Страждущий прошлым, лев Услышал однажды напев. «Скорбящее солнце, не плачь И лучше меня одурачь!»
329 г. до н.э., Мемфис, накануне «изгнания» в Фивы
«Рождение наследника… Как удачно совпало… – успел подумать несу-бити, прежде чем толпа почтительно расступилась, пропуская в храм бога Птаха. За спинами стражников, отрезавших простолюдинам вход, мужчина наконец-то позволил себе расслабленно выдохнуть, – Только бы успеть…» – Харва, – Менес негромко, но требовательно позвал верховного жреца, речь эхом донеслась до сводов опустевшего помещения и вернулась. Ответом стала лишь зловещая тишина, не предвещавшая ничего благого. – Повелитель? – один из сопровождающих фараона меджаев, дежуривших у входа, обернулся, настороженно потянувшись к рукояти хопеша. Видимо, то же смутное удушливое чувство овладело и им. Словно жужжание роя насекомых, гомон народа не прекращался, казалось, стал тревожным и гнетущим. – Всё в порядке, никого не впускать, – четкий приказ, не встречающий отказа. Фараон уверенно двинулся дальше вглубь, где могли находиться лишь посвященные. Выше наместника бога лишь сам бог, так отчего неприятный импульс вызвал дрожь? Отнюдь не благоговейную. В нише, из наоса взирала на смертного статуя Птаха, взирала осуждающе, будто бы знала, что он вознамерился воплотить. «Пусть соврёт, тогда она… Она… – Менес до скрежета стиснул зубы, замерев у проёма, за которым скрывалось святилище. Достаточно было лишь звуков размеренных шагов, составляющих танец, и едва слышного голоса с лёгкой хрипотцой, чтобы узнать её из множества сотен других. Не успел. – Эта женщина… Исфет!» – Ты убила его… – голос мужчины, узревшего слишком много смертей, остался бесцветным даже при виде перекошенного застывшего лица Харвы, кровь которого тёмным пятном продолжала течь по подножию жертвенника к её ногам. – Разве, господин? – продолжая размазывать босыми ступнями липкую, ещё тёплую жидкость по плитам святилища, наложница аккуратно ступала то влево, то вправо; кружилась вокруг своей оси с лёгкостью и плавностью. Пламя свечей порывалось за движением воздуха, словно стремилось поджечь шлейф отброшенной ненадолго накидки на плечах. Вокруг развернулась ужасная богохульная картина, но Менес, будто пригвожденный к полу ледяными неподъёмными цепями, лишь завороженно смотрел, как пленник, наслаждающийся светом луны в ночь перед казнью. – Я думала, его убили вы. Вот оно! Пощёчина из слов, прикрытая покорным ядовитым тоном, отрезвила, разбила вдребезги иллюзорность покоя, которому невольно поддался повелитель Египта. – Как смеешь?! – Менес ожидаемо вспылил, взревел отчаянно, что-то оборвалось в нём, схватил приблизившуюся девушку за запястье, останавливая. Тусклый свет свечей, расставленных на жертвеннике, на мгновение отразился в безразличных янтарных глазах мистическим бликом, но тут же угас. Ни одна смерть, принесённая этими нежными руками, не была важна, но Харва – последний из тех, кто, по мнению многих, говорил с богами, мог одурачить людей, пошатнуть веру в дворцовых жрецов, носящих ослиные маски, – Он мог спасти тебя! – Я помню приказ так ясно, так ясно, – будто не слыша ничего вокруг, Санера сладко протягивает каждый звук, готовая вот-вот запеть. Прикрывая веки, что-то невнятно бормочет на родном языке, покачиваясь то ли в бреду, то ли в опьянении. В этот момент она казалась настолько безумной, что мужчина слегка опешил, хотел отступить, но не вышло, наложница потянула на себя, не встречая сопротивления. Свободной рукой подняла ладонь и демонстративно скользя пальцами, сплела их с его. Двинувшись вбок, продолжила неуместный танец. На этот раз вместе с ним, – «Стань карающей дланью, неси возмездие еретикам и…» Несу-бити в который раз ощутил себя куклой в руках безразличной девицы; стоило песни из чужеземных слов политься, продолжил делать шаги след в след, стараясь не смотреть под ноги, на обагренный жертвенник и мертвеца на нём. – Харва не был еретиком, ты знаешь. Санера… – мольба, с которой заговорил