Хаос, любовь и яблоки.

Душно. Темно. Жарко. Где я? Кто меня сюда запихнул? Это что, гроб? Я лежу в каком-то тесном ящике, почти согнувшись пополам. Несколько мгновений пытаюсь осознать, что происходит. Пробую сменить позу, но лишь впустую трачу силы. —Эй! Кто-нибудь?! Вытащите меня отсюда, пожалуйста!–Кричу я, надеясь, что люди снаружи, если они есть, услышат. Бестолку. Помощи извне не приходит, предпринимаю попытку выбраться сам: пинаю стенки ловушки, её дно, стучусь кулаком по крышке, тяжело дыша. Воздуха остаётся меньше и меньше с каждым паничечким вздохом. Чувствую, как по шее течёт холодный пот. Я же сейчас задохнусь! Отсюда не может не быть выхода! Из последних сил, ударяю крышку коробки, чуть не теряя сознание. Она вдруг поддаётся и рассыпается в сухие щепки. Острые деревяшки падают на меня, стучат о дно, путаются волосах. Я дышу. Несколько секунд отчаянно глотаю ртом воздух, кашляя. Какое блаженство. Голова немного кружится, я прикрываю глаза. В нос бьёт аромат дерева. Разгибаюсь, оттряхиваясь от щепок. Ящик оказывается клавесином без внутреннего механизма. Что за чертовщина? Оглядываюсь. Матерь Божья, что же такое делается? Я в родном Залцбурге. На кладбище. Клавесин стоит среди серых каменных надгробий. Воздух пахнет сырой землёй и тоской. В небе собираются тучи. Рядом, на чугунной ограде, сидит громоздкий костлявый ворон, разглядывая меня. Птица громко каркает и улетает прочь, оставляя за собой след из угольно-чёрных перьев, что расстворяются, не долетая до земли. В ушах звенит. Я замечаю своего отца, заствышего в нескольких метрах от клавесина, словно каменное изваяние. Он монотонно читает молитву. Холодный, как сталь, взгляд заставляет думать, что произошло нечто ужасное. Выражение его лица не было таким, даже когда я в детстве по-глупости сказал, что "в гробу видел эту вашу музыку". Рядом с ним плачет Наннерль, пряча личико в ладонях, облачённых в чёрные кружевные перчатки. Бедная сестра так сильно и горько заливается слезами, что с каждым её всхлипом, мне самому хочется плакать всё больше. Они с отцом не замечают того, что я проснулся. —Отец! Сестра! Что случилось, почему меня заперли здесь?... Отец? Наннерль? Не молчите же, прошу вас! –Отчаянно прошу я. Почему они не слышат? Поднимаюсь на ноги, хочу спрыгнуть на землю, но меня останавливает странный треск. Дно клавнсина проваливается подо мной. Не успеваю даже вздохнуть, когда уже падаю вникуда, словно под инструментом разверзлась пропасть. Закрываю глаза и стискиваю зубы, чтобы не заорать во весь голос. Ужасно страшно, ведь никто не знает, когда моё тело столкнётся с землёй. И столкнётся ли? Я сжимаюсь, молясь о том, чтобы всё же упасть на что-нибудь мягкое. Падаю однако на каменный пол, распластавшись на нём, как раздавленное насекомое. Моё падение отдаётся эхом в зале, где я очутился. Пытаюсь откашляться, но что-то этому мешает. На шее, откуда ни возьмись, взялся тяжёлый железный ошейник, впивающийся в кожу островатыми краями. Странно, что я не заметил его, пока не прикоснулся. Пытаюсь снять или хотя бы немного расслабить оковы, но не выходит. Сдаюсь, понимая, что лишь заставляю свою бедную шею страдать сильнее. Щёки и пальцы краснеют от холода. Я с трудом поворачиваю голову, осматриваясь вокруг. В зале нет света, но я вижу почти отчётливо. Спереди и сзади меня стоят высокие троны, сделанные по странной моде. Они увенчаны кривыми поблёскивающими шпилями и напоминают творение кого-то не от мира сего. На тронах воссидают господа в тёмных одеждах. Их