«Их звездный час»

На поверхность горячей воды с редкими островками пены — роскошь, которую Анна позволила себе впервые с начала войны, неспешно оседали прошедшие две недели. Наполненные выматывающими дежурствами, напряженной перепиской с Оксфордом, гнетущей боязнью неудачи, детальными допросами доктора Стрэттона, которые истощали чуть ли не больше, чем сама работа, заполнением отчетов, не покидающим ни на миг ощущением обрушившейся на неё огромной ответственности, регулярными налетами, только чудом не зацепивших их госпиталь, новыми пострадавшими, тяжелыми и не очень, они пронеслись, как горячечный бред тифозного больного. Пол дня выходного казались ей сейчас богатством почти баснословным и, лежа по шею в горячей воде, она оттаивала от ледяного онемения вынужденной собранности. До тех пор, пока она не погрузилась в это растапливающее тепло, поддавшись на настойчивые уговоры Эльзы, она и не представляла, насколько ей это было нужно. Ей необходимо было отпраздновать эту победу. Да, свою личную, маленькую победу, ту, которая никогда не попадёт на первые полосы… Но для неё, для Анны Ренделл — молодого врача, девушки, которую никто до сих пор не воспринимал всерьез, эта победа была едва ли не важнее той, большой, о которой почти никто вокруг, даже политики, не отваживался говорить — настолько призрачной она представлялась. Все, кого она знала, жили одним днем. Сил хватало только на преодоление сиюминутных кризисов и на то, чтобы не позволять себе задумываться о долгосрочной перспективе. Газеты вообще страшно было брать в руки — журналисты сгущали краски так, словно им доплачивали за высокий процент инфарктов среди их аудитории. Страшно становилось не столько от высокой вероятности погибнуть в пожаре или под бомбами, гроздьями сыпавшихся на их город, сколько от ощущения, горечью и гарью разлитого в воздухе, будто их маленький остров оказался брошен целым миром один на один с механизированным, рациональным и безжалостным монстром. По-настоящему страшно становилось от кадров новостных бюллетеней, транслируемых перед фильмами в кинозалах, на которых идеальные порядки совершенно обезумевших людей готовы были на всё, лишь бы разрушить их игрушечный мир, казавшийся прежде таким незыблемым. Страшно становилось от того, что никто не мог ответить на вопрос, как так вышло, что столько людей снова сознательно выбрали войну и смерть после кошмара, которому человечество стало свидетелем всего двадцать лет назад. Страшно становилось от того, что даже самые сильные слова английского языка казались смешными, когда кто-то пытался высказать, что они все чувствуют. Еще значимей на фоне этого ужаса и безысходности казалась ей её маленькая победа. Победа одной крошечной жизни над всепоглощающей смертью, мрачно торжествовавшей свою страшную жатву. Тело её, медленно расслабляясь, погружало сознание в приятную невесомость полусонного состояния, где-то между грезами и явью. За эти две недели Анна едва ли половину ночей проводила в своей постели, загруженная ночными дежурствами, так же как и остальной персонал их госпиталя. Оставшаяся же половина была омрачена кошмарами, в которых ей снилось, будто уже шедший на поправку Кристоф внезапно умирал от гангрены, которую весь их коллектив дружно проморгал. Теперь всё это было позади. Она могла выдохнуть и, возможно, впервые за долгое время — спокойно уснуть с приятным чувством выполненного долга. Пенициллин справился с поставленной перед ним задачей. Что же до Кристофа, Анна признавала, что не могла бы пожелать себе более дисциплинированного и сознательного пациента. После первых нескольких дней тяжелейшей лихорадки с бредом и регулярными инъекциями обезболивающего и снотворного, помимо основных пенициллиновых уколов, наступила уверенная положительная динамика. А всё благодаря тому, что он с точностью и аккуратностью, достойной его офицерского звания, следовал всем её рекомендациям, отвечал на все её вопросы и не пропустил ни одного укола, не взирая на то, что они оказались крайне болезненными. Разумеется, он был