Испытание огнём

В созерцательной неподвижности я провёл всю ночь, не чувствуя ни сна, ни голода. Я был разбит и ощущал себя лишним в этой вселенной. Моё сердце щемило от мысли, что я лишился самого главного в своей жизни. Виноват я в этом или нет? Мог бы я решиться, крепко взять Джин за руку перед её отцом и признаться, что я её люблю. Мог бы я не допустить победы Сторма хотя бы в этом раунде. Мог бы я надеяться, что этот вечер мог бы стать началом чего-то большего и не разбить столько сердец. А смог бы я простить Джин за её предательство? А было ли оно вообще, это предательство? Мучительные вопросы без передышки возникали в моей голове, мелькали так и не осуществлённые сценарии. Калейдоскоп мыслей завертел меня в своей пестроте острых уколов души, ворочавшейся совести и вскипающего раздражения. Ненависть чередовалась с отчаянием, отчаяние со злостью. Утром уже, когда установился новый солнечный яркий день, когда над озёрной гладью вновь замелькали стрекозы и прочие мелкие насекомые, и я, сидя возле самой воды мрачно кидал в озеро камни, меня нашёл Ксавьер. Он, в своих выглаженных брюках и светло-синей рубашке, не смущаясь, сел прямо на песок рядом со мной. — Ты выглядишь просто кошмарно, — поделился он. Я даже не взглянул на него. И так знал, что я из себя представлял, да и мне было глубоко плевать. — Она уехала. Джин. Он мог бы и не добавлять. Я и так понял, о ком идёт речь. Сердце сделало болезненный переворот, и я даже почувствовал некое облегчение. — Не расскажешь мне, что произошло? Я покачал головой. — Это навсегда? — лаконично спросил он. — Я не собираюсь проходить снова через эту боль, — ответил я. — Боль неизбежна, — Чарльз вздохнул, — может быть, моё мнение тебя совсем не интересует, но мне кажется, что ты погорячился. И зря себя накрутил. — Серьёзно? — с поднявшейся злостью я кинул в воду очередной камень, создав довольно громкий всплеск. — И в чём же моя проблема, Чарльз? Давай, не стесняйся, просвети меня. Ксавьер вздохнул. — Твоё доверие держится не на том, — сказал он, — ты доверяешь своим страхам больше, чем здравому смыслу. То, что пугает тебя, воздействует на тебя сильнее, блокируя все каналы чувств. Тебе проще поверить в то, что твои страхи сбылись, чем мечты. Ты позволяешь им управлять тобой, контролировать все твои мысли. И ничего кроме этого не видишь. Страхи заставляют людей быть подозрительными, замкнутыми, усомнившимися в реальности. Чувствовать себя недостойными того хорошего, что с ними происходит. — С чего ты взял, что это моя проблема? — поинтересовался я, с каждым его словом ощущая пристальный взгляд в душу. — Я давно тебя знаю, Логан, — просто ответил Чарльз, — твоя парадоксальность, с которой ты с подозрительным недоверием относился к моим словам, как телепата, и верил буквально, с первого слова тому, что говорил Эрик. Просто потому что он озвучивал твои наболевшие вопросы и предлагал для них решения. Ты хватался за эти слова, как за соломинку и готов был их отстаивать, даже не понимая, к чему это всё может привести. Тебе было проще поверить, что студенты разбили твой мотоцикл, даже если бы я сказал тебе, что они не смогли бы отпереть гараж. Ты привык склоняться к худшему варианту, и именно поэтому я часто назначал тебя командиром на миссиях. Ты умел просчитывать стратегию, исходя из самого плохого развития сюжета. — Хочешь сказать, что я глуп? — Нет, я хочу сказать, что ты человек, как и все, одержимый призраками в своей голове. Научись игнорировать свои мысли. Научись держать свои страхи в узде. Научись