Принц нации

Хуа Чэн спит урывками. В минуты дремы ему грезятся беспорядочные вспышки света, серые лабиринты и распахнутые канализационные люки, которые он не замечает, поэтому проваливается вниз. Тогда его подбрасывает на кровати, и он открывает глаза. Начинается стадия бодрствования. Во время нее он ворочается, пытаясь подобрать положение, в котором не болит бок, но, теряя всякую веру в успех, присаживается в кровати. Ниже, на ребрах, разливается огромный синяк. Имелось подозрение на перелом, но после долгой и неприятной медицинской экспертизы в кустарных условиях был вынесен вердикт: всего лишь сильный ушиб. Хуа Чэн закидывает в себя третью таблетку обезболивающего, отпивает из стакана, оставленного на табурете-тумбочке, и сидит какое-то время, уставившись пустым взглядом в черное окно. Ощущение, словно ледяная сырость не где-то там, за стеклом, а прямо на коже. Это одна из тех поганых ночей, когда кажется, что ты болен, а если вновь принять горизонтальную позу — придет тяжелая и безвременная смерть. Так умирают одинокие люди. Но Хуа Чэн не умрет этой ночью, что бы ему там ни чудилось под влиянием притихшего холодного города. Раны у него обработаны, а порезанная бутылочным стеклом ладонь перевязана — прочно и аккуратно. Когда он возвращался домой — а было не так поздно — на лестнице он столкнулся с престарелой соседкой, которой как-то раз прибил полку. Имя соседки Хуа Чэн так и не узнал, зато узнал, что та была медсестрой в детской больнице. Если бы не эта случайная встреча, он бы пошел к себе обматывать руку полотенцем, а не сидел бы на маленькой кухоньке и терпел по-старчески заботливые, но опытные манипуляции. — Мальчишка ты умелый, поберегся бы с плохими компаниями водиться. Он изредка улавливал причитания старухи и стискивал зубы, когда в рану лился хлоргексидин. Но в основном отключался от реальности и думал о своем. Внезапный звонок подогрел тревогу. Естественно, шок от утреннего позора у Него на глазах перебить трудно… Однако уже час по кругу носятся мысли, никак с Ним не связанные. Новая информация — всего одна деталь пазла из десятков элементов. Хуа Чэну пообещали завтра собрать полную картину. Но все же — как? Почему? Почему?                      — Чувак! — А?.. — Что все это значит? Остается лишь пожать плечами. Хуа Чэн стоит у загаженного плевками и бычками черного выхода из «Ямы». Напротив — Сян Цзян. Вопросительно задрал бровь и ждет объяснений. — Мне надо домой, а у меня нет денег, — на сей раз последняя часть фразы звучит как бесстрастный факт, а не униженное оправдание. — Дашь десятку? — Да хоть двадцатку, — Сян Цзян сердито зажимает сигарету зубами, достает из заднего кармана свои кровные и отсчитывает нужную сумму, — просто свали, дружище. Иди, хорошенько проспись и постарайся никого не убить, пока не сел… На пороге показывается мрачный тип из-под стола. Он заинтересованно следит за купюрами, которые Хуа Чэн прячет здоровой рукой в карман, и неожиданно выдает: — В тюрьме сносно. Интересно, он сам проверял? — Ты же на машине? — спрашивает Сян Цзян. — Например, — отзывается тип. — Подбросишь моего кореша до метро? Сто раз «нет», одна попытка уйти без рваной куртки, и Хуа Чэн сидит на переднем сиденье, прижав колени к ушам и шипя от боли в боку. В «джили» двухтысячного года выпуска и без того не развернуться с высоким ростом, а сзади еще и подпирает куча неведомого барахла. Создается впечатление, что владелец машины возит абсолютно все пожитки с собой. «Чтобы на Ци Жуна не напоролся», — поясняет Сян Цзян свое решение и передает в пальцы-кальмары «пятнашку», потому что «за бесплатно этого петуха не повезут». — Платить должны мне, что я сел в твое ведро, — огрызается Хуа Чэн, когда водительская дверь со скрипом захлопывается. — Запомни, — мрачный тип поворачивается всем корпусом и проницательно смотрит в глаза, — в нашем мире на халяву — только просрочка, и то не всегда. Он произносит это с глубоким убеждением, с неподдельной серьезностью, точно истину, в которой грех усомниться. Имеющие под собой вполне реальную почву слова невольно накладываются на недавний звонок — до того удивительный, что тот больше походит на пранк. Вдруг Хуа Чэна развели, а он, как последний идиот, поверил. Тайком понадеялся, что в комнате без дверей и окон ему прорезали выход на свободу через потолок. Пару минут они едут в тишине. Радио тоже молчит. Сзади подскакивают, стучат и почему-то булькают вещи. Мрачный тип, имя которого Хуа Чэн не знает и не намерен спрашивать, барабанит пальцами по рулю, отбивая ритм смутно знакомой песни. — А ты ведь разозлился из-за того, что он сказал про Се Ляня? В вопросе слышится издевка. И пусть здравый смысл подсказывает, что знать этот тип не может ничего — никаким образом и ни под каким углом, все равно кажется, что спрашивает он для вида. Проверить реакцию. Вывести на чистую воду. Подразнить. «Не понравилось слушать грязь в отношении своего тайного безумия? Или ты зол в первую очередь на себя, потому что сам — хранилище всякой непотребной грязи? Просто ты боишься заглянуть внутрь, вспомнить, как сходил и сходишь с ума, представляя, каково это — на Нем и под Ним, с Его…» — Нет! Ногти вжимаются в порез сквозь небрежную перевязку, и на ткани проступают свежие алые пятна. Хуа Чэн не ощущает боли. Он сбит с толку, раздражен, утомлен и пристыжен голосом в своей голове. Он в панике. Вероятно, он сошел с ума, и весь этот день — безумный сон, и тот звонок тоже часть сна, потому что нет иного объяснения происходящему. Судорожно вздохнув, Хуа Чэн, изо всех сил борясь со сдавшими нервами, говорит: — Я ненавижу кретинов, вот и все. Слева доносится многозначительное мычание и ритмичный стук по рулю.