еще слишком слаб для выписки, кость только начала срастаться, но сейчас с уверенностью можно было сказать, что с ним всё будет хорошо. Только здесь, в этой ванной, оставшись наедине с собой, Анна осмелилась признаться себе, насколько его благополучие стало важным для неё. От этой мысли легкий румянец выступил на её веснушчатых щеках. Румянец, не имеющий ничего общего с тем, что профессор Флори в последнем письме хвалил её профессионализм и просил непременно приехать к ним в Оксфорд с докладом о проделанной работе. Анна не могла сейчас точно назвать день и час, с которого начала выделять Кристофа среди остальных своих пациентов и в какой момент сердце её начало радостно замирать, когда его внушительная фигура попадалась ей на глаза в коридорах. Может, это началось, когда она случайно подслушала сквозь приоткрытое окно, как он, прогуливаясь по больничному двору, напевает себе под нос «We'll Meet Again» — песню Веры Линн, которую иногда крутили по радио и которую Анна очень любила играть дома на пианино. Или, может быть, на ночном дежурстве, когда Кристоф натолкнулся на неё в коридоре, всю в слезах, и предложил ей свой платок? Её команда тогда только закончила реанимационные мероприятия, не увенчавшиеся ничем, кроме поломанных ребер рыженького, веснушчатого парня, почти еще ребенка, который со своим псом помогал вытаскивать людей из-под завалов и сам провалился сквозь прогоревшие балки. Его привезли в госпиталь без сознания, с черепно-мозговой травмой, но жизненные показатели были в норме. Анна считала его шансы вполне неплохими — его молодой организм цеплялся за жизнь с завидным упорством и, почти на сто процентов уверенная, что они смогут его спасти, она спокойно делала свою работу. Но в какой-то момент его пульс стал нитевидным, дыхание остановилось… Она тогда вышла из операционной оцепеневшей, чувствуя себя словно в одном из своих кошмаров. Она держала себя в руках до тех пор, пока не столкнулась с совершенно человеческим взглядом пса, дожидающегося своего маленького хозяина в приемном покое… Она тогда проплакала на груди Кристофа до утра, чувствуя себя убийцей, чувствуя, что не может больше. А может, она обманывала себя, и на самом деле это началось в то самое мгновение, когда они впервые смотрели друг другу в глаза? Анна не могла не признать, что Кристоф несомненно был очень привлекательным мужчиной — высокий, с выправкой военного офицера, правильными, выразительными чертами лица, но, в то же время, она понимала, что дело было вовсе не в этом. Что-то более глубокое трогало её в нем: в его иронично-смущенной улыбке, в светлых волосах, постоянно пребывающих в беззаботном беспорядке, в его лучистых карих глазах и в том, как он смотрел на неё. Все это заставляло её чувствовать себя почти такой же, как до войны — веселой, упрямой и вздорной. Счастливой. Особенной. Однажды утром её мама, наблюдая за тем, как она, пританцовывая, готовит завтрак, даже поинтересовалась, не случилось ли у неё чего-то хорошего на работе. Но Анна не смогла найти слов, чтобы объяснить маме, что с ней происходит. Даже себе, до сегодняшнего дня, она не смела признаться в этом, потому что испытывала странное несоответствие между своим внутренним состоянием и окружающим миром, который продолжал сходить с ума, который легализовал только ненависть, страх и жажду мести. Но не счастье. Не спокойствие. И, ни в коем случае, не любовь. Только по пути в госпиталь, замерев возле чудом уцелевшей, расцветшей на кирпичах разбомбленного дома, яблони, Анна ощутила что-то безымянное, роднящее её с этим не желающим умирать деревом. Только тогда она вспомнила, что наступила весна, только тогда ощутила насколько пьянит душистый воздух, только тогда почувствовала, что добро обязательно победит, только тогда осознала, насколько неправильно, даже преступно, позволять весне проходить так незаметно-печально и тихо. Ей тогда предстояло очередное ночное дежурство, но мысль о нем её не испугала, а наоборот — обрадовала. Возможно, Кристоф снова не сможет уснуть из-за боли в ноге и