жить сегодняшним днём, тогда мысли о завтрашнем не будут терзать тебя. Научись доверять тем, кому ты хотел бы верить всем сердцем — тем, кого ты любишь. — Тебе легко говорить. Они повсюду, Чарльз, они в моей голове, и их не изничтожить, — тихо сказал я. — Я пытался. Я давно понял, что сам всё себе порчу, и этот клубок мыслей занимает моё внимание больше, чем моё реальное общение с кем-то. Я пытался игнорировать его, но он как пирог в духовке, чем больше на него не смотришь, тем больше он поднимается и выходит за края формы. Раздувается до немыслимых размеров, и от него никуда уже не скрыться. — Ничего не раздувается, если его не подкармливать, — мудро заметил Чарльз, — любое наше действие вызывает мысль, часто даже не одну. Ты помыл кружку, и можешь подумать о том, что кто-то оставляет немытую посуду на столе, что тебе хочется ещё чая, что вода холодная или что средство для посуды кончается. Вокруг каждого действия находится жужжащая туча мыслей, и поверь, это осиное «облако» лучше оставить там, где ты его нашёл, если не получается в него совсем не заходить. Возьмёшь его с собой, и к нему будут прибавляться всё новые осы твоих следующих действий, и некоторые, вот увидишь, найдут между собой связь. Эти облака, пусть, как облачные хранилища на виртуальном диске, там информация, которая тебе может пригодиться, это лишь инструмент, но не нужно постоянно носить его с собой и толкать туда всё, на что падает твой взгляд. Это попросту неразумно. Я бы посоветовал тебе очищать свой разум каждый раз, когда ты закончишь какое-то дело. — Каким образом? Чарльз загадочно усмехнулся. — Ты видишь перед собой решение всех своих проблем. Я непонимающе уставился на озеро, но не увидел ничего особенного. — Ты провёл здесь целую ночь, — продолжил Ксавьер, явно наталкивая меня на какую-то мысль, — наверное, видел, как луна совершала свой путь по небу, как сверкали звёзды, слышал, как плескались в воде рыбы, совсем изредка. Чувствовал рассыпчатый песок, царапающий кожу, и может, тебя восхитило отражение месяца на озере? — Нет… — я обдумывал его слова, — я ничего не слышал и не чувствовал, я был… занят, — признался я. — Ты и сейчас этого не видишь. Смотришь, но не видишь, — добавил Чарльз, удовлетворённо кивнув. — Вот и ответ. Твой ум может заниматься лишь чем-то одним — либо думать, либо созерцать. Если тебе удастся переключить своё внимание на второе хотя бы на десять секунд, считай, что ты сбросил своё облако. — Я мало понимаю, как это может мне помочь сейчас, — признал я. — Твоя жизнь не закончилась, — сказал он, — ты по-прежнему так же нуждаешься в крепком завтраке и хорошем душе, не имеет смысла обтачивать здесь свои проблемы и мысли. Это не принесёт тебе пользы. Но ты можешь прямо сейчас поехать со мной и сделать что-то важное для себя. Я понимаю, — быстро сказал он, — тебе хочется пострадать, и тебе больно думать о возвращении в обычный мир, у тебя нет желания и уж тем более мотивации этого делать. Но я здесь, чтобы тебе помочь. Я покачал головой. — Я ещё не пришёл в себя. — И не придёшь, — согласился Чарльз, — сидя здесь, уж точно. Это озеро — прекрасное обезболивающее, но ты всё равно не принимаешь его. Ты здесь не для того, чтобы созерцание природы вдохнуло в тебя энергию, а для того, чтобы тебе никто не мешал думать. Это, поверь, разные вещи. — Моя жизнь разрушилась. — Твоя жизнь в твоих руках, Логан, — терпеливо оспорил Чарльз, — боль неприятна, но она — часть мироздания. И ты, как никто, понимаешь это. Доверься мне. Я пришёл, чтобы сказать, что