Нежности

Les femmes aiment les oreilles

      На элинасских склонах всегда задувают ветра, но ветра эти тёплые и обвалакивающие — нежные зефиры, ласкающие её маленькую молочно-белую грудь, и он невольно засматривается. Лёгкая и одновременно вéсящая, она перекатывается вниз, стоит Фурине нагнуться, чтобы снять, из сложенного в несколько слоёв мягкого кружева, чулочный пояс, где каждая завязка и кожа рядом, покрытый мурашками сгиб — всё вчера ночью исцеловано Нёвиллетом. И так будет из раза в раз.       «Нёвиллет, я же сказала, лови скорее!» — приказывает милая леди, и он несётся спасать её улетевшую кукольную канотье. Разглаженное чистое небо и тихий шум волн… Её голос раздаётся высоко редким тихим звоном, будто небесные колокольчики. Фурине не нужно кричать, чтобы он — её верный паж, читающий по изгибу губ, понял. Нёвиллет аккуратно укладывает вещи и замирает, всматриваясь в бледный, входящий в воду силуэт; совсем скоро он будет мокро смакуя, целовать и её плечи, и бледно-розовые стоящие соски, и делать с ней всё, что захочет, потому что этого хочет и она.       В озёрах Кур-де-Фонтейна нежиться представляется не так часто — вода под ночь тягучая и холодная, и Фурина то и дело визжит, ступая в неё, а загород днём едва ли выберешься. Без купания Нёвиллет и дня не может; приходится сидеть вечерами в ванне, и в этом есть своя прелесть, когда они, так тесно — вдвоём, кожа к коже, она расчёсывает перед сном его и себя. Но вода без соли размаривающе-горячая, фантомные боли в хвосте, длинном как хлыст, которого у него, уже кажется, и не было никогда — и всё совсем, совсем не так.       «Здесь нас никто не тронет» — оберегающе шепчет он всякий раз, как они выбираются на выходные в Элинас — редкая радость. С собою ничего, только сервиз-дежёне — для утреннего завтрака, обёрнутые в бумагу сладости и звенящая склянка из-под шато д’икем — для его коллекции мелких ракушек. На сутки можно забыть обо всём — часы он прячет далеко, чтобы она не закинула их в водную гладь, как прошлые.       — Идите ко мне, мой юдекс! Или вы смущены? — грудь, нагретая солнцем трясётся от её прыжков, и ему остаётся только стянуть всё до исподнего, немного медля, и его, и, зайдя в воду, поймать Фурину за руки, притянуть к себе. Оказавшись совсем близко к её личику, мягко толкая носом её носик, наконец-то целовать между капризно раскрытых губ. Пахнет молочным мылом и тёплой девичьей кожей… — Вы же знаете, что меня невозможно смутить, леди Фурина. Сейчас ему хочется с ней поиграть. И пока она заглядывает в глаза и вкрадчиво, тянуще просит: «Хочу тебя», робкими кончиками пальцев касаясь его там, где никто больше, Нёвиллет делает над собой усилие, и не берёт её, только лишь встряхивает личико, и, убрав мокрые кудри с шеи, проводит языком снизу вверх, до основания уха. Он где-то слышал, что женщины любят ушами, забавно, и даже по-своему мило. Шепчет: — Я люблю тебя, Фурина, — и прижимается к впадинке сзади. Ушная раковина похожа на вагину, такая же маленькая, гладкая и от стыда розовая. — Ты мой алмаз «Регента». — нежно тычется кончиком по всей плоскости, смачивая её слюной, гладит губами. — Моя добрая madame. — и за доброту её, почти хнычущую от возбуждения, справедливо пожалеть. Подхватывает Фурину на руки, чтобы она оказалась немного выше и можно было просунуть член между матовых, с темнеющими, мокрыми дорожками смазки бёдер, — Спасибо, что приручила меня. — коротко лизнуть и войти языком в ухо, параллельно поддевая её снизу — нечайно получается в такт. Фурина громко глубоко вздыхает, хватается за его плечи… Внутри уха тепло, немного горько и тесно до сдавленного, мокрого хлюпанья. Но всё это не близость, а так, развлечение, вроде тех, как когда она трогает его в постели ручкой; и он в какой-то момент отстраняется, чтобы окунуться в воду, выдохнуть, и целуя её, прижимая всем тельцем к себе, сосредоточиться на главном. Может быть так влияет парфюмированный элинасский воздух, опьяняющий каждого, кто ступит в окрестности близ Меруси, но их обоих захватывает почти невозможное спокойствие, когда на поверхности только их лица, замершие в целомудренном длинном поцелуе, и волосы спутываются от ветра в одно — в воде ощущение, чувство дома, первостепенное из человеческих чувств, которые испытывает Нёвиллет и находясь в своей маленькой нежной жене, будто она — капля фонтейнского озера, давшего ему жизнь, только теперь стократнее, будто она всё это озеро, как пелена его накрывшая. Он натягивает её на себя медленно, так, чтобы не выскользнуть, гладит сзади пальцами по выпирающим на тонкой спинке косточкам, слушая тихие, как всегда вдохновенно-сладкие вздохи. Нёвиллет знает, что Фурине хорошо до покалывания ног, и у него плывёт от этого перед глазами, от её тела, её направляющего, тихого, почти до беззвучия шёпота, её материнских мягких поглаживаний по волосам и шее, и он целует её снова и снова, куда достанет, надевает на себя почти до конца, пока в воде — с его глухим глубоким вздохом, — не растечётся его плотное белое семя.