***

Пасмурное утро. Деревянное тело. Трезвый белый свет из коридора. А снаружи — дабы не было сомнений, что зло побеждает добро — накрапывает дождь. Кто-то из соседей заварил быстрорастворимый кофе, и запах напоминает Хуа Чэну, что он не ел целые сутки. Однако голода нет, и это такое же индифферентное знание о мире, как и то, что наступило утро и идет дождь. Хуа Чэн не находит в себе желания подниматься и начинать новый день. Он в принципе не предполагал, что новый день для него настанет. Но вот — старый лист календаря перевернут, и с этим надо что-то делать. В зеркальном отражении над раковиной Хуа Чэна встречает на редкость уродливое лицо: вместо глáза — слива, щеки впали, а губы покрылись подкравливающими корками. Лучше лишний раз не смотреть — одно разочарование. Все делается на автомате. Без понимания, без мыслей. Шмотки — те, что первые попадутся под руку. Из необходимых вещей — лишь банковская карта и паспорт. Черт знает, когда холодная вода из крана превращается в капли с крыш. Хуа Чэн не проверяет время — для этого нужен телефон, которого больше нет, или планшет, который не хотелось включать, потому что там Вичат и, наверное, много вопросов. Может ли звонок быть шуткой? Может. Еще как может. Хуа Чэн ловит себя на том, что по-дебильному ухмыляется, глядя на экран банкомата. Что ж, теперь он не просто урод, а урод с приветом. — Десять за метро, пятнадцать до метро… — говорит он вслух, высчитывая, сколько переводить Сян Цзяну. — Похер, пусть будет еще пять за моральный ущерб… Осталось снять наличку и отправиться по известному даже туристам адресу к человеку, которого знают те, кто хотя бы изредка смотрит телевизор. Наверняка Хуа Чэн придет, а его пошлют. Выставят с охраной за дверь. «Вы кто? С чего бы нам приглашать на встречу кого-то, вроде вас? Выведите этого сумасшедшего вон!» И самое печальное, что после не получится элементарно напиться. Вчера Хуа Чэн попытался и не преуспел, впрочем, как и во всем остальном. Город спокойный; небо над ним висит застиранной простыней. Но осенняя тоска нисколько не умаляет величия штаб-квартиры центрального телевидения страны. Где в этом произведении современной архитектуры главный вход, Хуа Чэн пытается выяснить не меньше десяти минут. Внутри здание гудит ульем. Кругом стекло, мониторы и лица ведущих новостей в прямом эфире. Хуа Чэн смотрит на часы (здесь они везде) и определяет, что пришел гораздо раньше назначенного. Секретарша за приемной стойкой бросает на побитого посетителя удивленный взгляд, но не прогоняет, а советует подняться на четвертый этаж. Там еще одна секретарша, точь-в-точь копия той, что на первом. — Пожалуйста, подождите в холле. Я узнаю, могут ли вас принять сейчас, — любезно сообщает она и поднимает трубку стационарного телефона. Хуа Чэн отходит к креслам с журнальным столиком, но не садится. Последнее, чего хочется — пассивно сидеть, пока ноги сводит от морального напряжения. Чтобы чем-то себя отвлечь, он принимается глазеть по сторонам. Сотрудники в модных офисных костюмах носятся по коридорам, параллельно листая толстые папки и истерично тараторя в мобильники. Они настолько заняты работой, что, приди Хуа Чэн по-вчерашнему, весь вонючий и в крови, они бы и того не заметили. Почти у каждого на лице ранние морщины, недосып и недовольство то ли собой, то ли окружающими. Складывается впечатление, что всем сразу. — Здравствуйте. Это мы с вами вчера разговаривали. Профессионально вежливый голос, профессионально вежливый взгляд. Если в последнем и проскальзывает легкое замешательство, оно быстро тонет в невозмутимости. Женщина протягивает руку для рукопожатия, и Хуа Чэн осторожно пожимает ей пальцы. Отказываться некрасиво, а ладонь все-таки болит. — Представлюсь снова, меня зовут Линвэнь, — на аккуратных губах мелькает улыбка, и все бы ничего, но легкая голубизна кожи и круги под глазами идут вразрез с приветливым выражением. — Пройдемте со мной. Линвэнь шагает впереди, правильная, выверенная по линейке, с юбкой ниже колена на два сантиметра и в лодочках. На ее спине можно крупно прочесть «подумай, прежде чем спросить». Хуа Чэн утомился думать, кроме того, все это выглядит чистейшим вздором. — Почему вы искали именно меня? Обернувшись через плечо, Линвэнь снисходительно отвечает: — Все благодаря вашему другу.