***
Марк крепко обнимает Донхёка перед тем, как ровно в половину десятого утра уйти на встречу с менеджером. Он обещает вернуться вечером, и Донхёку хочется ему верить. Донхёк долго крутит в руках телефон, пролистывая десятки сайтов с незнакомыми номерами и сказочными обещаниями. Особенно его впечатляют слова о "беспечной и лёгкой повседневности". Донхёк не глупый и понимает, что с ним происходит. Осознаёт симптомы и осмысливает возможные диагнозы, но пока опасается решительных выводов. Как будто если он решит, что чем-то болен, то уже не сможет отступить от своих идей. И это — очередной симптом. Поймав себя на таком умозаключении, он сдаётся и набирает первый попавшийся номер, прикладывая телефон к уху. — Добрый день, — почти сразу приветствует его оператор по ту сторону. — Чем могу помочь? — Здравствуйте, — он мешкается, и буйный поток имеющих хоть какой-то смысл слов, которым не суждено вырваться на волю, сносит стену того самого резервуара, эмоции затапливают по самую голову. — Мне плохо. Сейчас. И мне нужна консультация с кем-нибудь сегодня. Чем быстрее, тем лучше, — он молчит ещё секунду, прежде чем снова собирается с духом. — Пожалуйста, сегодня. Я боюсь передумать. — Вы не могли бы заполнить небольшую анкету, чтобы мы точно подобрали свободного специалиста? Донхёк тут же соглашается и вешает трубку, когда ему приходит сообщение со ссылкой на тест. Он недолго изучает перечь симптомов, прежде чем уверенно отметить "навязчивые мысли", "нарушения пищевого поведения" и "бессонница". Сеанс назначен на полдень. Донхёк молится о том, чтобы это сработало.***
— Сверкаешь, словно начищенный нож, — подмечает Ёнхо, когда Марк забегает в зал, уже прилично опаздывая, но, кажется, ни капли об этом не беспокоясь. — Всё охренительно, — со смешком отвечает Марк, наспех разминаясь. — Был у Хёка? — Ёнхо отражает его улыбку в ответ и подходит ближе. — Откуда знаешь? — Ты так расцветаешь только с ним. Аж тошно, как тебе хорошо. — Чувак, давай без зависти, — в его голосе ни капли возмущения, только искренняя радость. — Просто люблю сплетни, — признаётся Ёнхо. — Должно быть, я слишком очевидный. — Не без этого.***
Донхёк стоит перед массивной дверью в какой-то модный бизнес-центр. Он дотрагивается до ручки и не чувствует в себе достаточно сил, чтобы отпереть этот огромный занавес. Ловит на себе взгляды прохожих, оживлённость улицы его пугает и смущает. Не сказать, что он не любит внимание, но привык скорее к восхищению, чем к подозрительности. Кончиками пальцев Донхёк обводит круглую ручку и наконец хватается покрепче. Дверь поддаётся так легко, что в голове возникает диссонанс между увиденным и ощутимым. Охранник сидит за стойкой возле турникетов за стеклянной перегородкой и устало смотрит на Донхёка, который думает, что, вероятно, этот мужчина тут находится ещё с ночной смены. Если бы он решил напасть, наверное, даже имел бы шанс на успех. Донхёк, однако, не собирается ничему сопротивляться, просто протягивает паспорт и ждёт, осматривая обстановку. Стены выкрашены в скучный серый. Не такой серый, какого цвета спортивная форма Марка. Форма Марка красивого серого цвета, немного тревожного и очень глубокого. В нём бы тонуть, с него бы писать картины. Серый на этих стенах — бесчувственный и холодный. Превратись он в музыку, под него бы только вены резать или петлю плести. Получив паспорт обратно, Донхёк поднимается на второй этаж и проходит по длинному коридору, выискивая нужную дверь. Всё одинаковое, отличаются только номерки на табличках. У входа в нужный офис он проверяет часы, чтобы убедиться в своевременности, и без одной минуты заходит внутрь. — Привет, — женщина лет сорока с очаровательной улыбкой просит его снять обувь и присесть на диван, что Донхёк молча выполняет. Начало беседы