Софья. Софи. Соня. Сонечка

В доме прекрасно натоплено, но Соне всё равно было немного зябко стоять в домашнем платье рядом с тётей в ещё больше замедлявшей её движения пелиссе и закутанной с ног до головы маленькой Наташей, будто от их одежд несло стужей. ― Только смотри-ка, Соня, не вылечи свою головную боль простудой, ― предупредила её графиня и на прощание сосредоточенно, словно исполняя рекомендацию врача, поцеловала её в якобы гадко нывший лоб. Они обе знали, что Соня соврала насчёт своего самочувствия, но графиня, считавшая здоровье племянницы полностью подорванным бездетностью, не упускала ни единой возможности доказать самой себе свою правоту: так Соне, жаловавшейся на здоровье реже всех в семье, достаточно было кашлянуть, чтобы её тётушка уже затужила. На самом же деле приступ головной боли был изобретён ещё вчера, чтобы сегодня защитить свою создательницу от приглашения Пелагеи Даниловны. Лакомые до сплетен, как и большинство дам их возраста, подруги графини тем не менее как бы не успевали осмыслить все новости, так что до сих пор, почти три года спустя, бурно соболезновали всему семейству Ростовых из-за безвременной кончины Марьи Николаевны и по старой памяти недолюбливали Соню, не желая заметить, что их приятельница, оттеснённая на периферию домашней жизни, значительно теплее относилась к дочери кузена своего покойного мужа, нежели к бедной невесте сына, и изредка сердилась на Соню лишь за невнимание более близких родственников, как может ребёнок сердиться на гувернантку за то, что она, а не его родители, помнит имена его игрушек. Наташа пламенно помахала кругленькой ручкой Соне уже через окно, словно они не увидятся уже в конце дня, и наконец чинный перезвон восьми копыт о мостовую возвестил о том, что она осталась одна на ближайшие шесть, а то и восемь часов. Какой грабительский процент! Такого не найти даже у самого кровожадного ростовщика. За украденный у неё позавчера час прозрачности раннего утра она взяла в семь раз больше. Соня в особенности любила время до того, как к ней приходила с медным тазом и кувшином тёплой воды горничная, когда день только-только начинался и по неопытности своей ещё не успел сообразить, что нужно принести каждому человеку, то есть был способен на какую-то маленькую оплошность, случайность. Проснувшиеся бледные тени английского сада, на который выходили окна её комнаты, потягивались в предрассветных сумерках, пока она, переложив голову с подушки на подоконник следила за воровато озиравшимися по сторонам воробьями. Вот и позавчера она уже принялась расплетать косу, чтобы, расчесавшись после сна, вновь заплести её, как вдруг к ней постучалась Груша, громко шепча, что старая барыня сошла с ума. Как оказалось, графиня распечатала утром письмо от Пелагеи Даниловны и почему-то вообразила, что та при смерти, и нужно немедленно ехать в Москву проситься с ней. Николай не желал отпускать мать одну, а та не желала путешествовать с нянькой, как малое дитя: в итоге Соня убедила Наташу напроситься ехать вместе с бабушкой, тогда присмотр нужен был уже девочке, и графиня больше не отказывалась от сопровождения племянницы, а дабы братья Наташи не обиделись на столь откровенный фаворитизм, Соня пообещала им от имени отца несколько весёлых деньков в чисто мужской компании. Эти нехитрые манёвры Сони, достигшей мастерства в выписывании пируэтов вокруг чувств домочадцев, привели к тому, что теперь она безуспешно старалась втиснуться в историю о таинственном шотландском замке, лишь бы позабыть о том, что она сидит в парадной гостиной московского дома князей Болконских. Обыкновенно ей нравилось оставаться одной, внешняя уединённость тогда будто прижимала к своей груди её внутренне одиночество, их голоса сплетались в какой-то тягучей песне, и Соне отчего-то становилось уютней, но сегодня эту меланхоличную мелодию заглушало бормотанье одной и той же мысли, заскочившей на запятки их кареты ещё в Лысых Горах. ― Я ведь так близко от нашего дома, от нашего дорогого дома, ― словно никак не могло устроиться в её голове, ворочалось одно и то же утверждение, ― так чудовищно близко. Она подняла книгу к самому носу, слова разбредались перед её глазами, сжимались, будто разгневанные друг на друга, а с льдисто-голубой стены