фараон, внезапно кривит безупречно-радостное и безмятежное лицо девушки. Бесконечный, как казалось сначала, танец оборвался. Она подняла бегающий взгляд к нему с непониманием, будто только-только пробудилась ото сна. Тонкие пальцы почти неощутимо, но сильнее сжали мужскую ладонь. Неясная, едва различимая во мраке святилища, тень скользнула в угол, исчезая. Фараон готов был поклясться, что краем глаза увидел змею, да только ползают ли гады по стенам? Наложница тоже, слегка отстранившись, повернула голову, улавливая движение и поджимая губы. – Я исполню… – прошло несколько лет, но лишь сейчас голос Санеры впервые устало дрогнул от неуверенности в собственных словах, стоило мужским рукам коснуться плеч. Если бы не духота, фараон охотно поверил бы в то, что Санера задрожала от холода, но что-то, притаившееся в тени, очевидно, напугало её. Всё действо, развернувшееся в святилище, больше походило на искусно выстроенную мистерию. Лишь страх был настоящим, неподдельным чувством. Единственная фраза, которой не мог простить себе Менес, так и повисла в воздухе, ожидая завершения. – Ты умрёшь ради меня и убьёшь ради меня. Как и твоя сестра. А я буду жить, Египет – процветать, – мужчина угрожающе приблизился прямо к девичьим губам, чувствуя ровный пульс под пальцами, сжимающими её шею, – Такая вот воля богов. И моя. – Это приказ, господин? – холодное безразличие, с которым вновь и вновь сталкивался фараон, лишь раззадоривало найти что-то, способное уязвить. Как можно скорее. Но ни угрозы смерти, ни напускная благосклонность не помогали. – Считай, что так, но… – резко разжав пальцы, Менес отстранился, самодовольно оскалившись, – Улыбайся. Всегда. Смотреть тошно. Наложница неопределенно тряхнула головой, будто только последние слова напомнили о чём-то, больно резанули слух, а затем, устремив взгляд прямо на него, впервые улыбнулась. Мягко, всепрощающе и радостно. Как богиня. Так, словно тысячи лет ждала, когда кто-нибудь, повелевающий ей, наконец, освободит от неведомого долга, проклятого бессмертного тела; подарит цель, с которой можно без страха завершить путь и предстать перед Осирисом. – Спасибо, – слово, наполненное толикой искренности, всколыхнуло сердце мужчины. Растянутые гласные, дикарское придыхание. Санера в первый и последний раз потянулась к нему сама, без приказа, оставляя неумелый легкий поцелуй на сухих губах, – Хёбби. И Менес понял, что погиб. Сокрой он тогда суть лжепророчества, изменилась бы судьба? В те дни фараон больше верил дворцовым шезму, скрывающимся под личиной жрецов, чем голосу собственной души. Они твердили о величии египетского народа, которое лишь укрепится, если род Алого солнца прервется, вернётся в пески, из которых и пришел. Падут персы, падёт и Александр. В том и было счастье для повелителя. А для Менеса? Теперь он, казалось, прозрел, знал, что упивался собственным могуществом; лелеял глупую месть, нацеленную на слабую женщину, которая даже не помнила, в чём провинилась. Да и провинилась ли? Заслуживает ли она и её безымянная сестра, верно служащая на чужбине вместо отца, смерти? Однако даже Харва… Даже тот, кто говорил устами Незримого, однажды заявил, что существование именно этих близнецов губительно и греховно. Сколько раз Менес являлся в храм Птаха, чтобы склонить неподкупного благочестивого верховного жреца ко лжи? Санера успела отравить сердце наместника богов этим простым человеческим чувством, наполняющего кого угодно счастьем, а его лишь горечью. В тот момент, когда улыбнулась своему благодетелю, принимая вызов уготованной судьбы. Сказанная лишь однажды в порыве гнева фраза, услышанная много лет назад от шезму, которому отец Менеса доверял больше всех, прозвучала только чтобы уязвить, теперь же день изо дня срывалась легко и непринужденно с языка единственной женщины, которую по-настоящему полюбил повелитель, напоминала о приближении ночи. «Взойдет луна на небосвод, Увидев след усталого. – вспомнилась песнь, что сочинила дикарка после