сможем пойти вместе без ухищрений. Не хочу, чтобы твой папа выкинул меня из дома, потому что оскверняю честь сына, — говорит он. Это – единственная, не совсем правдивая отговорка, за которой может скрыться Дазай. — Пока ты можешь отдохнуть. Чуя кивает ему в ответ. — Извини, что— Глазами он указывает на суп и комнату, и Дазай удивляется самому себе: он может предугадать дальнейшую фразу Чуи. — у меня завышенные требования. — Не глупи. — Я приду в норму, обещаю. — Тебе и не нужно. Никто не говорит, что «Чуя такой слабенький Чибик», Слизень. Ты сам себе надумываешь, — уверяет он. — Ты есть у меня. Я вижу тебя, подразумевает он. И никогда не стану тебя осуждать. — И в правду. Спасибо тебе. — Я оставлю суп. Попробуй его доесть, пожалуйста? Чуя выдавливает слабую улыбку. — Попробую, — тихо обещает он, — перестань надоедать мне. Впрочем, этого достаточно. Пока Чуя позволяет унять немного его боли, этого достаточно. Удаляясь из комнаты, он замечает, как рыжеволосый медленно сглатывает и сжимает в руках простынь. Он кусает губу и сдерживается, словно ему не позволено ощущать печаль утраты. Может быть, в конце концов, они все еще дети. Раненые, отчаянные дети, которым хочется ничего, кроме как воспользоваться возможностью пробраться друг другу под одежду. На пороге комнаты Дазай пропускает Баки внутрь. Кот натянуто мяукает ему, будто осуждает за жалкую работу в поддержке любимого парня. — Хочешь пойти к Чиби? — спрашивает он кота, присев, чтобы погладить Баки между ушек. Дазай улыбается нежному мурлыканью в ответ. С глубоким вдохом он говорит себе, что все наладится. С Чуей все будет в порядке. С Мицуру все будет в порядке. А он— Ему нужно подождать, пока все уснут. Ведь ему нужны его грёзы наяву. Грёзы, которые можно найти только в примечании темных страниц человеческого греха. Вода смоет кровь и грязь, выжигая осознанный летаргический сон.—
[Две недели спустя после переезда Чуи в Йокогаму]
— Слизень, мне так ску-ууу-чно~ Чем занимаешься? — Готовлю. Задумчиво хмыкнув, Дазай неспешно подходит к Чуе. Он кладет подбородок на рыжую макушку, не обращая внимание на ожидаемо раздраженную реакцию парня. — Ох? Что готовишь? — Суп, — не взглянув на него, отвечает Чуя. Суп со вкусом досады, полагает Дазай. Суп «не-разговаривай-со-злобной-креветкой». За прошедшие две недели пребывания под одной крышей с Чуей Дазай понял для себя две вещи. Первое: Чуя представляет собой воплощение ответственности, серьезности и уравновешенности. Он хочет, чтобы люди могли положиться на него. Ему нужно, чтобы люди обращались к нему за советом и обращали внимание на его ослепительную улыбку и необычные наряды. К тому же Чуя хорошо готовит, потому что, упаси боже, Накахара «рок-звезда среди простаков» Чуя не может не выделяться среди окружения или где-либо еще. На самом деле он – простой комнатный пес. Второе: сегодняшняя версия Чуи отличается прошлого Чуи, которого помнит Дазай. Разрываясь между ревностью к юному рыжему парню и его нынешней версией, у Дазая нет представления о том, что ему следует чувствовать. К еще большему удивлению Чуя оказался совсем иным человеком, отличным от того, каким представлял его брюнет. «Это просто жизнь», — сказал ему Одасаку однажды. «Она не та, какой ты ее ожидаешь.» Дазаю ненавистен этот факт. Единственное, что осталось прежним — это искры, взрывающиеся в груди Дазая при одной мысли о Чуе. — Ох, не будь таким многословным со мной, Слизень, — отшучивается Дазай с улыбкой, которая исчезает в момент, когда Чуя пристально смотрит на него через плечо. — Сегодня одна из твоих