на неё с вопросом глядел дед княжны Марьи. ― Кто вы такая, мадмуазель? Почему вы сидите на оттоманке моей супруги? ― удивлялся он, и сколько же ещё ослеплённых белыми чехлами, простынями портретов в закрытых комнатах недоумевало бы, увидев её здесь. Погода стояла по-ноябрьски мерзкая и отнюдь не располагала к прогулкам, однако, во-первых, Соня сказала графине, а главное, Наташе, что отправится на прогулку, во-вторых, в её отсутствие старый князь мог отвести душу и обругать самозванку, влезшую в их дом, вместе с мраморным бюстом какого-то римского полководца, а в-третьих, отступать от изначальной задумки было для неё почти равным поражению, да и приятно на улице станет ещё нескоро ― ведь не сидеть же всё это время в четырёх стенах? Ветер, отяжелевший от городской пыли и дыма, не утратил своего озорного характера, так и норовя то сбить набекрень Сонин капор, то продемонстрировать прохожим её ноги, потому она брела по лабиринту улиц, вцепившись одной ладонью в шляпу, а другой в юбку, с таким обеспокоенным выражением лица, словно она заблудилась или не могла найти что-то. Меленький дождик, претендовавший на звание первого снега в этом году, обрубил её дорогу ― слишком далеко идти не стоило, чтобы не промокнуть, и в конце концов путь её свернул к осиротелому дому дяди. Один лишь перекрашенный фасад она готовилась сморгнуть вместе с растворившими его слезами, но тоску бесцеремонно обогнала радость, сердце в груди будто сделалось шире, легче. Быть может, эта встреча была бы куда более жестоким испытанием для неё, не подслушай она однажды, как её кузен посвящал Пьера в свой грандиозный план выкупить всё отцовское имущество. ― Всё те же колонны, всё то же крыльцо, всё тот же балкон, всё то же, несмотря на этот нелепую рыжеватую краску, – восхищалась Соня. ― Ах, всё та же фигура, всё та же грация, всё та же походка, всё та же! ― отвечал застывшей на другой стороне улицы Соне дом, тоже любовавшийся ею. Она подошла ближе, на ходу стягивая задубевшие перчатки, словно желая протянуть руку для приветствия своему излишне щепетильному другу. Мокрая стена нежно поцеловала ей пальцы, за окном, как лёгкая улыбка, промелькнула свеча. Соня подняла взгляд, ожидая увидеть в коридоре ― как раз перед дверью в музыкальную комнату ― не то скачущую с новыми нотами Наташу, не то Илью Андреевича, не то Петю, не то саму себя, какой она была последнюю зиму до войны, но вместо ласковых призраков не такого далёкого прошлого её окликнул с крыльца взъерошенный господин вполне обыкновенной земной природы. ― Здравствуйте, сударыня! Не окажете ли честь осмотреть дом? ― вкрадчиво предложил он. ― Если вас не затруднит, ― выпалила Соня, торопясь согласиться, пока он не передумал. Она пыталась задуматься, кто таков этот месье, подобострастно отворявший ей дверь, зачем она понадобилась ему, но все эти соображения затмевало отупляющее изумление. ― Как прикажете вас величать? ― как-то по-мазурочному ведя Соню внутрь, поинтересовался её спутник. ― Софья Александровна, ― назвалась она, растеряно оглядываясь вокруг. Двенадцать прошедших лет и новые хозяева не могли не переменить здешней обстановки, и всё же слишком много опьяняюще-знакомого было в парадной, так меняется актёр, искажая черты гримом для нового спектакля. ― Благодарю, а меня зовут Фёдор Игнатьевич. Софья Александровна, простите мне мою фамильярность, сударыня, но вам очень идёт это имя, в вас абсолютно всё выдаёт мудрую женщину. Поверьте, этот дом стоит таких денег, вы в этом убедитесь! Я много где служил, много особняков повидал, но это не дом… о, не смейтесь, прошу вас, я не смыслю в высоких материях, в архитектуре, но я вижу, вы не будете смеяться, так что я скажу вам: это не дом, это настоящий дворец! ― на секунду замолчал Фёдор Игнатьевич, как бы давая последней фразе впитаться в память Сони, и затараторил дальше: ― Какое счастье, что я очутился сегодня здесь, впрочем, интерьеры не нуждаются в комплиментах, чтобы произвести впечатление, но я надеюсь, моё общество будет вам чуточку приятней общества нашего дворецкого. Перепутанная мебель, будто выскочившая из всех комнат деревянно-парчовой толпой встречать мадмуазель Ростову ― а старый лгун сервант убеждал-то их, что все Ростовы умерли ― окрикивали её