представляет из себя какой-то сумбур. Слова смешиваются в непонятную кашу, знакомство кажется Донхёку неловким, имя психологини он забывает уже спустя несколько секунд. А самое ужасное в том, что каждая деталь в комнате чертовски сильно напоминает ему о Марке. Картина на стене похожа на ту, что висит в квартире Марка; ковёр ощущается почти так же мягко, как любимый свитер Марка; стеллаж для книг — такого же цвета, как обои на кухне Марка. — Ты хотел бы начать с чего-то конкретного? — спрашивает в итоге женщина, ознакомив Донхёка с правилами. — Да, — сразу отвечает он и почти мгновенно передумывает. — Или нет. Кое-что есть, но я не могу конкретно это описать, вот. — Попробуй описать как угодно. Донхёку хочется сказать, что он постоянно чувствует себя одурманенным чем-то в последние дни. Как будто мысли о Марке — крепкий алкоголь, и если бы Донхёк мог рассчитать, насколько он опьянён ими, то пришёл бы к неутешительному выводу — не меньше пяти промилле. Кажется, это близко к смертельной дозировке. Или сказать, что внутренне он проживает по меньшей мере ядерную войну, где Марк — бомба, а Донхёк смотрит на взрыв совсем вблизи, наплевав на лучевые ожоги. Сетчатка сгорает мгновенно, а слова Марка — ударная волна — настигают его с сумасшедшей скоростью каждый раз. И поблизости нет отделанного свинцом убежища, чтобы спрятаться. Или сказать, что всё, что делает Марк, — фатально. Как в "Mortal Kombat". Запрещённые приёмы, которыми, кажется, владеет каждый, но только он один их так нагло использует против Донхёка, что никогда не имел особых достижений в компьютерных играх. Но это всё звучит плохо, слишком размыто и непонятно, посему озвучивает он нечто близкое, но в то же время настолько далёкое от истины: — Есть один человек, о котором я слишком много думаю. — Какого рода эти мысли? Болезненного. — Мне страшно. — Страшно от самого факта наличия мыслей или от их содержания? От Марка. И от самого себя. — От всего вместе. — Ты можешь поделиться со мной хоть одной из них? Донхёк почему-то именно в этот момент совсем ничего не может воспроизвести в голове, хотя до этого ему казалось, что мысли о Марке существуют как уже полноценная часть его личности, неотделимая и постоянная. — Я… ничего не помню. Женщина кивает и достаёт блокнот с карандашом. — Не стоит, — вздыхает Донхёк. — Наверное, я просто трачу твоё время. — Мы никуда не торопимся, — она успокаивающе улыбается, и Донхёку даже искренне нравится эта улыбка. Простая. В ней нет подтекста, который ему необходимо считать; в ней нет скрытой ненависти, которая всюду ему мерещится. — В общем, этот человек, о котором я думаю… Он мне нравится. Возможно. — Почему ты сомневаешься? — Я слишком на нём зациклен. И дело в том, что… Я бывал зациклен прежде на других вещах. Может быть, я и не влюблён? Может быть, я скоро найду что-то ещё, что будет меня волновать настолько же сильно, и забуду обо всём?***
Джемин когда-то рассказывал, что смерть от переохлаждения наступает при температуре тела в двадцать девять градусов по Цельсию. Но перед этим человек станет едва ли подвижным, его одолеют судороги, а сознание критически сильно запутается. И, придя домой и кое-как затолкав себя в душ, Донхёк включает холодную воду, надеясь заморозить себя достаточно для вот того состояния запутанности. Только желательно без судорог. Всё время, что он провёл в такси, пока ехал в родную квартиру, его мозг совсем не подкидывал интересных мыслей. Его словно вычистили, промыли в дуршлаге и аккуратно сложили обратно в черепную коробку. Он сильно сомневается, что это всё — заслуга психологини, потратившей на него лишь час времени. Кажется, терапия не работает настолько быстро. А если и работает, то ему, пожалуй, достаточно. Без Марка в голове слишком одиноко. Кожа