здесь твои страдания сильнее. Они прямо здесь, — он ткнул пальцем мне в лоб. — И неужели это всё, — он обвёл рукой пейзаж, — не вселяет в тебя надежду? — Мои надежды уже умерли, — оборвал его я, — когда Джин предала меня. — Твои надежды умерли, когда ты предал сам себя, — возразил Ксавьер, — ты предал своё доверие к ней, позволил себе думать, что она тебе лжёт. Что, если окажется, что она говорила тебе лишь правду и лжёт кто-то другой? Мне смутно показалось, что Чарльз о чём-то умалчивает и знает гораздо больше, чем мне думалось. — Тогда я сам себе всё испортил, как всегда, — я невесело усмехнулся. — Надежда, — сказал Чарльз, — это всё, что я хочу тебе дать. Твоя любовь не умерла, Логан, ты волен простить её, и в любой момент приехать к ней, если решишь, что жизнь с ней дороже всего для тебя. Ты волен приехать к её родителям, и признаться в том, на что у тебя не хватило смелости вчера. Так же, как волен решить, что эта глава твоей жизни закончилась, и тогда — отбросишь всё и двинешься дальше. Но стоять на месте не нужно. — Откуда… откуда ты знаешь о вчерашнем? — я с изумлением глянул на него. — Потому что я знаю всё. Я здесь, — Чарльз улыбнулся и вновь тронул мой лоб. Я потряс головой и обнаружил, что он исчез. Растворился, как будто его и не было. Но его и не было. Я сидел, непонимающе глядя в озеро, и увидел, как во воде разошлись круги, вызванные волнениями рыб. Я почувствовал, как подул свежий ветер, разрезая раскалявшийся воздух, как он мягко шевелил прибрежную растительность, как сгонял вверх по склону невесомые песчинки, как проникал сквозь грудную клетку и сдувал с лица волосы. Это был тот самый ветер, о котором какая-то часть меня, в виде Чарльза Ксавьера, твердила мне битый час. Ветер надежды.

* * *

Когда я дошёл до Академии, было около часа дня. Всё, о чём я мечтал — о бутылке лимонада, прохладном душе и сытном обеде. Зенитное солнце застало меня в пути, моя рубашка (между прочим, парадная) взмокла, и была в таком состоянии, что я сомневался, что смогу надеть её на какое-то мероприятие даже после основательной стирки. Но над одеждой я никогда не трясся. Двери в холл, как и вчера, были открыты. На кухне царила безлюдная прохлада. Я взял со стола неоткрытую бутылку лимонада и отвернул крышку с шипящим полусвистом. Пара живительных глотков, и я почувствовал себя гораздо менее уставшим. Я захватил с собой бутылку и поднялся наверх. Это было огромным наслаждением — пить лимонад из горлышка, стоя под прохладным душем и ощущать, как стекает вода, приводя в чувство тело и даруя столь долгожданную бодрость. Тяжесть вчерашнего вечера и сегодняшней ночи стиралась с меня, обновляя и перезагружая системы. Выйдя обратно в комнату, я чувствовал, как внутренний жар разгоняет кровь по ступням и ногам, как ветерок открытого окна охлаждает уши и мокрые волосы. Я взъерошил их полотенцем и бросил его на спинку стула. Было хорошо. Одеваясь в чистое, я смотрел в зеркало и видел перед собой разбитого человека с невидимыми ножами в груди, с кровоточащей душой. Рассматривая отражение, я внезапно заметил нечто, что привлекло моё внимание. На кровати лежала моя сложенная втрое красная кожанка, та самая, что я бросил как-то в комнате у Джин пару дней назад. Я подошёл к ней и, борясь с внезапно нахлынувшими воспоминаниями, затронул её пальцами. Затем поднял с кровати. Она была здесь. Зашла, чтобы оставить куртку, и кто знает, с каким чувством она её тут положила. С обидой, или разочарованием, или с сожалением. А может… с любовью… Я достал из шкафа вешалку