лица скрыты под капюшонами. В руках, перемотанных грязными бинтами, они держат толстые цепи. Конец одной из них пристёгнут к моему ошейнику, а другой — к кому-то, сидящему в одном из тёмных углов зала. Вот его разглядеть я не могу, как ни стараюсь. Встаю на ноги, шатаясь, и поворачиваюсь к тому, кто, должно быть, меня заковал. —Доброго дня вам, любезный. Позвольте спросить, кто смеет так надо мной издеваться? Кого вы вообще из себя строите, посмешище серое? Отпустите меня, я вам не цепная псина. Я свободный человек. СВОБОДНЫЙ! –Срывается мой голос. Кажется, что эти слова уже были на моём языке. Они оставляют горькое послевкусие, словно я проглотил кусок мыла. А моему пленителю хоть бы хны. Человек, сдерживающий другого беднягу, так-же не делает абсолютно ничего. Я гордо задираю голову и пытаюсь подёргать цепь, но и от этого никакой пользы. —Вы... Вы! –Выкрикиваю ругательство, громко топнув ногой. Единственным звуком в зале остаётся мой голос, пока не слышится лязг цепи из другой его части. Нечто сопящее, громко и тяжело дышащее, приближается и готово вот-вот выплыть из тени. Хочется отступить, но я замираю в отвращении от мерзкого гнилостного запаха, ударяющего в нос. Глаза начинают слезиться. Оно воняет, как туша разлагающегося зверя. Им это существо и оказывается. Ко мне идёт, хромая, огромный чёрный волк, утробно рычащий и сверкающий бешенными белыми глазами. Заднюю, по всей видимости, уже отмершую лапу, он волочит за собой, будто она является чем-то случайно приставшим к шерсти, а не гнилой конечностью. Именно от неё исходит этот ужасный смрад. Я не могу разглядеть, что с ней, да и не хочется. Подозреваю, что если начну, меня точно вырвет. Пячусь назад, но быстро упираюсь в стену и оседаю на пол. —Послушай...Я не знаю, что происходит, но, уверен, у нас выйдет всё решить мирным путём. –Обращаюсь я к волку негромким хриплым голосом. Тот открывает пасть с жёлтыми острыми клыками, из которой на пол льётся слюна. От неё идёт густой пар. Чёрная шерсть зверя вздымается, он вдруг начинает хрипеть, словно пытается что-то сказать. Хрип неоднократно повторяется. И тут я понимаю — он смеётся. Издевательски хохочет, заставляя хотеть испуганно сжаться. Поддаваясь порыву, обвиваю руками колени и отрывисто выдыхаю воздух, выходящий изо рта пушистым облаком. Когда волк оказывается в метре от меня, он резко замирает. Но не от того, что существу перехотелось совершать задуманное, что бы не было на уме у больного зверья. Цепь не позволяет идти дальше. Он сверлит меня немигающими зрачками несколько мгновений. А затем, расставляет задние лапы так широко, как только может это сделать, выставляет здоровую конечность вперёд и встаёт на неё, возвысившись надо мной. От того, насколько огромное создание нависает надо мной, я начинаю задыхаться от страха. Металл на его шее не выдерживает. Звон, неистовый рёв, вспышка боли... Мне холодно. Дрожу, съежившись. Кажется, тихо всхлипываю, начав по привычке читать молитву. Вдруг, я слышу нежное, чудесное пение чьего-то знакомого ласкового голоса. Чувствую, как по моим волосам проводят гребнем. Как ноги согревает тёплый солнечный свет. Всё ещё с опаской, открываю глаза. Понятия не имею, где в очередной раз оказался, но это место бесподобно-красиво. Я сижу на крохотном островке, плавающем однако не в море, а в воздухе. Небо вокруг окрашено нежно-розовыми красками, в далеке плывут перистые рыжеватые облака. Почему-то босые ступни касаются длинной зелёной травы, кое-где закрутившейся в своеобразные