покрывается мурашками, Донхёк ощущает, как кровь течёт по венам и постепенно словно замедляется. Так лучше. Сердцу ни к чему большая нагрузка. Когда он наконец выходит из душа и накидывает лёгкую пижаму, то открывает окна во всех комнатах, чтобы немного продлить блаженный эффект от домашнего подобия криогенизации. Когда Марк вернётся, ему следует задать пару вопросов, которые он тут же набрасывает в заметку на телефоне, чтобы не забыть. Есть ощущение, что, какой бы ответ он ни дал, это не приблизит Донхёка к пониманию чего-либо. Он как будто пытается выйти за пределы типичного человеческого осознания. Потому что Марк не только не типичный, он, вероятно, даже не совсем человек. Скорее, что-то эфемерное, только не в том смысле, что представляет из себя нечто мимолётное, скорее, призрачное. Он бы мог принять Марка за плод своего воображения, если бы не было других контактирующих с Марком людей, в настоящности которых Донхёк уверен. Но не уверен в том, что правильно воспринимает реальность. Неужели остальные видят Марка обычным? Не замечают тёмных пятен на проявлениях его личности, не чувствуют, что могут лишиться его в любой момент? Донхёк точно знает: Марка рядом с ними всеми держит не контракт, не дружба и не привычка. Единственное, что действительно способно удерживать Марка, — его желание. А уж почему он чего-то хочет — одному ему известно. Донхёк бы поверил, если бы Марк сказал, что хочет быть тут из-за денег. Поверил бы даже в то, что из-за веры, хотя он с трудом представляет, как её можно приплести в данном контексте. Единственный совершенно точно невозможный вариант — любовь к своему делу и коллегам. Снова стук в дверь и прерванная логическая цепочка. Только теперь жар не испепеляет Донхёка, а всего лишь согревает и возвращает здравость рассудка, насколько это возможно. — Привет, — Марк обнимает его, даже не переступив порог, и только после этого входит, захлопывая дверь и пытаясь скинуть туго зашнурованные кеды. — Как себя чувствуешь? Готов к завтра? Там наконец доделали список песен на концерт, прогоним всё по порядку и посмотрим, что и как. — Привет, — только и отвечает Донхёк. Марк производит слишком много информации для него в эту минуту. Сил расслышать её всю хватает, а вот обработать — нет. — Как день прошёл? — снова спрашивает Марк, понимая, что Донхёк застопорился после приветствия. — Я хочу, чтобы ты кое-что рассказал мне. — Что именно? — беззаботно уточняет он, словно готов выболтать не только всю свою биографию, но и тайны мироздания. В том, что они ему известны, сомневаться не приходится. — Что угодно из этого, — Донхёк открывает заметку и протягивает заранее приготовленный список в его руки. Марк несколько секунд изучает текст, после чего поднимает на донсена удивлённый взгляд и неловко смеётся в своей обычной манере. — Но это же один вопрос в разных формулировках, — неозвученным остаётся "если я правильно тебя понял". — Да. Выбери любую удобную, — "правильно". — Мне хватит первой, она звучит полегче. "За что ты меня любишь?" — Только могу я уточнить, почему ты вообще решил спросить? "Хочу знать, за что я мог бы любить тебя". — Любопытно. — Ты лжёшь. Из праздного любопытства не делают таких списков. Зачем тебе это всё? — Я просто… Донхёк не может закончить фразу. Всё слишком сложно, чтобы говорить "просто". Он сомневается в себе, своих чувствах, в Марке целиком и полностью. Он сомневается в том, что не спит прямо сейчас. — Хёк, — Марк со вздохом возвращает ему телефон и смотрит в упор несколько секунд, после чего берёт в руки его запястья и опускает голову. — У меня есть много причин, чтобы любить тебя. Ты весёлый, интересный, трудолюбивый. Ты на всё в мире смотришь так, как я бы никогда не смог. Я уважаю тебя и восхищаюсь твоей личностью. Наверное, люди