Напев этот знали и люди, и боги: «Отринь же печаль, боль разлуки, тревоги, Я – зорьник, спешащий в покои Творца, Там радостно систр звенит без конца».
326 г. до н.э.
Охотник только этого и ждал, ответил на внезапный поцелуй медленной мучительной «пыткой», изо всех сил стараясь быть неторопливым, притворно безучастным. Вновь изменив своим искренним чувствам, он был полон намерения отомстить ей хотя бы таким неподобающим, бесчестным образом: не позволить в полной мере делать с ним и его уязвимым сердцем, которое и без того уже было наполнено ею одной, то, что вздумается. Хотя бы сейчас. Амен понимал, что вступил в заведомо проигрышный бой, ведь… Простил наложницу ещё в тот момент, когда сквозь тревожный морок сна, ночью, услышал приветствие Адджо, а кожей ощутил неестественный жар её Ка и пристальный взгляд полюбившихся янтарных глаз. Прищурившись, мужчина довольно подметил: Тадла нахмурилась, когда он немного отстранился, чтобы ещё немного подразнить, а затем признаться. С каждой встречей охотник прочнее убеждался в том, что за застывшей в безмятежной улыбке «божественной» маской, всё ещё скрывалась живая неподдельная Тадла. Поэтому ему до одурения нравилось, когда она сердится и ругается, смущается и даже плачет. Только так он видел её настоящую, только в такие моменты мог позволить себе хотя бы в мыслях назвать её своей, понять, как найти нужный путь. Обыкновенная девушка, дочь наставника смиренно ждёт хоть кого-нибудь, кто её защитит. Если не от гнева богов и фараона, так от самой себя. Каждая улыбка Тадлы была безупречна, идеальна и вместе с тем ужасающе одинакова, заучена. Поначалу он не замечал этого. Теперь же хотел верить, что хотя бы одна из них – адресованных ему прежде, была искренней. – Я так устала, Амен… – неуверенные, откровенные слова, полные горечи, с трудом, почти неслышно сорвались с губ. Тонкие пальцы неспеша, нежно заскользили по его шее вверх, ласково очерчивая подбородок. Холод прикосновений обострил ощущения. Грань напускного истончается, когда он, пристально наблюдавший за каждым движением, видит скапливающиеся слёзы в уголках глаз наложницы, – Скажи, что ненавидишь… Ненависть. Вся жизнь Амена до одного неловкого разговора в саду сосредотачивалась вокруг этого чувства. К тем, кто лишил его детства, сна и покоя, счастливых моментов с самыми близкими из людей. Он просыпался и засыпал, лелея месть, предвкушая момент, когда собственноручно казнит всех виновных. Одиночество. Из-под плотной накидки Амен всегда устремлял непонимающий взгляд в вышину полуденного неба. Разве это справедливо? Солнечный свет Великого бога словно желал стереть охотника с лица земли, обратить в прах; лишний раз напоминал о том, кто он на самом деле, кому служили его родители. Тадла же… Хотела она того или нет, но достигла самых тёмных уголков его души, осветила и согрела, не обжигая. Странные чувства, отличные от привычной ненависти, с каждым днём всё сильнее пускали корни, становились важнее и трепетнее. Невольно думалось, что вся жестокость Шаи, исказившая самую его суть, была необходима. Для того, чтобы судьбы двух людей, само существование которых уже было ошибкой или чудом, сплелись. Амен готов был полюбить и принять её всю без остатка. Оставалось лишь надеяться: если не сейчас, то чуть позже и Тадла примет его. – Пшеницы снопы напомнят о ней; Я раб хладных рук и янтарных очей. О, Ра, неподвластно мне сердце моё, Наяву и во снах слышу голос её. – Амен тихо напевает строки собственного сочинения с толикой смущения и страха выставить себя дураком, отрезая девушке путь к отступлению, обнимает, прижавшись к груди. Стук её сердца становится ритмичнее, чаще, подсказывает чуткому охотнику ответ: она тоже любит. Боязливо, опасливо. – Играешь со мной, абель… – стоит отстраниться, Тадла, будто рассерженная кошка, едва-едва притворно хлопнула его по щеке. Как и наставник, не восприняла всерьез. Или… С ещё большей пылкостью девушка вновь подалась навстречу ему, целуя. Зарывшись пальцами в шелковистые волосы на затылке, игриво оттянула, чтобы обрести хоть какую-нибудь привычную власть, сделать поцелуй ещё глубже. Он поддался. Этот дерзкий, но вместе с тем отчаянный порыв, полный надежды, импульсом настигает и Амена, руки впервые ослушались, словно обрели собственную волю, сместились с девичьей поясницы ниже, к упругим ягодицам, сжали требовательно, придвинув ближе, позволяя устроиться на бёдрах удобнее. Утекающие мгновения стали вязкими. Как зыбучие раскалённые пески, утягивали в пучину потаённых желаний, которым прежде было позволено исполниться лишь во снах. Они затмевали всё и вся: даже пространство, вещи, предметы, казалось, исчезли, оставляя охотника и наложницу наедине друг с другом. Оба определенно хотели отбросить последние крупицы сомнений, сорваться, чтобы стать ещё ближе, стать одним целым. Его Ка в один миг стало тесно в собственном теле, она неумолимо стремилась к ней, будто только это и было предопределено то ли в момент рождения, то ли в день, когда ещё юношей Амен добровольно согласился разделить судьбу с дикаркой, которую не видел и не знал. И её Ка, сиявшая как никогда прежде, тянулась к нему. Задетая