Когда зацветет сирень

– Товарищ Штокхаузен, как вы считаете, возможно ли возродить человека? Штокхаузена будто холодной водой облили. Обращения "товарищ" к себе он никогда не слышал; "мистер", "господин" – вполне, но вот что насчет "товарища", хотя может именно это в СССР делает их равными друг с другом. Рамки между главным предприятием 3826 и обычного рабочего исчезают, но субординацию стоит соблюдать. Поэтому глава предприятия 3826 мог спокойно ворваться в кабинет Штокхаузена, (конечно, тот обязательно стучался, но из-за того, что Михаэль громко слушал музыку, тот не услышал стука, поэтому посчитал это высшей мерой неуважения к человеку, хотя в то же время выгородил Сеченова, оправдывая, что тот "Волшебник" ему можно все). – Повторите вопрос еще раз, – он от стыда горел из-за того, что так громко слушал музыку на рабочем месте, поэтому убавил её. Сеченов проигнорировал данное смущение, даже предложенный ему Михаэлем стул и решил, что лучше будет на столе. Дмитрий Сергеевич немного прибавил музыку, чтобы она не отвлекала их, но в то же время что-то играло на фоне. Он услышал в музыке до жути знакомые ноты, такое ощущение, что он где-то это слышал. Не то, чтобы ему нравилась музыка вальса, но это в нем что-то такое... будто под неё случилось настолько важное и значимое, поэтому он её и запомнил. – Нравится музыка? – спросил Штокхаузен, улыбнувшись. Он не получил ответа на свой вопрос, но думал, что своей милой улыбкой загладит свою вину прослушиванием громкой музыки на рабочем месте. – Да, у вас отличный вкус, товарищ Штокхаузен. – У нас, значит, похожие вкусы в музыке. Может что-то... – Штокхаузен, который был младше Дмитрия Сергеевича на добрые годы, был несказанно рад тому, что порадовал главного. Такое чувство возникает у молодых, которые смогли удивить уже взрослых, повидавших жизнь людей, которых казалось на первый взгляд уже ничем не удивишь. К такой же категории приравнивали и Дмитрия Сергеевича, поэтому Михаэль, чтобы удивить взрослого "Волшебника" еще больше, потянулся к радио, чтобы переключить музыку. Дмитрий Сергеевич схватил его руку. Только мужчина стал узнавать в музыке что-то необычно знакомое, особенно знакомое, как это чувство сразу же пропало, как ему пришлось пошевелиться. Михаэль отвел глаза в сторону, он ощутил некое отвержение своей гениальности, что Дмитрий Сергеевич ничего не понимает и вообще тут невежда.. или невежа, вообще и то и другое подходит для описания такого резкого отклонения его одаренности. ”Волшебник" отпустил руку Михаэля и томно вздохнул, и на этот раз полностью убавил музыку. – Как вы относитесь к возможностью оживить человека? – Сеченов оперся руками об стол, чтобы поддерживать свое равновесие на столе. – Это как Виктор Франкенштейн? С помощью электричества? – Михаэль хихикнул, но не получил одобрения своего смеха, поэтому сразу прочистил горло и выпрямился. – Вы же не хотите сказать, что... – Нет, точно с помощью электричества не получиться. В определенных случаях - это возможно, но в других ситуациях. – Каждая проблема требует индивидуального подхода. – Это верно, но нужен такой метод, чтобы он был действенным для большего процента случаев, – Сеченов осмотрел Михаэля. Молодой мужчина судорожно хрустел костяшками, но, заметив взгляд "Волшебника", перестал. – Для чего нам это? Это же вызовет гуманную революцию. — Мы врачи, мы редко задумываемся о человечности, верно? Особенно если вспомнить события не столь отдаленные. Михаэль опустил голову. Его отправили на фронт врачом от Великобритании, точнее, он даже его не успел закончить, хоть и преуспел в том, где однокурсники потерпели поражение. Профессия врача ему явно не шла. Шло что-то офисное, как сейчас, может бухгалтерия, но вот представить из Штокхаузена нейрохирурга было сложно, а для людей с более малой фантазии - невозможно. Они познакомились с Дмитрием Сеченовым именно на фронте. Штокхаузен сам не помнил, как оказался на врачебном фронте СССР, но к "Волшебнику" он привязался быстро, да и мужчина не возражал, чтобы он мог кому-то передавать свой опыт. Сеченов был для Штокзаузена чем-то недостижимым, невозможным, он был его поклонником. Оба прекрасно понимали, что в таких условиях ничего не оставалось, кроме того, чтобы восстанавливать солдат и отправлять вновь на передовую, желательно в короткие сроки. Этим и