Принц нации

Узкие улицы, освещенные тусклыми фонарями, сплетаются, путают, кружат в странном танце теней. Преследователи давно отстали и пропали из виду, но вместе с тем Хуа Чэн совершенно сбился с пути. Сян Цзян объяснил, как дойти до нужного бара, ориентируясь на местности — повернуть после сувенирного магазина налево, дойти до огражденного желтыми столбцами канализационного люка и на развилке держаться правее. В конце улицы на углу дома будет дверь с вывеской «Яма». Никаких ям, кроме как под ногами, Хуа Чэн не видит. Он обреченно бродит кругами, периодически возвращаясь туда, где был пять минут назад. Можно было бы попросить помощи у прохожих, но они не вызывают доверия. После череды неудач, которые с самого утра валятся одна за другой, Хуа Чэн не уверен, что когда-либо снова решится на взаимодействие с кем-нибудь посторонним. — Чувак! — за спиной раздается знакомый голос, а в следующий момент Хуа Чэна хлопают по плечу, вынуждая обернуться. — Прости, я реально идиот. Я тебе сказал, что налево надо, а там направо, а потом ты трубку не брал… — Забей, — бесцветно отвечает Хуа Чэн. У него нет ни сил, ни желания возмущаться. Просто хорошо, что его нашли и не придется тащиться назад пешком, пока не откажут ноги и не покинут остатки духа. Сян Цзян стоит напротив в одной сетчатой майке, через которую видно украшенное татуировками тело, по-птичьи вжимает голову в плечи от холода, а в пальцах стискивает тлеющую сигарету. Виновато улыбается, отчего пирсинг на щеках врезается в кожу, создавая ямочки. Но тут улыбка начинает таять. — Какой-то ты, бро… потрепанный, — Сян Цзян неожиданно приближается, чуть ли не утыкаясь носом Хуа Чэну в грудь, с шумом втягивает воздух и морщится. — Не обижайся, но почему от тебя воняет? Сам Хуа Чэн ничего такого не заметил. Принюхался, видимо. Но если Сян Цзян со своими убитыми курением рецепторами что-то чувствует… — Реально? — Ага. Будто из помойки вылез. Фактически — так и есть. — Блять… Хуа Чэн беспомощно себя осматривает, не зная, что делать. У него заскок, причем конкретный, на то, чтобы от него приятно и свежо пахло (все чертова рыбная лавка виновата), и идти в таком виде в бар совсем не хочется. Даже если там все пьяные в слюни и даже если сегодня его распнули все, кому не лень, и во всех позах. Не может ведь погружение на дно быть бесконечным? Или оно будет продолжаться, пока Хуа Чэн окончательно не станет опустившимся бомжом? — Фигня, — Сян Цзян подносит ко рту подрагивающие пальцы, затягивается сигаретой и на выдохе говорит: — У нас там все запахи перебьет. Хуа Чэн бессильно фыркает. — Успокоил. — Обращайся. И пошли уже, холодно пиздец. — И… короче… — Ну? — У меня… — Хуа Чэн мысленно выругивается, — денег нет. Заплатишь за меня? Я завтра все верну. — Да не вопрос. Минуту они идут молча. Из открытых дверей доносятся смех и музыка, в нишах между домов мерещатся настораживающие тени. Табачный дым летит Хуа Чэну в лицо, обжигая после недавнего бега носоглотку. Сян Цзян то и дело кидает вбок взгляды и, в конце концов, не выдерживает. На ходу бросает бычок в мутную лужу и спрашивает: — Че произошло? Если бы Хуа Чэн захотел, он не смог бы объяснить, что произошло, и самому себе. — Все сложно. Сян Цзян прыскает, но не очень весело — то ли потому что замерз, то ли сам не находит ситуацию забавной. — Даже не сомневаюсь в этом. Давай рассказывай. — Не знаю что рассказывать, — совершенно искренне признается Хуа Чэн. Он с опаской оглядывается, услышав прямо позади шорох, но никого не обнаруживает. — Тебя преследуют, что ли? — Сян Цзян оглядывается. — Не