коконы, завившись, как кудри на пышном парике. Из одного такого кокона выползает большая улитка с белой раковиной. Какое забавное явление. Хлопаю глазами, уставившись на белую тонкую ночнушку, в которой сижу. Когда меня успели переодеть? Да и тело моё изменилось. Волосы сильно отросли. Как это могло произойти за столь короткий срок? Я смотрю на собственный локон, лежащий на тыльной стороне ладони. Он закрутился в красивую спираль. Чувствую, словно за спиной что-то есть. Оглядываюсь. Это большие белые крылья, словно ангельские. Странно, но необычные метаморфозы меня совершенно не пугают. Поднимаю глаза. Меня бережно рассчёсывает Антонио. Пряди его шелковистых тёмных волос тоже отросли по пояс. Он выглядит таким безмятежным. Может быть, немного таинственным. Как и это место. Сальери отвлекается от волос и встречается со мной взглядом. —Может быть, перестанешь вертеться? Я ещё не рассчесал тебя. К тебе в волосы столько улиток заползло, что тут и за полдня не управишься. –Как обычно, бурчит он, только более доброжелательно и легко. На губах Антонио даже появляется скромная улыбка. Он достаёт из моих волос пару подсохших листьев, а затем и белую, уже знакомую мне раковину и откладывает в небольшую кучку рядом с собой. В ней, кроме листьев и раковин, лежит ещё пара пуговиц, нитки, винтики, перья разных размеров и цветов. Неужели, всё это было в моих волосах? —Извините, маэстро. –По привычке выдаю я. —"Маэстро"? Сколько смешных слов ты приносишь из того мира. Ну, и что же оно значит? –Улыбается Сальери. Он протягивает руку, гладит меня по щеке. От неё сладко пахнет яблоками. Я улыбаюсь. Абсолютно не понимаю, о чём он говорит. Но Антонио до того красивый и необычно-расслабленный, что хочется его поцеловать. Поддаюсь этому желанию, приближаясь к маэстро и еле-касаяюсь своими губами его, отчего-то зная, что здесь он на меня за это не обидится. Антонио стоял у кровати Вольфганга, ошеломлённо выпучив на него глаза. На плече у него лежала одежда, которую маэстро собирался повесить в шкаф. Сальери застыл от того, что его совершенно нагло и неожиданно поцеловали. Моцарт открыл глаза, щурясь. Он осознал, как жалко себя чувствует. Вольфганг заболел. Носом дышать он не мог, а в горле образовался ком. А ещё осознал, что происходящее было сном. Моцарт бы с облегчением вздохнул, но все мучения во сне стоили произошедшего в его завершении. Как оказалось, самая чудесная часть сноведения перенеслась в реальность. Вольфганг шарахнулся к стене, ударившись о неё спиной, когда увидел, что натворил. —Ма-... Кх... –Моцарт хотел объясниться, но стал вдруг бесконтрольно кашлять, а Сальери застыл с шокированным выражением лица, приложив два пальца к губам. Антонио выпрямился, отступил на шаг, наткнувшись поясницей на острый угол стола. Он осторожно положил яркий камзол и рубашку на стул, а сам, быстро, стараясь не срываться на бег, вышел из комнаты. Хотя, направляясь в свою комнату по коридору, он уже бежал, не оглядываясь назад. На ходу Сальери расстёгивал верхние пуговицы рубашки, резко начавшие давить на горло. Оказавшись в безопасном пространстве, он сел за стол, глубоко и часто дыша. В груди кололо, на висках выступил пот. От одной только мысли о том, что Моцарт только что сделал, Антонио хотелось заорать во весь голос, а потом спрятаться в месте, где его никто и никогда не найдёт. Желательно, стать ежом и убежать в лес. А что? Неплохая ведь перспектива... Сальери был не готов к такому повороту событий! Да и разве можно быть готовым к подобному? Маэстро