благие знамения: драбблы

Тогда еще можно было являться людям в божественном сиянии и называть себя ангелом господним и творить чудеса, не скрываясь; и Азирафаэль явился, и сотворил, и отдыхает возле реки, среди чумазых ребятишек, закопавшихся в мягкую красную глину на берегу. Кроули хорош с детьми — Азирафаэль этого еще не знает, да и Кроули еще не Кроули, но это не важно. Азирафаэль детей вежливо побаивается: они громкие, шумные, грязные и задают так много вопросов, но еще они брызжут непосредственностью, фантазией, и не стремятся падать ниц и трястись в ужасе, когда перед ними является ангел, так что Азирафаэлю нравится их компания. И, конечно, он присматривает за ними, когда может, особенно рядом с водой — у него что-то вроде не до конца прожитой травмы, связанной с тонущими детьми, но это не важно. Важно то, что сияющие белые одежды и крылья быстро перестают детей интересовать, и они увлекаются лепкой фигурок и мисочек из глины. Фигурки кривые и неказистые, но они носят их все к Азирафаэлю, и он обжигает каждый и каждый благословляет на долгую службу и немножко на удачу — это почти не считается за чудеса, небеса не обратят внимания; и так, пока кто-то помладше не прибегает, шмыгая носом, и не жалуется, что у коровки неправильные ножки и пусть дядя ангел поможет вылепить правильно. И Азирафаэль теряется. Ему всегда так сложно с детьми (и с людьми вообще, но с детьми особенно), когда нужно объяснить, что у его способностей есть пределы, его никогда не понимают с первого раза, и сейчас тоже не хотят понимать, пуская пузырями сопли из носа и готовясь всерьез зареветь. — Я не умею, — повторяет он несколько раз. — Но ты взрослый, — напирает ребенок, следуя простой логической связке: Азирафаэль взрослый, взрослые умеют все, и раз так, то Азирафаэль умеет лепить коровок. Мама же умеет? А это не мама, это целый ангел. — Как ты не умеешь лепить? — Я не умею… создавать, — пытается объяснить он. Этого мало, но он не знает, как объяснить, что ангелов создавали не как людей — чистыми листами, способными на что угодно, а сразу с заданной задачей. Кто-то создавал звезды, кто-то вел записи, а он, Азирафаэль, был создать защищать и охранять, и никогда в своей многотысячелетней жизни не создавал ничего нового, потому что для этого были другие ангелы. Но это, конечно, привлекает внимание других детей, и те, кто постарше, уже сами помогают малышу с коровкой, а потом обступают Азирафаэля с самыми участливыми лицами. — Лепить совсем не сложно. Ты попробуй, — предлагают наперебой. — Но я не могу. Мне нельзя. Я для этого не создан, — увы, Азирафаэлю еще так мало в его многотысячелетней жизни приходилось спорить, что даже дети уделывают его, ну, как ребенка. И кто-то уже выкапывает горстку глины помягче, и кто-то подстилает заботливо тряпку на его коленки, поверх белых одеяний (чудеса или нет, а вдруг его тоже мама заругает?). И Азирафаэль смотрит на эту глину так глупо, и холодеет внутри, и во рту пересыхает, а дети подсказывают: ты просто возьми, ну, вот так, отщипни, пальцами, вот, молодец… И он отщипывает. Глина мягкая и склизкая, она липнет к пальцам, и несколько минут у него уходит на то, чтобы пережить это новое ощущение и избавиться от желания счистить с себя грязь вместе с кожей, а потом он набирает ее полные ладони, как ему подсказывают со всех сторон, и теряется еще раз, потому что создавать что-то впервые так сложно, и как он должен знать, что ему сейчас делать? — Давай лошадку! — Коровку… — Уточку! — Кракозябру! — Человечка! — Азирафаэля пробирает таким ужасом, что он едва не телепортирует отсюда на северный полюс. — Лепи что хочешь… — Да, что хочешь. Что-нибудь интересное, что ты видел, когда летал по миру! Так что Азирафаэль крепко задумывается, и потом начинает осторожно мять глину, все еще избегая думать, что он что-то создает вот этими руками (мягкими человеческими руками его человеческого воплощения). Постепенно глина перестает казаться такой мерзкой, ладони теплеют, внутри появляется что-то вроде азарта, и Азирафаэлю приходится даже сдержаться, чтобы не помогать себе ангельскими силами, и все дети вокруг задерживают дыхание, даже те, которые помладше и которым должно быть скучно на это смотреть; он возится минуту, две, пять, десять, пытаясь добиться совершенства, ревниво прикрывая недоделку ладонями, чтобы не подсмотрели раньше времени, и мог бы возиться годы — он бессмертен и может себе позволить, — но напряжение в воздухе становится таким ощутимым, что у него потрескивает между крыльями, и он решает: пока хватит. И вот, у него на ладони, лежит оно — его первое создание. Настоящее, материальное. Его рук дело. И его не поражает молния, и небеса не разверзаются, чтобы вопросить Её голосом: что ты позволяешь себе, Азирафаэль? Разве для этого я тебя создала? Всё, это был третий страйк, добро пожаловать в ад. Он выдыхает по-человевески дрожаще, очарованный. Дети тоже смотрят, то на него, то на творение, то друг на друга, то снова на творение. — Это… червяк? — Это змея, — слегка расстраивается Азирафаэль. — Похоже на червяка. — Да нет же. Видите, у неё острый хвостик и плоская морда. Где вы видели такого червяка? — А ты правда совсем ничего не умеешь, — вздыхает кто-то. — Ничего. Я тебе сейчас покажу, как делать собак, у меня самые лучшие собаки. — Покажи как лепить птичек, которые свистят! И Азирафаэля вовлекают в долгую череду уроков, и берег реки временно населяют трехногие собаки, бескрылые птицы, рыбки неопределенных пород и прочие шедевры. А потом время подходит к ужину — и все знают, как Азирафаэль любит ужин, — поэтому его хватают за края одеяний в десять ладошек и ведут к реке отмывать руки (он мог бы сделать их чистыми чудом, конечно, но ощущение липкости не уйдет, если не смыть его водой, он уже знает) и потом назад в город. Большинство фигурок остаются ждать утра, бережно отставленные подальше от прибоя, но маленькую змейку Азирафаэль обжигает в ладонях и потом долго носит с собой — свое первое материальное владение на этой земле, — и все надеется встретить кого-то, кому можно будет её показать и поделиться, что он тоже теперь немножко что-то умеет, может, не звезды, но змей, собак и немного коров… К сожалению, те одеяния не предполагали карманов, и даже ангел может носить с собой материальный объект размером со свой палец только определенное время до того, как положит куда-то и забудет, куда именно, так что до следующей встречи с Кроули (еще несколько сотен лет, в те времена слишком легко было разминуться) змейка не доживет, да и ажиотаж подзабудется. Но, может быть, еще пару тысяч лет спустя Азирафаэль притащит Кроули в гончарный класс — тонко намекая, что хвастаться он не хочет, но кое-что в этом смыслит, его учили лучшие, примерно в пятисотом году до нашей эры.