Нежности

La déesse qui pleure

      Внутри неё влажно и мягко, почти как в утробе матери, которой у него никогда не было. После того, что они делают он ни в коем случае не может сомневаться — её тонкая полулыбка досталась ему единственному. Стонущая тихо, почти на издыхании, прерывисто, потом плавно-протяжно, так по-детски трогательно утыкается белым вздёрнутым носиком ему в плечо — неизвестно сколько лиц она ещё имеет, но каждое его завораживает. Властная в самом начале, она к концу становится маленькой, ласковой, как рыбка, отдавая себя ему — делай со мной, что хочешь, mon cœur!       Фурина любит поцелуи, любит нежные ласки вперемешку с жёстким — входить нужно по настроению: если ей хочется — резко, и до того самого эфемерного комочка внутри — матки, о которой Нёвиллет пока плохо знал, если хочется — тягуче нежно. Схватить нужно до пятен, равномерно качаясь в ней, как на плаву, и целуя долго-долго, слизывать слёзы из водянисто-синих, будто выведенных кистью глаз. Фурина любит побрякушки, маленькие и звенящие: хрустальные подвески, тяжёлые кольца с синей шпинелью и тоненькие — с жемчугом, шкатулочки на ножках, статуэтки дам, расписных пажей и мопсиков. Она сама похожа на фарфоровую пастушку — маленькая и белая, и в какой-то момент Нёвиллет отмечает: нагота только красит её тельце. Люди украшают себя, тешатся роскошью — весьма прозаично, но понятно — раздеты лишь бедняки с Флёв Сандра, обнажены лишь морские бестии. В своей естественной форме, и ему не нужны были украшения — к чему украшать без того прекраснейшее, изящное и сильное драконье тело. Но она в разы красивее в своём человеческом — каждая слеза, как перламутровый камушек, гладкая белая грудь, тёплая росистая влага между ног.       Фурина любит шлепки, любит нежно поглаживать его за ухом, целовать впалые щёки и трогать остриё зуб. Любит трогать его грудь раскрытой ладошкой… Почему она вообще думает о нём? Он всего лишь исполняет свой долг любящего, достаточно лишь того, что она позволяет ему быть рядом. Слишком… приятно… непозволительно… — Нам нужно быть сдержаннее, леди. — каждый раз он ставит Фурину на место, но разве можно представить хоть один, чтобы она слушалась? — Как грубо, Нёви́. — осаждает его с улыбкой. Вся его строгость показная, ничем не хуже её показной бравады, и если кто тут играет роль, так это до грубого правильный Нёвиллет. Будто не было того шёпота в ночи, сакрального, словно молитва: «Как не любить мне ту, что мягче и ласковее волн». …Любит кусать его, а он в ответ едва ли смеет — целует, гладит клыками легонько — немного нажать и оставить мазанный, розовый, как бутон след; позванывают тяжестью кольца на её тонких заломанных пальчиках: — «Снимешь их?» Раскладывает лениво на глянце трюмо — все, кроме обручального с золотистым флёр-де-лисом.       …Любит сидеть верхом, разнузданно, как на коне — чаще в самом начале, а ближе к концу, которого так не хочется, прижимается к его груди влажной спиной и громко всхлипывает — какая милая особенность.       Плачет она каждый раз, когда ей невыносимо хорошо, хватает его за длинные венистые руки, и прижав к себе шепчет: «Больше всего я люблю тебя».