девушек оставила сережки в ванной. — Ох, — удивляется брюнет. Что же, понятно, почему он так молчалив, но еда? — Если ты так же собираешься приводить незнакомок в квартиру, по крайней мере, посоветуй им собирать свое дерьмо. — Ты прав. Этого больше не повторится. — И хотя бы, хотя бы, верни ей украшения. — Обычно я не контактирую с девушками после посредственной ночи, но я могу вспомнить, из какого она курса, — задумывается он. Его слова должны были стать шуткой, однако Дазай осознает это слишком поздно: Чуя не смеется. — Ради всего святого, Дазай. Парень увеличивает дистанцию между собой и рыжим. — Извини, Чиби, — говорит он с удивлением от искренности собственного извинения. — Ты злишься на меня? — Нет, конечно нет. Но я и не особо сильно рад — думаю, мне все еще стоит свыкнуться с тем, что у тебя очень занятая жизнь. — Его ответ звучит по-особенному тихо, почти бессильно. — Раньше ты терпеть не мог незнакомых людей и шумиху. — Мне было десять, — медленно, спокойно объясняет Дазай. — Все меняется. — Как? — Отношения на одну ночь не представляют сложностей. Нет ожиданий или чувств. Но для тебя я бы устроил переворот в своей жизни. — Ага, мне кажется, нам обоим нужно время привыкнуть. — Странно понимать, что у моего прошлого лучшего друга есть жизнь, о которой я ничего не знаю, — признает Чуя. Дазай задается вопросом, знает ли он, насколько больно звучит «прошлый». В его голове проносятся тревожное чувство от пропущенного против его же воли дня рождения и все то, что пообещал Мори, но так и не выполнил. — Особенно когда у этого человека очень сомнительная репутация. — Ты сейчас завидуешь моей популярности и очарованию, Слизень? Потому именно это я и слышу. — Естественно— На днях тебя назвали уродом при всем факультете. — Ну, это было временное недопонимание. И как же Чуя узнал об этом? — Миччан засняла весь момент и отправила его мне. — Что!? Какое предательство! Миччан стоило быть на моей стороне! Для драматичности Дазай прикрывает рот ладонью — боже, он и вправду заслуживает Оскар — но Чуя закатывает глаза и отмахивается от его игры. — Она на твоей стороне, плакса. Но я лишь говорю, что не знаю тебя. Больше не знаю. — Аналогично, — парирует брюнет. Его ответ прозвучал не так убедительно, как ему того хотелось, но, судя по реакции Чуи, теперь они оба на одной волне. Они вернулись в самое начало, к знакомству друг с другом: теперь у них есть возможность обсудить общие воспоминания из начальной школы. — Именно, спасибо, что подтвердил мою точку зрения. Так значит, ты у нас теперь умный, чертов Дазай? — Думаешь, что это – оскорбление? Хотя почему, я знал, что все эти тени смешались с мозгом Чиби. — Сходи к черту, пожалуйста. — Чуя прерывается, чтобы закатить глаза, когда Дазай показывает ему язык. Однако, это его позабавило. — Но да, я подумал, что могу что-нибудь приготовить, и мы бы могли поужинать вместе, раз уж мы живем в одной квартире и все такое. — Чуя приготовил нам ужин? — с изумлением произносит Дазай. Это что-то новенькое. — И для меня в том числе? — Мы можем поесть и попробовать наверстать упущенное; Папа всегда говорит, что за едой можно вновь сблизиться, поговорить о делах за день и все прочее. — Мой день был ужасен. — Я рад услышать об этом поподробнее, дурила. Правда. Только если у тебя нет планов или очередной девушки на вечер. Он качает головой. — Нет, — с чрезмерной скоростью заверяет он. Может, и с чрезмерным энтузиазмом, но ему все равно. — С удовольствием. — Ты можешь выбрать какой-нибудь фильм. — Или мы могли бы поиграть в видеоигры. Я все еще должен