вжался в стул, нервно царапая его спинку. Он не знал, сколько просидел в таком состоянии, пялясь в окно и вздрагивая от воспоминаний. Ничего плохого не предвещала мысль о том, чтобы просто зайти к Вольфгангу, проверить, как он себя чувствовал. Дурного не должна была принести идея убраться, раз уж Моцарт всё равно этого бы не сделал. Он ещё и заболел. Щёки непутёвого композитора раскраснелись, вся одежда и простыни промокли от пота. На лицо показался результат вчерашней гулянки, организм Вольфганга наконец не выдержал и поддался простуде, от которой так долго себя берёг. В момент, когда Сальери нагнулся над постелью Моцарта, чтобы оценить масштаб трагедии, его совершенно бесцеремонно поцеловали! Кажется, это вызывало у Антонио столько же ярости, сколько смущения, словно он был юной непорочной девушкой, на чьих губах впервые расцвёл поцелуй. Впрочем, так и получалось, за исключением того, что маэстро не являлся юной девушкой. Моцарт... не чертёнок, а дьявол во плоти. Он просто невозможен! Что снова взбрело ему в голову? Какая из сумасшедших мыслей в его гениально-дурной голове заставила сделать это?! Нет, с Антонио достаточно. Пошёл бы ваш Вольфганг на все четыре стороны! Только... Не пойдёт же он на все четыре стороны в таком состоянии? Прежде нужно его вылечить, а тогжа уж выставлять за порог. Маэстро сцепил руки в замок и положил их на стол. Он ведь может переступить через собственную гордость? Это трудно, но Сальери очень постарается, ради сохранности драгоценных нервов в будущем. Антонио убрал с лица прядь волос, тяжело вздыхая, встал из-за стола и направился на улицу, позвав с собой Александра. Ему было велено взять с собой лестницу и корзинку. Слуга и господин оказались на улице. Сальери вдохнул свежий прохладный воздух. Хоть что-то его успокаивало. Он забрал у подопечного приспособления и отправился к ближайшей яблоне. Александр выглядел потрясённым, ведь маэстро всегда было всё равно на несколько бедных деревьев, до победного каждый год увешанных созревшими плодами. Даже когда на территорию поместья повадились ходить соседские дети, воровавшие яблоки забавы ради, Сальери было глубоко наплевать. А здесь, ни с того, ни с сего, Антонио пошёл собирать урожай, причём решив тратить на это именно своё драгоценное время, даже не приказав слугам этим заняться. Забравшись на лестницу, маэстро оценивающе всмотрелся в зелёную листву, через которую пробивались золотые лучи солнца, нежно обволакивая красную кожуру плодов, живописно окрашенную местами в жёлтые оттенки. Словно они впитали свет, под которым росли и на них проступили пятна цвета. Сальери потянулся к ближайшему яблоку и сорвал его вместе с несколькими листьями. Около часа он собирал плоды с давно просившего об этом всем своим видом дерева. Его ветвям теперь гораздо легче было держать оставшийся вес яблок. Корзинка же героически держалась, оставаясь наполенной плодами. Крупными, рыжими и ароматными. Настоящий кладесь витаминов, самое то для больного и прожорливого Моцарта. Антонио благостно вздохнул. Спустился, аккуратно держа плетёную ручку. Лестница осталась на прежднем месте, маэстро о ней забыл, спеша на кухню. Там он попросил служанок выйти, прогуляться, снова не вспоминв о том, что слуги могут сделать всю работу за него. Помыл яблоки и согрел воду. Сальери суетился на кухне совсем не долго. Вот, уже была готова чашечка чая с мёдом, рядом стояла корзинка яблок, с которых стекали капли холодной воды. Антонио вздохнул, предрекая непрятный разговор, и понёс