занимался Сеченов, о чем и пожалел. Открытый СССР нейрополимер, который этот гений додумался использовать для воссоздания утраченных небольших частей органов, пораженных пулями, болезнями, которые были частыми гостями на войне, а иногда и целых органов, не принес гению никакого морального успокоения. Штокхаузен был восхищен умением так искусно использовать нейрополимер, который требовал особого отношения, но также этот молодой нейрохирург не понимал, почему Дмитрий Сергеевич делает данные операции через силу и каждый день находиться в подавленном состоянии и часто сидит у себя в комнате. – Почему вы не рады тому, что делаете? – спросил одной темной ночью Штокхаузен, который смог выловить Сеченова из своей комнаты и увидеть его в другом месте, помимо операционной. Сеченов из достаточно улыбчивого мужчины превратился в хмурого человека, которому, казалось, жизнь и так дала только самое лучшее, а он обижается (так думал Штокхаузен). Если раньше данные операции приводили Дмитрия Сергеевича в бодрое настроение, то сейчас, когда его просили провести подобное, он, подобно ребенку (опять же сравнение Штокхаузена), топал ножкой и требовал, чтобы после операции солдат отправляли на некоторое время в госпиталь. Но на его просьбы не реагировали, а если и выполняли, то только в редких случаях. Потом и это переставал требовать Сеченов. В его руках нейрополимер переставал быть несколько покладистым, как был раньше, и образовывал полости, которые не были ничем заполнены (Дмитрий Сергеевич прекрасно знал об таком действии нейрополимера, если не быть с ним очень аккуратным, но первые операции прошли успешно, а дальше и все о таком побочном действии забыли, стали данные операции что-то на уровне постоянного осмотра солдат каждую неделю, так что такой провал Сеченова подорвал и его репутацию, да и вообще репутацию данных операций). Один из ярких примеров (он же был и единственным): Дмитрий Сергеевич восстанавливал одному солдату легкое, нейрополимер образовал кисту, и, если бы этого солдата отправили просто восстанавливаться, дали отпуск, хотя бы на две недели, может почтальону бы не пришлось нести матери похоронку. С того момента Сеченов стал только сильнее капризничать, отказывать во всех операциях и делал их только в редких случаях. – Знаете, товарищ Штокхаузен... даю вам время подумать насколько глупый вопрос вы сейчас задали. Михаэля тогда это повергло в шок, казалось, что Сеченов ни во что его не ставит и как он вообще смеет это говорить ему... а собственно, кому ему, он почти никто, начинающий специалист. – Я считаю, что хороший вопрос. – Глупый вопрос. Спишем это на вашу юность. Сеченов никогда не курил и считал курением глупой тратой времени и денег, но в тот вечер он выкурил через силу полсигареты из пачки, которую подарил ему один из пациентов, вылеченный данной операцией нейрополимера, и сразу же её выбросил, наступив каблуком своих сапог. Штокхаузен терпеть не мог, когда что-то списывают на юность и не могут ответить прямо, в чем он не прав: Сеченов должен радоваться, проводить эти операции чаще, а не капризничать, он старается на благо войны, на благо справедливости, да, бывают умершие, но это же не может не происходить, зато сколько будет спасенных жизней. – Нет, я хочу узнать, почему вы не рады. – Товарищ Штокхаузен, будь вы обычным солдатом и каждый день находясь на фронте, было ли у вас что-то счастливое? – Не был там, не могу сказать. — Подумайте, что на душе у человека, который каждый день видит смерть своих товарищей, земляков, а того и хуже, братьев. Подумайте, что они ощущают, после того, как их засыпает землей. Подумайте, что они ощущают после того, что граната разрывается рядом с ними? Штокхаузен даже отступил немного назад, хотя Сеченов не шел на него, и сжимал кулачки. – Они же солдаты. Мы видим крови не меньше. – Вы ничего не понимаете, Штокхаузен! Они все морально больны, им нужен отдых, а не вновь эта передовая! До этой операции отправляли в отпуска, хотя бы давали отлежаться в лазарете, а сейчас? Человек и так был сродни пушечное мясо, а на его чувства никто и внимания не обращает! Какой толк от моей работы, если она приносит пациентам только боль? За несколько дней отдыха они могли остановиться, но все это идет конвейером, который не останавливается! Мне больно смотреть на этих несчастных