влюбляются в тех, кто кажется им особенным. И ты — самый особенный из всех, кого я встречал. У меня никогда не получалось не обращать внимания на тебя. — Знаешь, что забавно? — начинает Донхёк и выдерживает небольшую паузу, чтобы Марк успел осмыслить только что сказанное и переключиться на него. — Всё то время, что я ловил себя на мыслях о тебе, единственное, что знал наверняка, — ты особенный. Донхёк опускает взгляд на их скреплённые руки и молча рассматривает пальцы Марка, так бережно, но крепко сжимающие его собственные. Ему кажется, что если Марк его отпустит, то он весь начнёт дрожать. Кончики пальцев потеряют чувствительность, потому что есть лишь одна вещь в мире, способная заставить его жаждать касаний, — кожа Марка. И Марк делает это. Худшее из возможного — отходит на несколько шагов, разрывая контакт. Словно при травме периферических нервов, Донхёк ощущает беспомощное онемение. Марк выглядит более живым, в нём бьётся сердце, в нём циркулирует кровь. Только движется эта кровь как направленные частицы в замкнутой цепи — бесцельно. Работа эмоционального поля Марка без Донхёка равна нулю, Донхёк убеждён в этом после сегодняшних слов. Как и убеждён в том, что он мог бы стать отменным проводником для Марка, через который он бы пропускал внутренний ток, а Марк для Донхёка — низкочастотной электротерапией. Какой удобный бы вышел симбиоз, они бы прекрасно излечили друг друга, если бы Марк не двигался. — Сходи в душ, — вздыхает Донхёк спустя ещё несколько секунд молчания. — М? — Марк непонятливо склоняет голову, а потом испуганно вздрагивает. — Чёрт, тренировка сегодня была весьма утомительной. От меня пахнет потом? — От тебя пахнет улицей. Кроме того, от Марка пахнет духами Донёна, объятиями Юты, сигаретами Чону, менеджером, спортивным залом, лапшой быстрого приготовления и влюблённостью. Донхёк не может понять, что из этого списка напрягает его больше. Марк быстро удаляется в ванную, даже не спрашивая Донхёка о полотенце. Очередной хлопок двери, шорох одежды и плеск воды. Донхёк наливает воду в чайник и ставит его кипятиться, пялясь на поверхность столешницы. Он думает о том беспорядке, что утром оставил Марк. Если бы он сам что-то рассыпал, наверное, возился бы с тряпкой возле плиты ещё минут двадцать, пытаясь вычистить всё до блеска, но сейчас дела обстоят иначе. Беспорядок Марка убирать не хочется. Он другой. Это не просто беспорядок, это — композиция. Марк — искусство и создаёт искусство вокруг себя. А ещё прямо сейчас Марк полностью обнажённый в его квартире. Интересно, Марк предпочитает мыться в прохладной воде или в горячей? А ещё любопытно, поёт ли он в душе у себя дома? Если да, Донхёк хотел бы жить с ним, он бы сидел под дверью каждый раз, когда Марк заходил в душ. Слушать его не может надоесть. А ещё Марк выходит в одном полотенце, потому что у него, конечно, нет с собой запасной чистой одежды. Более того, это полотенце Донхёка. — Кхм, — Марк неловко прокашливается в кулак, а Донхёк просто не может заставить себя посмотреть ему в лицо. Он наверняка не сможет сфокусироваться на одних только его глазах, поэтому решает вовсе не рисковать. — Я возьму что-нибудь из твоего? — Ага, — соглашается он бездумно. Соглашается и снова почти сразу передумывает. Чайник щёлкает и выключается, вода вскипает. Донхёк вскипает тоже. — Подожди! Оказывается, Марк предпочитает мыться почти в кипятке. А вызывать головокружение способно не только переохлаждение, но и тепловой удар. Донхёку кажется, что он бредит, когда что-то шепчет всё ещё раздетому Марку на ухо. Он не верит в реальность, всё вокруг кажется миражом, галлюцинацией. Сознание отделяется от тела, и Донхёк едва ли не со стороны смотрит, как сам целует Марка снова и снова. Всё возвращается на свои места в тот