лекарства к больному. Моцарт сидел на кровати, свернувшись напряжённым клубком. Было холодно от волнения, но тело горело жаром. Он опустил голову и болезненно закашлялся, прикрывая рот рукой. —Вольфганг, пожалуйста, впустите меня. –Холодно попросил Сальери. Моцарт подорвался с кровати и открыл дверь, сразу же пряча виноватый взгляд в пол. —Возьмите. –Антонио протянул ему чай и яблоки. Моцарт выглядел ошеломлённо, но лекарство принял. Яблоки поставил около кровати, туда же сел, а чай оставил на тумбочке. Маэстро прошёл внутрь комнаты, выдвинул стул из-за письменного стола и поставил его напротив. Сальери кивнул на чашку, Моцарт спешно взял её в руки и отпил небольшой глоток. —Очень вкусно. Спасибо. —Пожалуйста. –Безразлично ответил Антонио. Вольфганг поёрзал на кровати, думая о том, с чего лучше начать оправдываться. —Маэстро Сальери, извините меня. Я поступил неподобающе, но я не специально. Мне просто снился сон...–Хотел было объясниться Моцарт, но его перебили. —О, вам снился сон? Очень интересно. Наверняка, на моём месте была та несчастная, о которой вы вчера рассказывали, если она вообще существует. –Издевательски усмехнулся Сальери. —Да. Но не та, а тот. Я видел вас, маэстро. –Немного помолчав, но затем, отчего-то, без доли сомнения, признался Моцарт. Антонио испуганно распахнул пышные ресницы, глядя на Вольфганга. Он сглотнул и смахнул с камзола несуществующие пылинки, паникуя от того, что в голове всё встало на свои места. Как Сальери мог быть такии идиотом? Всё же было на поверхности! Сначала — внимаетельные изучающие взгляды. Затем попытки заговорить. Стремление проводить больше времени вместе. Потом — этот переезд... Цветы. Намёки. Объятия. Антонио не издавал ни звука, но слышал, как скрипят его кости, а кровь бурлит и кипит. Моцарт нетерпиливо ждал ответа. —Как только вылечитесь — можете съезжать. Я сниму вам номер в гостинице на время, пока вы не найдёте себе постоянное жильё. –Наконец, тихо выдал Антонио. Почему-то эти слова заставляли всё внутри сжиматься. Сил на то, чтобы выгонять Моцарта, не было. Волфганг замер. На его глаза легла тонкая влажная пелена. Щёки и нос покраснели сильнее прежднего. Сальери посмотрел на юношу страдальческим взглядом, требуя не рвать маэстро душу. Моцарт выдохнул, сморгнув слёзы. —Ясно. Прошу, извините за то, что я доставил вам столько неудобств. Лучше я пойду. –Сказал он. Его голос словно стал прохладным ветерком. Несильным, но колышущим листья деревьев над могилой Антонио. Вольфганг встал, подошёл к шкафу и стал медленно выгребать из него вещи, перекладывая их себе на плечо. —И куда же вы пойдёте? Где будете ночевать? На улице, по соседству с бродячими собаками?–Съязвил Антонио, прикрыв колкостью ужасное беспокойство. —Нет, я пойду к госпоже Вебер. —Она же вас выгнала?–Возразил Сальери. Моцарт вздохнул и опустил голову. —Это была ложь. Я сам ушёл оттуда. Потому что хотел напроситься к вам. –Горько сказал Вольфганг. Маэстро не понимал, что хочет сделать больше: обнять Моцарта и позволить ему остаться или дать пинка под зад, чтобы собирался быстрее. —Вот как... Ну чтож, ступайте. —Вздохнул Антонио с показным равнодушием однако его голос выдавала дрожь. Но Моцарт этого не различил. Любой дурак бы понял, что Сальери пытается скрыть эмоции, но не влюблённый дурак, которому разбивали сердце. Он обессиленно опустил голову. В носу вновь закололо, губы задрожали. Вольфганг не смог сдержать одну единственную слезу обиды, потёкшую по щеке. Моцарт ведь любил Сальери всей душой, почему его чувства так усердно топтали?! Антонио что, и вправду всё равно? Совсем-совсем? Но Антонио всё равно не было. Он напряжённо ёрзал на стуле, глядя на то, как опускаются и поднимаются плечи Моцарта от его тяжёлого дыхания. —Позвольте мне сделать кое-что прежде, чем я уйду.