знаю. Возможно. Решив, что последними событиями все же не помешает поделиться, Хуа Чэн быстро пересказывает, как на него напал какой-то отморозок, и как амбалы этого отморозка засняли все на камеру, и как бежали за ним, будто пытаясь загнать зверя, но в итоге выдохлись сами. Два жирных тупых кабана. — Ты серьезно ему по яйцам дал? — Сян Цзян, мелко подрагивая, обхватывает себя голыми руками и идет быстрее. Хуа Чэн отстает — слишком все болит. — Это единственное, что тебя интересует? — Можешь не париться насчет них. — С чего ты взял? — Вот если бы они тебя поймали… Сука, ура! Хуа Чэна затягивают внутрь так стремительно, что он не успевает рассмотреть вход. Впрочем, и без того ясно — это та самая «Яма». Узкая лестница идет вниз практически перпендикулярно полу. Различима она лишь благодаря неоновым табличкам, пришпиленным к такому же круто нисходящему потолку. На глаза попадаются надписи «Welcome home», «Береги воду, пей пиво» и «Запомни: блевать, ссать и срать — только в туалете». Из подвала долетают громкие биты трэпа; сквозь них Хуа Чэн слышит радостный вопль напарника: «Воу, жара!». — Вот если бы они тебя поймали, — живо продолжает прерванный разговор Сян Цзян, пока они спускаются, — тогда было бы хреново! Приходится перекрикивать шум. — И что было бы?! — Картинка из тебя разборная была бы! Да хрен знает, что у этого… Дым стоит, как завеса, и поглощает все звуки, кроме оглушающей музыки. В ноздри забивается густой и стойкий запах кальяна. За пеленой Хуа Чэн различает лишь женские тела, крутящиеся в неестественных позах вокруг блестящих шестов, и никаких зрителей — тех скрыл дым и безумная пляска света. Сян Цзян уводит все глубже и глубже, пока в один момент они не оказываются в пустом и почти тихом коридоре — праздник жизни остается за дверью. — Это был Ци Жун. Хуа Чэн замирает. — Тот конченный двоюродный брат Се Ляня, — поясняет Сян Цзян, тоже останавливаясь и неопределенно взмахивая рукой. — Я знаю, кто это, — голос звучит взбудораженно, и Хуа Чэн прочищает горло, стараясь вернуть прежнюю небрежность. — Он должен сидеть под домашним арестом до февраля, разве нет? — Выпустили за хорошее поведение, — усмехается Сян Цзян. — Он тут везде в черных списках, вот и ловит всяких лошков, шантажирует, через них покупает колеса. Повезло, что ты быстро бегаешь, чувак. Напарник удаляется по сумрачно-фиолетовому коридору, а в голове Хуа Чэна эхом отдается «повезло». «Повезло, чувак»… Да чертовски повезло! Как он мог не узнать этого урода, эту раковую опухоль на идеальной репутации Национальной Гордости? Если бы узнал… То что бы сделал? Наверняка те мастодонты на анаболиках выбили бы из него душу гораздо раньше. Хуа Чэн вспоминает, как мечтал, чтобы на Ци Жуна свалился кирпич или чтобы того переехал поезд. Он готов был выследить мразь самостоятельно и задушить голыми руками. Со временем это желание чуть поугасло, потому что субъект не стоил того внимания, которое Хуа Чэн уделил ему в своих фантазиях, но абсолютное отвращение к этому подобию человека никуда не делось. Перед глазами до сих пор встает картина, когда Он в аэропорту узнал о крупной аварии, устроенной братцем, и вместо того, чтобы ехать домой после долгого перелета, целый час стоял перед толпой журналистов, извиняясь и кланяясь. Сян Цзян скрывается за поворотом бесконечного коридора, и Хуа Чэн, выдохнув сквозь зубы, следует за ним. Прежнее упадническое настроение трансформируется во что-то темное и злое. Хуа Чэн чувствует утробное бурление внутри себя. Поздно спохватился. Для всякого возмездия истек срок и