момент, когда Марк неловко спотыкается и падает спиной на кровать. Донхёк стоит рядом и смотрит. Двоящееся изображение наконец преобразуется в чёткую картинку. И эта картинка настолько прекрасна, что Донхёку больше ничего и не надо. Как-то он слышал фразу: "Увидеть Париж и умереть". Донхёк видел Париж трижды во время туров и никогда не понимал, что в нём такого красивого. Теперь он думает, что, наверное, Париж для кого-то, кто это сказал, — что-то вроде его собственного Марка Ли. Потому что Донхёк готов поклясться, что ничего и никого красивее Марка уже не увидит, значит, официально можно умирать. Чаще всего стадия "конца жизни" занимает около семидесяти двух часов, что равняется трём суткам. Это столько же, сколько Донхёк находится в так называемом отпуске с попеременным присутствием Марка где-то поблизости. И это действительно очень похоже на "конец". Марк как последнее видение, их редкие вздохи друг другу в губы как дыхательная недостаточность, и разряженный воздух вокруг лишь способствует развитию нестабильной гемодинамики. Марк даже не пытается придерживать на талии сползающее полотенце, а Донхёк не может идентифицировать свои эмоции. Смущение? Желание? Страх? — Ты собираешься что-нибудь сделать? — подаёт голос Марк, чтобы привести в чувства вновь зависшего Донхёка. — Это всё выглядит так, словно сейчас у нас будет секс, — произносит он в ответ. — Почти как вчера. — Только если ты хочешь, — он приподнимается на локтях, и Донхёк опять застывает. Это движение совершенно точно было летальным. Потому что ключицы выступают ещё чётче, пресс напрягается, и Донхёк уже не в силах отрицать, что он чертовски хочет того, что должно произойти. — Мы признались друг другу в чувствах вроде как. Пришли ли к какому-то заключению? Мы встречаемся? Донхёк не чувствует себя в праве делать что-то с Марком, пока не будет знать, что именно происходит. — Ты хочешь со мной встречаться? — с улыбкой спрашивает Марк. — Как ты себе представляешь моё "нет", пока лежишь на моей кровати в таком виде? — Ты сказал бы "нет" при других обстоятельствах? — веселье быстро сходит с его лица, а напряжение усиливается, что Донхёк ясно видит по сжавшимся кулакам. — Я сказал бы "нет", если бы ты предложил вчера. Сегодня я скажу "да". — Что? И ты говоришь мне это всё вот так? Ты издеваешься? — Ты злишься? — Донхёк пытается понять тон его речи, но в нём словно намешаны десятки эмоций, и выделить основу почти невозможно. — Я раздражён настолько, насколько ты можешь себе представить, — объясняет Марк, поднимается обратно на ноги и потуже затягивает полотенце, возвращаясь к шкафу. — Я могу себе представить очень много, — шепчет Донхёк. Разговоры с Марком — работа для профессиональных ювелиров, знающих толк в аккуратности и мере, а не для Донхёка, что ненароком может и камень обидеть. Разговоры с Марком как сварка алюминия. Сначала тяжёлое преодоление его показушного барьера безразличия — окисной плёнки, — а потом почти тщетные попытки справиться со слишком непостоянной, слишком сложной эмоциональной составляющей — жидкотекучестью. А ещё у алюминия чертовски высокая теплопроводность, и если Марка задеть хоть одним словом, его горечь наверняка прорастёт во все чувства к обидчику, и остывать придётся долго. Донхёку совсем не хочется ссориться с Марком, ведь он уже на финишной прямой, почти готов закрепить всю конструкцию сварочным током на электроде диаметром в каких-нибудь пять миллиметров. Кажется, это наибольший из возможных. Донхёк только надеется, что он сможет обеспечить нерушимость. — Хён, — Донхёк медленно тянется запястьем к спине Марка и касается его лопаток, прочерчивая полоску вдоль линии плеч. — Ты говорил, что выслушаешь меня. Дай мне всё объяснить, а потом уже решай… Решай, нужно ли тебе это. — Ты знаешь