–Он вытер щёку, подошёл к Антонио и сбросил вещи на кровать, разогнув локоть. Моцарт взял отражающее тень беспокойства лицо Сальери в свои ладони. Внимательные прежде глаза, похожие на две чашки чёрного чая, в которые опустили свои хвосты солнечные лучи, подсвечивая их изнутри, попытались спрятаться от глаз Моцарта. Настойчивых, глубоких, цветом напоминающих кофейную гущу. Антонио хотел отвернуться, но руки Вольфганга держали некрепко однако бережно, как нечто очень ценное, не давая возможности освободиться от них. Щёки Сальери порозовели, заставляя ладони Моцарта чувствовать тепло. Он склонился над Антонио, всё-таки заставляя посмотреть себе в глаза. Ресницы Сальери подрагивали, брови слегка насупились. Вольфганг наклонился ещё ниже, медленно и осторожно припав к губам маэстро. Мягкиим, но искусанным и немного обветренным. Моцарт провёл большим пальцем по щетинистой щеке, невесомо коснулся мочки уха и подобрался к затылку, ловко нащупав шёлковую ленту, держащую волосы Антонио. Прытким, но до изнеможения медленным движением, пальцы Моцарта развязали её, заставив тёмные локоны упасть на плечи Антонио. Тот выдохнул что-то страдальческое в тёплый поцелуй. Не хотелось его прерывать, как раз наоборот, предаться этой восхитительной, выходящей за все рамки приличия, ласке. И Сальери был не в силах сопротивляться ей. Сопротивляться Моцарту... Маэстро осторожно дотронулся до его горячей щеки холодной от волнения ладонью и так-же неспешно, стараясь поддаться сладкому темпу происходящего, коснулся кудрявых нерассчёсанных волос, оказавшихся неожиданно-мягкими. У Сальери внутри словно расцветали бутоны нежных розовых цветов, среди которых порхали бабочки, заставляя чувствовать приятную дрожь и трепет. Моцарт отстранился, оставив губы возлюбленного и стал наблюдать за реакцией Антонио. Выглядел маэстро до ужаса миловидно: весь раскрасневшийся, с припухшими от поцелуя губами, к тому же, с распущенными волосами, которые подчёркивали нежность линий его лица. —Я люблю вас, маэстро. –Негромко, но увренно заявил Вольфганг. Сальери затаил дыхание на несколько секунд, показавшихся обоим целой вечностью. —Оставайтесь. Только, пожалуйста, предупреждайте, прежде чем делать что-то подобное. —Если буду предупреждать, то можно? —...Не донимайте меня расспросами. Подождите, мне кажется, сердце сейчас прихватит... —Ну ладно. Понравилось? —Моцарт! –Прикрикнул Сальери, но угроза имела изнеможённый оттенок. Вольфганг рассмеялся. От этого на душе у Антонио стало спокойнее. Маэстро прикрыл глаза, устало выдыхая. —Вы же понимаете, насколько сильно я вас презираю? —Да! Отчётливо понимаю, маэстро. Я тоже очень-очень вас люблю. —Я не это сказал. —Верно, я оглох слегка. От болезни. Повторите ещё раз. –Вольфганг обошёл Сальери и встал сзади него, смотав с руки чёрную ленту. —Я сказал, что презираю вас. Ненавижу всей душой. –Буркнул Антонио. Его раздражало поведение Моцарта. Хотя, когда этот факт вообще изменялся? Несмотря на злость, Сальери, в глубине души, испытывал облегчение от того, что Вольфганг не принимает его слова за чистую монету. —И я вас люблю, маэстро Сальери. –Улыбнулся Моцарт, завязывая волосы Антонио в прежнюю причёску. Тот зыркнул на сумасшедшего через плечо. —А давайте