хвостом деревянная шкатулка с грохотом рухнула на пол. От громкого звука девушка ощутимо вздрогнула, но Амен лишь крепче сжал разгоряченное тело, намертво пригвождая к прежнему месту, не позволяя подскочить. Он был ощутимо возбужден, а оттого слегка безумен и непредсказуем в своих порывах. – Госпожа? – Адджо поинтересовался учтиво, не желая попусту тревожить хозяйку, остался за дверью покоев. Его голос, как и грохот падения, с великим трудом пробрался к здравомыслию девушки, увлекшейся ласками. С недовольством, совершенно не желая останавливаться, Тадла всё же отстраняется, готовая проклясть и шкатулку, и ни в чем неповинного слугу. Знала: не возьмёт себя в руки, голос задрожит, а если и охотник что-то выкинет в этот неловкий момент уязвимости… Думать о том, как Адджо поймает их, словно двух юнцов, а позже, не приведи Незримый, расскажет кому-нибудь, не хотелось. Мужчина меж тем вновь потянулся к припухшим губам, но был временно отвергнут, встретив препятствие – её ладонь. Наложница, смерив его испепеляющим взглядом, поспешно отвернулась, наконец-то настроившись для ответа. – Всё в порядке, Адджо, – на одном дыхании взволнованно произнесла она, прежде чем Амен, улучивший наилучший момент для «нападения», скользнул под руку и, мазнув языком по горячей шее наложницы, хищно впился поцелуем, слегка прикусывая. Тадла успела приглушить стон, зажав рот рукой. – М-можешь идти… – Помнишь, ты спросила, хочу ли я что-то взамен? – томно шепчет мужчина, вновь завладев всем вниманием. Амен цепляет лямку платья, заставляя ту упасть на плечо, обнажить ключицы и грудь. Девушка внутренне содрогается, одновременно боясь и желая услышать продолжение фразы, охотник деликатно и мягко касается губами всё ниже и ниже, – Хочу. Видеть тебя настоящей.Однажды во дворце Великого бога солнца…
– Ну-ну, богиня радости ведь не заплачет из-за какого-то сенета? – язвительно отметила Сехмет, расслабленно откидываясь на спинку тахты. В покоях сестры всегда дышалось свободно, легкий цветочный запах приятно щекотал нос, принося с собой лишь душевный покой и негу. Пожалуй, вечер обещал быть поистине уникальным. Нечасто Бастет, известная своей невероятной удачей, проигрывала. Да и к восходу луны все боги соберутся ради грандиозного празднества в честь Гора и… – Не заплачет… – ровный бесцветный голос сестры обрубил мысль о грядущем торжестве, словно копьё Анхура. Сехмет ощутила болезненный укол неясной тревоги и напряглась. На несколько мгновений лицо добрейшей из богинь принимает совершенно загадочный нечитаемый вид: ни безмятежный, ни радостный. Но стоит ей поднять глаза, понять, что кто-то уличил её в неподобающем, как она считала, поведении; уловил отпечаток тяжелой мысли, которую не должен был обнаружить, обезоруживающе захохотала. – Она разревётся, как какая-то смертная девчонка. – Что случилось? – прямо спросила Сехмет, не желая петлять вокруг да около, как это обычно делала Баст. Только близнец был способен уловить легкий призвук наигранности и фальши в звонком голосе сестры, за которым скрывалось нечто едва различимое даже божественным оком, нечто, что было сокрыто даже от неё, – Если это из-за Шаи, я его… – Значит, с меня сказка? – богиня войны не заметила, когда к ней успела подлететь сестра. Устроившись рядом, она с подобающей кошке игривостью потянулась к лицу сестры, шепча прямо в губы, – Про зорьника. Не успев опомниться, Сехмет попыталась удержать Бастет, чтобы-таки добиться правды о причинах печали той, кому это чувство было несвойственно и чуждо. Чуждо ли? Но сестра оказалась ловчее, вспорхнула так же легко, как и приземлилась, будто та самая птичка, о которой собиралась рассказать. Схватила любимый систр, лежащий на пенале для сенета, и, не оборачиваясь, зашагала назад, чтобы госпожа ужаса сполна насладилась представлением. Нанизанные на стержни металлические пластины ненадолго наполнили покои звоном, стоило плавно отвести руку в сторону и тряхнуть инструментом, возвещая конец игры. Закатные лучи путались, попадали в ловушку полупрозрачных тканей платья, оттого Сехмет почудилось, что светом просторное помещение наполнило не уходящее солнце, а богиня перед ней. – Смотри внимательно, сестрица, – прежде чем начать сказку, переложенную на песенный лад, Баст улыбнулась самой яркой улыбкой, мерно качнулась сначала влево, затем вправо, прикрыв глаза, в каждом движении читалось выверенное до идеала изящество и благородство высшего существа, – Рассказываю в последний раз. Богиня радости и веселья закружилась, казалось бы, в бесконечном танце. Под мелодию систра песнь была ещё звонче. Поначалу шумная, она дурманила и пленяла, сначала уносила слушателя в гранатовый сад судьи, позднее хватала его душу, чтобы вознести, будто зорьник, до самой вышины небес. Но у всякой сказки был конец: печальный или совершенно счастливый, поучительный или забавный. Всё зависело лишь от того, что несет в своем сердце тот, кто отважился принять роль сказочника, и тот, кто внимает ему. И не было дня, когда госпожа ужаса не пожалела бы о том, что вспылила в тот час, прервала танец и песнь сестры, так и не узнав, чем окончится сказка о птичке, достигнувшей покоев Творца.