поможет ей скоротать его, как он уже делал это неоднократно. Сейчас, лежа в ванной и прикрыв приятно отяжелевшие веки, Анна вспоминала его по-мальчишечки озорную, асимметричную улыбку, и то, как она действовала на неё, как заставляла отшелушиваться непроницаемую прежде корку, покрывшую её душу с началом войны. Позже вечером, за ужином, пока она мечтательно ковыряла вилкой в содержимом своей тарелки, мама с Эльзой обсуждали что-то явно политическое, поэтому, по определению, ей не интересное. Эльза же напротив, всегда живо вникавшая в историю и политику, часто обсуждала эти темы с отцом, пока он был жив. Никто из них не удивился, когда она с без раздумий согласилась работать в Форин-офисе, после того как Черчилль в очередной раз возглавил правительство. С тех пор, как началась война, подобные беседы стали неизменным спутником их тихих ужинов, но Анна редко принимала в них участие. Только распознав в их разговоре аббревиатуру Королевских военно-воздушных сил, она отвлеклась от своих мыслей. — Люфтваффе просто звери. Если бы не RAF, я не знаю, что бы с нами со всеми было, — произнесла Идуна с тяжелым вздохом. — А знаешь, откуда немцы взлетают, чтобы атаковать наши корабли? — согласно кивнув, сказала Эльза. — Из Мурманска. — Я не понимаю, почему мы до сих пор не объявили войну русским, — ответила Идуна, едва справившись с заставившим её онеметь возмущением. — Неужели они недостаточно для этого натворили? Вторжение в Польшу, разрыв всех наших совместных договоров, нападение на Финляндию… Я уже молчу о том, что Германия считает их чуть ли не своим надежным тылом! Они кормят и одевают немцев, которые пришли нас убивать! — Некоторые считают, это было бы справедливо, но… Не знаю. Всё не так просто, мама. Мы в очень тяжелом положении. Мы потеряли всех наших континентальных союзников, едва отбились от нападения Германии в прошлом году, сейчас эти постоянные бомбардировки… А теперь представь: Красная армия почти равна по численности Вермахту. Что будет с нами, если мы умножим наших врагов на два, при том, что у нас сейчас едва хватает сил сопротивляться? — По численности — возможно, но не по качеству. Таймс писала, что Сталин убрал всех своих талантливых полководцев. На что способна армия дикарей? — Разве не дикари добили Великий Рим? — произнесла Эльза печально. — Нельзя недооценивать своих врагов. Слишком многие цивилизации поплатились за это своим существованием. Кроме того, у нас поговаривают, что между Германией и Советами не всё так безоблачно, как пытаются изображать господа Молотов и Риббентроп. — Что ты имеешь в виду? — Некоторые поговаривают, будто у Гитлера планируют нападение на СССР. — Серьезно? Но зачем нападать на своего союзника? — Я бы не назвала их прямыми союзниками. Они скорее партнеры, причем партнеры до поры до времени. Если бы мы предложили Сталину что-то более выгодное, чем Гитлер, мы могли бы переманить их на свою сторону. — Не знаю, мне кажется, такая торговля — это низко. Честно говоря, я вообще не вижу разницы между коммунистами и нацистами. — Я тоже. Но, как видишь, наша монархия тоже больше не может служить достаточной силой для обеспечения безопасности даже своих собственных подданных… — Эльза! Что ты такое говоришь? — испуганно зашептала Идуна. — Чего ты так испугалась? У нас на работе и не такое можно услышать. Как бы то ни было, мир после этой войны будет совершенно другим, и нам всем очень сильно повезет, если этому миру не придется жить под немецким сапогом. У нас ходили секретные отчеты об их концентрационных лагерях… Не дай Бог кому-то из наших парней попасть туда. — А что в этих отчетах? — Если суммировать, это просто фабрики смерти — там люди уничтожаются в промышленных масштабах и промышленными же методами. Идуна прикрыла задрожавшие губы ладонью. — Какой кошмар… Сердце Анны сжалось от чувства безнадежности и холода, обдавшего её от слов Эльзы. Весна, которой она так радовалась всего пол часа назад, поблекла, присыпанная серым пеплом. Неужели их жизни могут стать прежними после всего этого безумия?