того, как впервые узнала о лжепророчестве. Звуки систра и барабанов, бряцание браслетов на тонких запястьях оглушали, ударялись о стенки черепа, окончательно лишая покоя. Радость и веселье, с которыми неизменно исполнялась скорбная погребальная песнь ещё живой девушки, любого привели бы в ужас, – Спасёт от хвори, от невзгод; Кровь солнца, солнца алого.» – Нет! Я всё изменю, – обезумев, фараон крепко сжал запястья девушки, поднес к губам и принялся с жаждой, ненасытно осыпать её руки поцелуями, прижимать к своим щекам, не боясь запятнаться кровью. Только эти прикосновения казались настоящими в жестоком мире, который он сам же и построил для них двоих. Аромат жасмина смешался с запахом металла, сводил с ума и пьянил. – Только попроси… – Изменишь? – обреченно отрезала наложница, вынуждая несу-бити замереть, напомнить себе о том, что каждая фигура сенета, именуемого жизнью, должна стоять на своём месте и ждать, когда некто третий решит, куда двинуться дальше. – Но ведь я уже умерла. Осознание пришло лишь сейчас, кровь принадлежала не верховному жрецу, а Санере, струилась из свежего глубокого пореза на шее, стекая по груди. Менес ужаснулся и отшатнулся слишком резко, падая на залитый алой жидкостью пол, глянул за её спину, но жертвенник, что теперь находился в середине пруда, освещенного холодным светом луны, действительно был пуст. Пространство храма дрогнуло, стремительно меняясь, принимая настоящий облик. Ветхие своды, казалось, нет-нет, да обрушатся своим весом, раздавят, навсегда похоронив в песках. Не было ни дорогого убранства, ни храмовой утвари. Санера отступила на несколько шагов и беззаботно захохотала, довольствуясь застывшей гримасой животного страха на лице мужчины. – Раз-два-три, солнышко, взойди, – весело напевая детскую считалочку, девушка вновь закружилась в танце, игнорируя смертельное увечье, – Четыре и пять – от судьбы не сбежать. – Остановись! – сорвавшись на крик, приказал фараон, тем самым лишь раззадорив. – Шесть-шесть, пусть свершится месть, – не унималась наложница, отплясывая на собственной крови, – Семь-восемь, о милости мы просим! – Это сон… Это ведь сон?! – здравомыслие возвращалось к Менесу, он вспомнил, что уже говорил с Харвой. День назад. Жрец – живой и здоровый, снова отказал, только поздравил с рождением сына, преподнеся изготовленный накануне именной амулет в качестве дара. И Санера… Она никогда не покидала пределов дворца и не посмела бы. Сие действие было лишь плодом помутненного рассудка. Только в это он готов был уверовать. – Девять-девять, кошка бога гнéвит, – улегшись на жертвенник ровно туда, где сначала был Харва, девушка досчитала и затихла навсегда, вперяя стеклянный взгляд на виновника своей смерти. Менес подскочил на кровати, вспотевшими руками сжимая покрывало, прерывисто и почти истерично задышал, зарываясь пальцами в волосы, чтобы окончательно прийти в себя. Ночной воздух на удивление был прохладным, дарил то чувство умиротворения, которого мужчина не нашел во сне. Рядом, мерно сопя, спала Санера – любимейшая из наложниц. «Живая… – облегчение позволило кошмару раствориться в одном из множества воспоминаний, связанных с ней, но не исчезнуть.» Что снилось ей – женщине, лишившей покоя всякий помысл правителя Египта? Склонившись, фараон, почти не касаясь, с несвойственной нежностью поцеловал оголённое плечо, переместился к ключице и вновь поцеловал. Наложница хохотнула сквозь сон и затихла. – Прости меня, – одними губами, немо произнёс он с сожалением и печалью, поддаваясь тому порыву, который овладевал им всякий раз, когда девушка крепко спала. Нехотя встав с ложа, фараон поднял ночной халат, откинутый в порыве страсти на пол; наскоро оделся, завязывая пояс, и тихо прошагал к выходу, чтобы не потревожить безмятежный сон своей драгоценной госпожи. Как только солнце взойдет, Санера покинет его, уедет в Фивы, и, Менес молился всем существующим богам, когда-нибудь рискнёт… Сбежит навсегда. А он… Найдёт в себе силы, чтобы не искать.