воспоминаниями, сценами из её вечно чего-то ожидающей, но такой счастливой, как она теперь думала, юности. Оцепенение, обычно сковывающее сновидца, какие бы сладкая или страшная фантасмагория не кружила его, не давало воли умилению Сони: подобный чувственный паралич должен был бы разочаровать её, однако только в этом неестественно умиротворённым состоянии духа она могла хорошо всё запомнить, чтобы потом уже вдоволь бередить или врачевать каждой деталью, каждой подробностью рану от изгнания из родного гнезда. Подумать только, ведь даже Андрюша, старший сын Николая, его любимец, его наследник, никогда не видел этого богатства и даже не сознаёт, каким сокровищем он владел бы, будь его дед чуть более бережлив. И Наташа, её маленькая подруга, ведь не считала до ста на хорах, пока остальные дети прятались по дому, ведь не отказывалась играть на вот этом фортепиано, на котором они в четыре руки играли со старшей Наташей, и не убегала возиться с куклами в цветочную. Получается, они уж и не совсем Ростовы, пускай, к её облегчению, дети Николая ничем не выдавали своего родства с Болконскими, будто у них вовсе не было матери, как у древнегреческой Афины, или их матерью была другая женщина, не княжна Болконская, а, к примеру ― только к примеру! ― сама Соня. ― Прекраснейшая люстра, при свечах блестит, как солнце! Её как раз сегодня вымыли, ― отметил Фёдор Игнатьевич. ― У меня в детстве была глупая фантазия, знаете, ― тихо засмеялась Соня, не понимая, что толкает её на такую откровенность, ― я представляла совсем маленькой, что люстра это такой фонтан из хрусталя, и если подойти к ней, то всё платье забрызгает меленькими бусинками, но я боялась разбить её и никогда не проверяла этого, ― она чуть ли не вступала в середину люстры опущенной на пол, чуть не купалась в её блеске, произнося это. Несколько прозрачных гирлянд зазвенели в её ладонях, будто тихо журча. ― Настоящий хрусталь, не стекляшка, ― торжественно сказала она, лишь бы что-то сказать, смущённая своей честностью. Проводник Софьи Александровны окончательно впал в какое-то исступление раболепия, и непривычную к подобному обращению Соню даже забавляло его поведение ― ей чудилось, что через этого манерного, велеречивого домового с ней общается дом. Варварская рука новых хозяев оставила свой след, но всё же красота, гармония этого места была сильнее жалких потуг испортить его по своему вкусу. Её очарованность товаром Фёдора Игнатьевича отворяла все двери: ей показали кухню, гардеробную, кабинеты, даже её старую спальню, и своё триумфальное шествие она хотела окончить цветочной, но как раз цветочная, разжалованная до обыкновенной гостиной, и поразила её ужасным сроком их разлуки. Цветочная была полностью выкошена, обрита налысо, как долго болевший ребёнок. Ничего не намекало в этой сухой, пыльной комнате на её былую тенистую прелесть, радушно принимавшую в свои зелёно-цветочные объятия и плачущую девочку, и секретничающих сестёр, и влюблённых. Разве мыслимо теперь целоваться здесь, объясняться в любви, когда тихое дыхание потревоженной листвы не заверит все клятвы? ― О, вам не нравится? ― воскликнул Фёдор Игнатьевич, и Соня догадалась по его тону, какая же предательская гримаса искривила её маловыразительное лицо, которому она обыкновенно могла доверить любые переживания. ― Да ведь тут можно всё переделать, это может быть будуар, музыкальная комната с арфами, или… ― Цветочная, ― подсказала ему Соня, ища хоть одно чахлое растеньице, уцелевшее за прошедшие двенадцать лет её ссылки в Лысых Горах. ― Да, цветочная, божественно, замечательная идея, непременно сделайте здесь цветочную! ― подхватил Фёдор Игнатьевич, окрылённый тем, что гостья уже строила планы, более подходящие владелице. ― Получатся такие миниатюрные сады Семирамиды, будет прелестно, устанете слушать похвалы! Поруганная цветочная осталась уродливым пятном на шёлковой глади этого визита, который тем не менее не казался Соне напрасным. Даже особняк Болконских будто с большим уважением встретил её, или быть может, после прогулки по дому Ростовых она не ощущала здешней хмурости, как после целой вазочки варенье не ощутишь терпкости чая. Гордость первооткрывателя требовала, чтобы ей приходилось охранять свою тайну не только от тёти и племянницы, наперебой