***

Ясное, солнечное умиротворение закрытого госпитального двора заставляло каждой клеточкой чувствовать теплую поступь поздней весны. Даже Анна, неизменно отдающая предпочтение бегу перед ходьбой, неосознанно притормозила, оказавшись в его власти. О войне здесь напоминали только заложенные мешками с песком окна нижних этажей и составленные в углу носилки из мелкой металлической сетки. Утро выдалось тихим. Но тишина эта отчего-то настораживала, исподволь внушая тревожную мысль, что противник затаился и задумывает какое-то очередное черное дело. Увидев Кристофа, который сидел на скамье, раскинув руки в стороны, расслаблено, почти беспечно откинувшись на спинку и задрав голову в небо, Анна улыбнулась. Ни костыль, лежащий рядом, ни гипс на его ноге не могли нарушить безмятежность этой картины. Она подошла к нему, стараясь ступать как можно тише, словно опасаясь нарушить ход его мыслей. Приблизившись, Анна заметила, что мысли эти явно были не веселые — печальное выражение его лица и вертикальная морщинка между сведенных бровей диссонировали с общей расслабленностью позы. — Доктор Ренделл, доброе утро! — произнес Кристоф со своей обычной, слегка ассиметричной улыбкой, наконец заметив её. Он всегда обращался к ней подчеркнуто вежливо, но каким-то непостижимым образом ему удавалось это делать с такой непринужденной непосредственностью, даже лукавством, что Анна всякий раз едва сдерживалась, чтобы не показать ему язык. В конце концов, они были почти ровесниками и вполне могли бы общаться более неформально. — Доброе утро, мистер Бьоргман, — ответила она ему в тон. Лицо его преобразилось, от печальных мыслей на нем не осталось и следа. В его взгляде, направленном прямо ей в глаза, читалось спокойное восхищение, которое, казалось, он и не пытался скрыть. А может, он просто не отдавал себе отчет в этом? Анна почувствовала, что слова застряли в горле, а по щекам разливается жар. Никто никогда не смотрел на неё так, и от этого где-то в районе солнечного сплетения трепетало и сжималось. Поймав себя на том, что они молча смотрят друг на друга уже добрую минуту, Анна спохватилась и, прочистив горло, сказала: — Солнечные ванны в вашем случае — то, что нужно. Как вы спали сегодня? Нога уже не так болит? — Спасибо, всё прекрасно. Даже если она болит — не беда. Я предпочитаю потерпеть, чем обходиться без неё. Несмотря на массу дел, ожидавших её присутствия, Анна позволила себе немного задержаться около него, желая продлить безмятежность тихого весеннего утра. Она опустилась на скамейку и тоже подняла глаза к небу, провожая взглядом шумную стайку скворцов, как раз пролетевших на фоне выбеленной голубизны прозрачного весеннего неба. — В такие дни, как этот я особенно ярко чувствую, насколько прекрасна жизнь, — тихо сказала она. — Вы не находите это странным? Всё-таки посреди всего этого кошмара… Задумчивая тишина была ей ответом. Анна подумала, что Кристоф и вовсе промолчит, но спустя пару минут он проговорил, снова глядя в небо: — Я всегда любил летать. Но, до войны… До войны это казалось скорее развлечением. Сейчас, несмотря на всё это, я чувствую, что моя жизнь не была раньше настолько осмысленной, как сейчас. Я хочу сказать… В общем, никогда прежде заход солнца не был таким красивым, как сейчас, — слегка смущенно закончил он. — Скучаешь по небу? — Безумно.