упущены шансы. Они попадают в комнатку с мягкими, как в психушке, стенами. С одной стороны стоит длинный П-обрáзный диван, с другой — экран для видеопроектора. Посередине низкий стол с пиццей, бутылками, каким-то хламом и, в довершение, высоким кальяном в самом центре. — Согрей меня, детка. Сян Цзян обходит стол и падает в объятия черной миловидной девушки — в мини-юбке, сапожках на манер ковбойских и в розовой футболке с Хэллоу Китти. «Детка» окидывает Хуа Чэна незаинтересованным взглядом и прижимает белого и еще более тощего на ее фоне Сян Цзяна теснее к своему выдающемуся бюсту. — Я сказать одевать джэкет, — говорит она на ломаном китайском со смесью английского. — Прости, детка, — напарник на секунду приподнимает голову, чтобы пробормотать: — Парни, это Хуа Чэн. Хуа Чэн, это парни, — и утыкается обратно. С дивана смотрят две расфокусированные пары глаз. Хуа Чэн тупо смотрит в ответ. Здесь не его место. Эти люди ему не подходят. Зря он приперся. И все же он бросает грязную куртку и рюкзак в угол и садится на диван со свободного края. Не станет же он уходить сразу после того, как переступил порог. Кроссовок упирается во что-то мягкое. Хуа Чэн заглядывает под столешницу и находит согнутые ноги и зад. Подсунув под себя замызганные диванные подушки, некто спит прямо под столом. — Чел, — патлатый парень с затуманенным взглядом и отсутствующим передним зубом протягивают Хуа Чэну открытую бутылку. — Ты куришь? — Он не курит, — вынырнув из грудей, отвечает Сян Цзян вместо Хуа Чэна. — А порошок?.. — Он не вмазывается, отстань от него. Патлатый медленно приподнимает густые брови, мол, ну и зачем тогда пришел, и откидывается на спинку дивана. Хуа Чэн крутит в руках открытую бутылку и не решается сделать глоток. Он, конечно, не наивная девица, которую собираются споить и затащить в постель, но мало ли в это пойло ему что-нибудь тайком подсыпали. Одной рукой поглаживая Сян Цзяна по голове, «детка» берет пульт и, потыкав в него розовым ноготком, включает на экране клип Фифти Сента. Приятель патлатого, накачанный и лысый до блеска тип, оживает при первых звуках Candy Shop. На столе среди упаковок пиццы, ключей, монет и использованных салфеток он находит крохотный пакетик с серым содержимым. Парень высыпает несколько грамм вещества на ноготь большого пальца и, зажав одну ноздрю, глубоко вдыхает. Потом блаженно прикрывает глаза и слизывает с руки невидимые остатки «лекарства». «Е-е-е… Аха! Соу сэдактив…» — надрываются колонки. Воздух спертый. Тяжелый. Хуа Чэн испытывает непреодолимое желание выйти на поверхность. — У этого дракончика вкус говна, — флегматично подмечает патлатый, смотря в пространство. — А ты знаешь, какое говно на вкус? — хрюкает лысый, скорее всего, принявший именно «дракончика». — В детстве как-то раз пробовал. — Какая мерзость… Скривившись, Сян Цзян отлипает от девушки. — Избавь нас от подробностей, — просит он патлатого и кивает Хуа Чэну. — Че не пьешь? Хуа Чэн подносит бутылку ко рту и прикидывается, что делает глоток. С каждым вдохом его тошнит все сильнее. Откуда всё это и почему оно происходит? Его словно посадили на аттракцион опустошенности и бессмысленности и возят без передышки. А Сян Цзян, последний, на кого он надеялся, выглядит чужим, когда засовывает в рот самокрутку, и дым от нее вовсе не пахнет табаком. На экране сменяется картинка, а в колонках — музыка. Теперь для них поет Ши Цинсюань, старательно изображая агента 007. Он поет, а еще пьет шампанское на веранде небоскреба, едет в лимузине с белокожей красоткой и стреляет из револьвера. Из-под стола