болтавших о том, как их принимали Мелюковы, но что поделать, если мужская половина семьи, верно, стреляла по шишкам в лесу или ― чем там ещё Николай развлекает сыновей в её отсутствие? Её любимцу Илюше, наверное, совсем неинтересно, он ещё слишком мал для таких забав, и пока всё больше предпочитал играть с сестрой да учить попугая новым словам. Поздно вечером, уже после отхода ко сну Соня села сочинять кузену и племянникам письмо: впрочем, она уже писала в Лысые Горы, что они вернутся через три дня, и что с Мелюковой всё благополучно, и прибавить к этому было будто нечего, да и ответа пока не приходило. Перечёркать второй лист бумаги ей не дала прибежавшая к ней Наташа. Судя по подушке у неё под мышкой, она имела виды на половину Сониной кровати, но перед тем, как перейти в наступление и начать канючить, со вздохом спросила: ― Тётенька, я провинциальная? Внучки Пелагеи Даниловны обсуждали меня, и Алина сказала Полине, что я в целом я недурна и даже мила, но очень провинциальна, и Полина с ней согласилась, они правы насчёт меня? ― Нет, конечно, нет, ― твёрдо возразила Соня, закрывая крышечкой чернильницу. ― Полагаю, они обе ещё мало смыслят в таких вещах и задаются просто потому, что мы живём в деревне. Если бы они ошибочно думали, что ты придворная дама, то наоборот бы ещё пытались подражать твоим якобы великосветским манерам. ― Они к нам завтра придут, ― нахмурилась Наташа, ― посмотрите на них, пожалуйста. ― Хорошо, но я и так могу сказать, что это очень непорядочно с их стороны обсуждать гостью, тем более ты не на один год младше. Эта беседа не оставила Соне шанса отказать своей трогательной расстроенной злючками-горожанками племяннице, так что сдала она свою спальню без боя. ― Мне страшно здесь спать одной, ― пожаловалась Наташа, спеша улечься под одеяло. ― Правда страшно? Не выдумывай только, ― строго велела Соня, ― я пустила тебя переночевать у меня в честь нашего вояжа, не надо приукрашать свой каприз. ― Я не вру, тётя! Мне не нравится спать на новом месте! ― возмутилась уже в кромешном мраке Наташа, и хотя Соня уже задула свечку, ей показалось, что она всё равно видит, как племянница супит брови. ― Ну не сердись, мне тоже не нравится, ― примирительно ответила Соня, подумав, что, пожалуй, стены их настоящего дома непроницаемы для всех возможных ночных кошмаров, чудищ, привидений… ― Вон Николенька до сих пор темноты боится, ― сурово заметила маленькая бука, всё же переползая на подушку тёти, ― хотя он вообще-то гусар! Вы знали? ― Да, господин Десаль мне однажды говорил об этом, ― господин Десаль не однажды, а вполне регулярно говорил фройляйн Ростовой о том, что его воспитанник чрезвычайно впечатлителен, и потому не годится для военной службы. ― Николенька не очень похож на офицера, ― неуверенно произнесла Наташа, как бы услышав мысли лежавшей рядом тёти. ― Не очень. Хотя, может быть, он вернётся совсем другим, приедет к нам в отпуск в начале декабря, а мы его и не узнаем. ― А кто похож? На военного? ― поймала её на слове Наташа, всякий раз требовавшая, чтобы ей объяснили почему она права, дабы доводами взрослых укрепить мнение, до которого она доходила только по наитию. ― Генерал Денисов, наши соседи: Кирилл Кириллович и Григорий Кириллович, твой папенька тоже был образчиком офицера, ― без Николая список был бы, увы, неполным, как бы не боялась Соня поминать к ночи времена, когда она считала его своим женихом и кичилась тем, как он хорош в своём блестящем золотой нитью доломане. ― А папа чего-то боится? ― Все чего-то боятся, голубка. ― А папа чего боится? ― упорствовала Наташа, от любопытства даже забывшая говорить шёпотом. ― Позора, нищеты, того, что его усилия могут пойти крахом, ― через вздох ответила Соня, отчаянно жалея, что Николай не может за полторы сотни вёрст подслушать их разговор. В деревне месяц почаще красуется на небе, словно не опасаясь соперничества с городскими фонарями, но сейчас новолуние, так что в его комнате такая же длинная, широкая темень, как и у них в Москве. Он уже спал, верно, перекинув руку через голову, чтобы локоть прикрывал глаза, и даже не догадывался, что они с Наташей обсуждают его, и что его кузина до сих пор, как никто другой, знает его, хотя, может, он на одно мгновение проснулся.