правило трёх троек? — Марк держится одной рукой за край полки с домашними штанами Донхёка, но не решается что-то взять. — Какое именно? — Марк не поворачивается к Донхёку, а сам Донхёк не отнимает руки от его кожи, боясь оборвать вновь появившийся крохотный канал связи. — Человек может не есть три недели, может не пить три дня, а не дышать может всего три минуты. Я не знаю, с чем тебя лучше сравнить. С водой? Три минуты ведь я выдерживаю… Вроде как. — Оу, — Донхёк осмысливает сказанное насколько секунд, после чего подходит вплотную, крепко обнимая Марка со спины и утыкаясь лицом ему в затылок. Волосы у Марка жёсткие и колючие, ни один кондиционер уже не в силах этого исправить, а ни один шампунь уже не перебивает намертво въевшийся в них запах краски. Но пьянит больше даже не сам запах, а тот факт, что вдыхает Донхёк его с Марка. Ладонями Донхёк водит по предплечьям Марка, и кожа греется слишком сильно для такого незначительного трения. Марк вот-вот расплавится в его руках, как кусочек галлия. Во избежание такой потери, Донхёк разворачивает его лицом к себе и отпускает. Нужно срочно успокоиться, иначе что-то произойдёт, он уверен. Так много проблем с температурой в этой квартире в последнее время, Донхёка то и дело кидает из лихорадки в озноб и обратно. Должно быть, нестабильность Марка оказывает слишком сильное влияние на обстановку вокруг себя. На Донхёка в частности. И ещё вчера Донхёк бы согласился с тем, что является частью "обстановки вокруг". Теперь он надеется быть с Марком на одной ступени. Смотреть ему в глаза, не задирая голову. — Я думал, что помешан на тебе, — начинает Донхёк, и Марк кивает в знак того, что внимательно слушает. — Что ты — просто фиксация. Интерес, который скоро пройдёт. Но сегодня, когда я попробовал сходить на терапию, я всё это проговорил, и ничего в голове не осталось, это так неприятно. Если бы ты был просто следующей за моими мыслями тенью, я бы… я бы почувствовал облегчение, избавившись от этого? Но я ощущал только отвращение. Донхёк замолкает, и воздух на секунду наполняется несдерживаемой паникой, исходящей от Марка. Но он старается как можно скорее взять себя в руки, и его вздох расселяет мурашки по коже Донхёка. Словно Марк дышит белым шумом, слушает его вместо тишины ночами и смотрит на него в темноте. Марк похож на такого человека. У него обязательно есть какой-то свой образ в голове, воплощающий всё спокойствие мира. И как будто именно сейчас он делится этим чем-то с Донхёком. — Тебе нельзя записываться к каким-то сторонним психологам. Компания предоставляет специалистов сама, — произносит Марк, а когда Донхёк пытается что-то вставить, тяжёлым взглядом останавливает его. — Ты всем этим хотел выразить, что чувства есть давно, но ты только сегодня определился с их природой? И тот список… Зачем на самом деле он был? — Наши мысли совпали. У тебя не бывало таких маний, я могу верить твоему рассудку. И раз я думал точно так же, значит, не ошибался. Марк не исчезает в никуда, когда Донхёк выключает свет и накрывает их двоих тяжёлым одеялом. Марк не плавится под телом Донхёка, он способен выдержать температуру гораздо больше. Марк не молчит, когда губы Донхёка касаются его там, где раньше не касался никто, ведь Марк умеет шептать такие слова, от которых у Донхёка рассыпаются на кирпичики все внутренние стены. Марк делает сотни неловких движений, тысячу раз кривит лицо в усмешке и отворачивается от поцелуев в смущении, но продолжает держать Донхёка за шею совсем близко к себе. И если до этого Марк в самом деле дышал белым шумом, а Донхёк — звёздами, то теперь они на двоих заражают лёгкие чем-то куда более опасным, должно быть, вулканическим пеплом. Только скованная гортань на удивление совсем не мешает. Не мешает вообще ничего. Донхёк чувствует себя удовлетворённым и впервые за долгое время совсем не уставшим и не нервным. Последние лучи закатного солнца протискиваются тонкими иглами между сомкнутых штор. И это веретено укалывает Марка и Донхёка, как в сказке заставляя упасть в долгий сон.***