и повесил куртку, запрятав её среди вещей, которые мной практически никогда оттуда не доставались. Что мне делать дальше, я не знал. Академия казалась мне более чужой, чем я ожидал. В то же время неопределённость всё ещё висела в воздухе. Я не мог поверить, что всё закончилось. Это всё наверняка был чей-то глупый розыгрыш... и Джин сейчас вбежит в дверь и обнимет меня. Нет, это ведь не могло быть правдой. Наши чувства и отношения начались не в один миг, они зарождались постепенно, с трепетом, как рассветное чудо. Так почему они должны так глупо закончиться в один момент, по одному слову, по одному жесту. Как махнуть рукой и разбить вазу. Было ясно, что такие моменты бывают только под влиянием эмоций. Вазы не разбиваются вдребезги сами по себе. Их или швыряют в стену или случайно роняют. Я швырнул наши отношения в стену и сотни осколков мгновенно ранили нас обоих. Но, может… будь у нас всё действительно кончено, наши чувства должны были вымирать постепенно, без эмоций, по-настоящему. Ржаветь, как никому не нужное ведро... как всё глупо. Пожалуй, я хотел побыть один. Не представлял, как вести обычную жизнь, общаться с ребятами, как ответить на вопрос о том, почему я не проводил Джин вместе с ними. Как вообще… жить дальше. Я даже не хотел звонить Реми. То, что случилось — было моей личной болью, чем-то неисправимым, с чем остаётся только смириться. Обычно я приходил к нему за советом по решению проблемы, но здесь проблемы уже не было. Ничего не было, лишь пустота, которую ничем не закрыть. Ни просмотром телевизора, ни чтением книг. Всё рано или поздно заканчивается, но не эта пустота. Казалось, она подбирается к моему сердцу со всех сторон, и что бы я ни делал, её облик тревожно просматривается сквозь яркие стёкла повседневных забот. Бежать от этой пустоты или позволить себе в неё провалиться? Нагрузить себя работой, чтобы не продохнуть, или смириться с неизбежностью и принять её? А что будет, если принять… растворится ли моя личность в этом океане боли, останется ли хоть что-то от меня прежнего, не окажусь ли я потерянным для мира раз и навсегда? Было тревожно. Есть вещи, из которых не выбираются самостоятельно. А рядом со мной никого не было. Дверь открылась с запоздалым стуком. Я обернулся, вздрогнув от неожиданности. Мысль о том, что это могла быть Джин, со страхом и надеждой обожгла меня. Но у косяка, прислонившись, стоял Чарльз. — Извини, что побеспокоил, — сочувственно сказал он. — Слушай, мне очень жаль, что... Он не договорил, заметив мой отсутствующий взгляд. — Я принёс тебе обед, — сказал он, и я только после этих слов заметил поднос с тарелками в его руках. — На кого я по-твоему похож, Чак? На ребёнка? — я раздражённо отвернулся. Поднос мягко опустился на стол. — Я ведь не собираюсь кормить тебя с ложечки, — резонно возразил Чарльз. — Мало ли… — уже менее агрессивно проворчал я. — Послушай, Логан, — миролюбиво начал Ксавьер, — я не пытаюсь задобрить тебя и уж тем более, жалеть. Если говорить по-честному, то Джин заслужила моё сочувствие больше тебя. Я дёрнул плечом. — То есть ты пришёл читать мне мораль, мол, как нехорошо обошёлся с девушкой, бла бла бла бла… — Этого я тоже не сказал, — мягко добавил он. — И вообще, я даже не в курсе случившегося. Не мне судить вас. Я здесь как твой друг, который не станет задавать лишних вопросов. Я промолчал. — Нам с Ороро нужно уехать в Вашингтон, на одну деловую встречу. Присмотри, пожалуйста, за студентами, — вздохнул Чарльз, поняв, что к диалогу я не готов. Я услышал, как хлопнула дверь.