прогуляемся? —Совсем сбрендили? В вашем состоянии? Нет, вы останетесь дома и будете лечиться. —Можно ведь совместить! Возьмём яблоки, тёплую одежду, поболтаем о том-о сём. —"О том-о сём"? Очень любопытно, конечно, но что-то меня это нисколько не интересует. —Мне кажется, у нас есть вещи, которые стоит обсудить. Разве вы не того же мнения? —Какие вещи? То, что вы дважды за сегодня меня поцеловали без моего согласия? Вы — идиот, но живёте тут до сих пор по моей доброте душевной. Конец. —Вы хотите так просто это оставить? –Спросил Моцарт, обнимая Сальери со спины. Тот задумался. —Ладно, Бог с вами. Пойдёмте. —Как скажете, маэстро. —В ваших тряпках нет ничего, что могло бы защитить вас от холода, в случае чего. Я дам вам свой камзол. Моцарт и Сальери собрались достаточно быстро. Они вместе вышли из поместья. Вольфганг — довольный, одетый в сильно большой ему камзол. В карманах кюлот, руках и сумке он нёс яблоки, по пути быстро их уничтожая, съедая даже косточки и сердцевину. Сальери — всё ещё шокированный событиями сегодняшнего дня, притихший и задумчивый. Моцарту мало по малу удавалось его разговорить. Они гуляли вдоль улицы, на которой располагались соседские дома и разговаривали. —И как долго вы уже влюблены в меня? —С первого взгляда, маэстро. Когда вы пришли на мою репетицию, меня это искренне потрясло. —Меня тоже. —Шутите? —Не шучу. Ваша музыка была бесподобна. Моцарт просиял счастьем, кусая очередное яблоко. Ещё около полутора часов они разговаривали о музыке. Вольфганг охотно принимал похвалу в свою сторону, а Сальери на неё не скупился. На обратном пути в поместье, когда понемногу начинало темнеть, композиторы затронули тему семьи. Из Антонио выпытали, что интерес к музыке ему привил брат, занимавшийся скрипкой, отец был торговцем. О матери маэстро не обмолвился. Моцарт же, в перерывах между жеванием, (Сальери в какой-то момент задумался, что, вроде бы, Вольфганг не брал с собой столько яблок. Октуда же он их доставал? Загадка.) рассказывал о семье более увлечённо. Говорил о том, что его матушка была мудрой и заботливой женщиной, но скончалась, об отце, всё детство усердно обучавшем Моцарта музыке, о талантливой милой сестре. —Знаете, Сальери, мне ведь сегодня приснился отец и сестра. Представляете, сначала я был заперт в клавесине, потом сломал его, а там они. Сестра плакала, отец стоял с такой миной, словно умер кто-то. Я попытался им покричать, но они меня не замечали. Хотел встать, клавесин треснул. Я упал в какой-то странный зал, где меня стравили с огромным полусгнившим волком. Кажется, он убил меня. И я оказался в восхитительном месте, похожем на рай. Там были вы, очень красивый и непринуждённый. Я решил вас поцеловать. —Всё-таки, неправельным решением было — выводить вас на улицу. Надо было остаться дома и лучше вызвать врача. Сальери и Моцарт оказались вновь у ворот поместья. Антонио хотел отправиться домой. Куда ещё идти в такое время? Ночь уже накрыла улицу тёмным плащом. Небо сияло от маленьких дырочек в этом плаще, пропускающих свет: звёзд, живописно расположившихся на небе. На них Моцарт и уставился, остановившись недалеко от двери. Сальери обернулся. —Посмотрите, какие чудесные звёзды, маэстро! –Воскликнул Вольфганг. Антонио улыбнулся краем губ и подошёл к Моцарту, укутывая его в шарф. В глазах юноши танцевали счастливые огоньки. —Сколь красивые звёзды бы не светили в небе сегодня ночью, самые прекрасные всегда будут в ваших глазах. –Сказал Сальери, уже не в силах сдерживать трепетного восхищения.