Чуе реванш. — Здорово, — говорит Чуя, опустив голову. — Здорово, — отвечает Дазай. Это кажется завершением их разговора. Но мысленно Дазай подходит ближе: кладет руки на талию рыжего, заставляя Чую кружится в медленном танце на кухне. Он бы прижал его. Наслаждался бы моментом. Он бы поцеловал его губы. И они бы стали прибрежными волнами, личной бесконечностью. Дазаю стало бы лучше: он бы уплыл, потому что ему горестно от взгляда Чуи, будто они больше никогда не смогут вновь стать лучшими друзьями. Если бы у него было больше смелости, то он бы признался Чуе обо всем: о больнице, таблетках и попытках; о днях, когда держал лезвие чаще зубной щетки. Он бы объяснил, как он сумел покинуть Фонд; с какой осторожностью шел по жизни, умоляя Мори о крупице веры в него, боясь рецидива. В конце концов, благодаря Мицуру и Одасаку он забыл о чувстве ежедневного страха. С поцелуями Чуи он бы рассказал о кошмарах в ночи, об одиночестве и давлении. Они бы справились со всем. Дазай напрягается и наклоняется ближе. Уже почти, думает он. Может, это подходящий момент. Тем не менее, от озадаченного взгляда рыжего его накрывает волна колючей паники. Чувство риска, неизвестности уговаривает его выбрать безопасный путь. Он пользуется моментом, чтобы изумиться тому, как идеально заостренный подбородок лучшего друга помещается между его пальцев. Как приятно ощущается дыхание напротив обмотанных бинтами запястий. Затем его большой палец пробегается по уголку рта рыжего. Чуя стоит перед ним, застыв. Его губы дрожат под рукой Дазая, и он может ощутить биение жизни под своим прикосновением. Он может видеть будущее в глазах Чуи. Был бы он храбрее, то воспользовался бы этим шансом. Был бы он храбрее, он бы не только довольствовался изучением губ Чуи, желая, чтобы тот поцеловал его. «Я прожил жизнь, полную стыда», — сказал бы он, «— но я любил тебя с самого ее начала.» — Я благодарен тебе за то, что ты согласился жить со мной, Чуя, — мягко произносит он, отвлекаясь на созвездия веснушек по его лицу. Его губы дергаются. — Мне не так сильно одиноко с тех пор, как ты вернулся.—
[Сегодняшний день]
Очередной всплеск яркой крови покрывает использованные бинты Дазая. Когда кран открывается, в его сознании взрывается обжигающий поток воды. Холодной. Горячей. Раскаленной. Леденящей. Заземляющей. Жаркий прибой омывает его бледную кожу алым цветом. Худые пальцы аккуратно протискиваются в угол между полупустой бутылкой шампуня, забытой Верленом, и маслом для тела с цветочным запахом, который по неизвестной ему причине стоит в ванной. Вопреки здравому смыслу он открыл упаковку в чемодане. Хикару поинтересовался у него о похоронах, и спросил, воспользовался ли его друг «подарком». Для самого Дазая этого было достаточно, и на тот момент это казалось хорошей идеей. «Одасаку не сможет остановить меня, потому что его нет рядом. Это только один раз.» Одновременно он испытал и облегчение и вину. Но такого никогда не было. Дазай может сказать лишь то, что его желание развивалось медленно, но результат был быстрым: все произошло в мгновение ока; в один момент все его годы стараний сошли на нет. Он не понимает, почему с болью затихают его демоны, но это случается. Должен ли он чувствовать вину? Должен ли он— «Ведь я люблю тебя, Саму» С тяжестью этого знания и ее ответственностью Дазай поворачивает кран. Холодный водопад льется на его ноющую спину, лишая силы измученные руки. Каждая клетка в его теле горит. Каждый сантиметр кожи покрыт порезами — белыми и красными, старыми и новыми. Его разум чище. Он чувствует себя лучше.