доносится стук, а затем крик: — Выруби! Девушка лениво переключает песню. Хуа Чэн следит за тем, как снизу высовывается ладонь с похожими на щупальца кальмара пальцами, нашаривает на столе коробку с пиццей, медленно пододвигает ее к краю, а потом, поймав треугольник с колбасой, ловко утаскивает добычу в темноту. Когда Хуа Чэн вновь поворачивается к экрану, сердце совершает кульбит без страховки. На экране — Он. В отличие от предыдущих студийных видео, это запись с концерта. Он сидит за фортепиано и настраивает микрофон. Публика покорно ждет. И вот, раздаются первые ноты. Его лицо строгое и торжественное. Он полностью погружен в процесс. Руки виртуозно бегают по клавишам, а с губ льется ласкающий слух голос. Какой же Он талантливый. Небесный. Единственный. Неправильно, что Его выступление играет в этом богопротивном подвале. Неправильнее просто не может быть. В уголках глаз вдруг собираются жгучие слезы. Хуа Чэн не позволяет себе моргнуть или отвести взгляд. Он упрямо смотрит на родные черты и отчаянно скучает. И, дурак, все еще на что-то надеется. Сила его чувств не способна угаснуть даже после того, как его прогнали. Хуа Чэн не опустит руки — не сможет. Он встретится с правдой, пойдет дальше, постарается стать достойным своей любви. Пускай на это потребуется десять, двадцать, тридцать лет… Ради Него необходимо научиться переигрывать беспощадное время. — Хорошая пластика, — еле ворочает языком патлатый. От этой фразы — неожиданной и неприятной — Хуа Чэна едва не подбрасывает. Он совершенно позабыл, что находится здесь не один. — Се Лянь не делал пластику, — возражает Сян Цзян. — Делал. — Вообще похуй, — отмахивается от невидимой мухи лысый. — Главное, красивый черт. Я на него дрочил в старшей школе. Рука непроизвольно стискивает бутылку до тихого хруста. Затягиваясь самокруткой и поглаживая коленку «детки», Сян Цзян посмеивается: — А потом что, разонравился? — А потом я нашел бабу, похожую на него, — откровенничает то ли лысый, то ли принятый им «дракончик». — Не верю, что ты перестал на него дрочить. — Я представлял его с вагиной. Нахрена мне на него сейчас-то передергивать, если могу оттрахать свою щелку? Она иногда стонет «подтолкни-и-и, притяжение мне не стра-а-ашно…» — кривляясь, лысый повторяет слова песни с экрана, — а я долблю в ритм. Кайф. Бутылка лопается в ладони. На кроссовки выливается пиво вперемешку со стеклом. Пока Сян Цзян покатывается на диване со смеху, а патлатый наблюдает одному ему известные галлюцинации на своих коленях, девушка, заметив неладное, в ужасе распахивает круглые черные глаза. Момент подгадывается сам. Хуа Чэн вскакивает на ноги и, задыхаясь от бешенства, бросается на лысую мразь. Кулак прилетает точно в нос.

***

— Все, остынь уже. Они стоят на улице у черного выхода. С пальцев размерено капает кровь, и Хуа Чэн, прислонившись к ледяной стене здания, пытается завязать тряпку на ране. Его вывели под руки Сян Цзян и тот мутный персонаж из-под стола. Лысый, когда Хуа Чэна выпихивали из комнаты, валялся в отключке. — Че за хуйня, чувак? Хуа Чэн игнорирует вопрос. — Полный пиздец, — заключает Сян Цзян. — Соглашусь. Звонит телефон, и напарник, которому помешали сделать затяжку, резким движением выхватывает мобильный из кармана штанов. Хуа Чэн впервые видит Сян Цзяна настолько нервным. Незабываемый день. Так много впечатлений и все в новинку! — Да что, бля, еще?! — срывается Сян Цзян, прижимая трубку к уху, но, выслушав звонившего, меняется в лице. — Могу. Прямо передо мной стоит, — он с недоумением смотрит на Хуа Чэна. — Чувак, это тебя.