— Марк, мы опаздываем! — И я ему такой: чел, Донён тебе глотку перегрызёт, если, — Марк откусывает сэндвич, прерывая историю прошедшего дня, пока Донхёк уже полностью собранный снова и снова проверяет отражение в зеркале. Ему хочется с блеском появиться среди друзей после выходных, а вот Марк, кажется, не заморачивается. — Донён перегрызёт глотку нам с тобой, если ты сейчас же не встанешь, — возмущается он, на что Марк громко смеётся и роняет кусок хлеба изо рта на стол. — Боже… — Я не договорил! — начинает он снова, едва проглатывая. Донхёк оглядывается на часы — без четверти одиннадцать. В офис сказано явиться ровно к одиннадцати, а ехать туда на такси не меньше двадцати минут. — По шкале Донёна, опоздание — проступок средней степени тяжести, не переживай, где-то на четыре балла из десяти. Донхёк присаживается за стол напротив Марка, и тот улыбается ему ещё раз. — А он тебе что? — уже спокойней спрашивает Донхёк. Тревога куда-то испаряется. Словно до этого он просто забыл, что рядом Марк, но теперь, видя его прямо перед собой, Донхёк хихикает над собственной глупостью. Если наказания определяются в Ким Донёнах, то счастье точно считается по Марку Ли. И показатели Донхёка весьма оптимистичны.***
В то время, как Марк и Донхёк появляются в здании компании, Тэён уже успевает закатить глаза так, что они не хотят возвращаться в нормальное положение. Ёнхо хлопает Марка по спине и уходит в раздевалку, следом за ним тянутся ещё несколько человек. В зал Марк проникает последним и оглядывает всех сокомандников. Донхёк о чём-то беседует с Чону, разминая руки, остальные лениво вспоминают хореографию начальной песни. Только Юта сидит на матах в углу возле кулера и подливает себе в стаканчик воду уже в третий раз за минуту. Марк на ходу подбирает нужные слова, присаживаясь рядом с Накамото и скромно ему улыбаясь. — Что, скучал? — Юта чокается своим стаканчиком со лбом Марка, оставляя на коже того мокрый холодный след. — Скучал, — соглашается Марк. — И хотел кое-что сказать. — М? — Прости меня, пожалуйста. Я вёл себя как мудак. Прости. Я правда не хотел. — О, — Юта делает ещё несколько глотков и выкидывает пластиковую тару в мусорку рядом. — Окей. — Ты совсем-совсем не сердишься? — Извинения приняты, не парься. Вопрос только один. А за что, собственно, ты извиняешься?.. У меня память короткая, но, видимо, ты серьёзно передо мной провинился, — он игриво посмеивается, пока Марк пытается отделить иронию в его голосе от искренности. — Ты серьёзно? — уточняет он, сдавшись. Играть по правилам Юты всё равно бесполезно — ты не сможешь их соблюсти за незнанием. — А! За то, что ты меня чуть смачно так не поцеловал, когда я осведомился о здоровье твоего парня, а потом вспомнил, что я, собственно, не тот самый твой парень, и убежал без объяснений? Точно! Взрывной смех Ёнхо сопровождается шокированными взглядами ещё шести пар глаз в сторону Марка. Порой у него есть все причины ненавидеть то, что Юта не умеет регулировать громкость своего голоса в личных беседах. — К слову о настоящем твоём парне, — Накамото возвращает себе фокус всеобщего внимания. — Донхёк-и, ты как сегодня? Донхёк выдыхает и весело отвечает ему: "отлично!". Он не хочет опровергать то, что наговорил Юта. Если сразу говорить правду, то не придётся помнить свою же ложь, а Донхёк как раз не хочет забивать голову лишней информацией. Ему достаточно того, что через три дня у него с Марком годовщина знакомства. А вчерашний день он уже пометил в календаре как новую особенную дату.