людей! – Сеченов всегда был очень сдержанным человеком, он не позволял себе никакого восклицания в голосе, но не сейчас. – Но вы.. – Штокхаузен не смог вымолвить продолжение того, что хотел сказать, но Сеченов прекрасно знал, что он скажет. – Я - врач, я это прекрасно знаю, но я не черствею к смертям, тем хуже или лучше этого я не ведаю. Я лечу человека, но я не могу вылечить их израненные души, после данных операций им явно не лучше. Я бы поговорил с вами на эту тему, но я не в том состоянии. Рекомендую вам лечь спать тоже. Сеченов протянул ему пачку сигарет и, когда Михаэль её взял, похлопал по его плечу. Той ночью он не спал вовсе, задумываясь о такой вещи, о которой не думал. Штокхаузен ощущал какое-то похожее чувство, которое ощутил в той ситуации, но в то же время оно заиграло в нем другими красками. – Верно. Но что же вы хотите предложить? – По большей части, я хочу узнать, что вы думаете об этом. – Ну, честно... восстановить мозг достаточно сложно, хотя отметить волшебные действия нейрополимера.. – говорил Михаэль это очень осторожно, потому что увидел как челюстные мышцы Сеченова напряглись. – Тоже верно. Нейрополимер подойдет для большего количества ситуаций, но вы отдалились от нужной мысли. – Да, мозг он не сможет поддерживать в состоянии постоянного питания. Но, если же часть мозга и умрет, то восстановить её нейрополимером, можно и возродить человека. – Что будете делать с сердцем? – С сердцем явно будет проблем меньше. Дмитрий Сергеевич встал со стола и обошел кабинет Штокхаузена. – Но это не факт... – такое действие "Волшебника" заставило Михаэля задуматься. – Что будете делать с кровью? – Создать определенный раствор, который будет содержать достаточную долю эритроцитов, это будет важным критерием, потом... потом нужно подумать и о других форменных элементах, – Михаэль постучал указательным пальцем по своей губе. Сеченов пальцами стал отбивать по столу ритм того вальса, который чуть раньше играл из радио Штокхаузена, поставив последнего в полнейшее недоразумение. – Что это была за музыка? – спросил Дмитрий Сергеевич. – А, ну... это вальс из "ласкового и нежного зверя", – Михаэль даже перепроверил еще раз правильность названия музыки. – Точно, именно оно. Спасибо, хотелось с кем-то поговорить. Если у вас возникнут какие-то идеи насчет моего вопроса, я выслушаю вас. "Волшебник" сразу удалился из кабинета Штокхаузена, так сильно захлопнув дверь, что бумажки разлетелись по столу. Михаэль ринулся их собирать и складывать в стопочку. И чего это он пришел к нему с таким вопросом? Самое главное, к нему. У него же полным полно врачей, которые намного умнее его. Захаров, Пирогов, почему не они. Михаэль вспомнил некоторый диалог, которому был свидетелем, хотя, скорей всего, не должен. – Сеченов! Ты прекрасно понимаешь, что я не могу позволить, чтобы эта девушка... – Почему не можете? – Дмитрий Сергеевич спокойно отвечал на громкие возмущения доктора Павлова. – Она и так долго находится в бальзамировании! Я не могу! Вы только мучаете её! Я бы давно отключил эту девчонку из-за жалости к ней! – Почему не отключили, пока меня не было? Вы так спокойно скрывали её, но при этом сейчас почему-то стали очень гуманным человеком? Вообще-то перед вами прогресс мирового маштаба, – он будто даже не слушал его, перебивал и совсем не отвлекался от бумаг, к которым был прикован его взгляд. – Дмитрий, я прекрасно понимаю твою привязанность к ней, но.. – Дмитрий Сергеевич приподнял указательный палец, прервал Павлова. – Ничего не говори. Павлов сглотнул, он никогда не видел Сеченова настолько рассерженным. – Сколько я должен еще её поддерживать в таком "овощном" состоянии? – Я скоро закончу работу над полимером на искусственном теле. – Ты же понимаешь, что если у тебя не получиться сделать это, то второй попытки не будет! Ты сделаешь из неё монстра! Ты понимаешь, что это неразумно! Ты давно не работал с нейрополимером на живом человеке со времен войны! Нейрополимер неидеален, он требует особой точности в работе! Особенно на головном мозге! – Я потерял её однажды, я не позволю потерять её ещё раз! – он схватил Павлова за плечи и крепко сжал. – Твоя работа заключается только в том, чтобы удерживать её тело в обычном состоянии и предоставить мне помещение для операции, об остальном не беспокойся. – Ты собираешься делать это в одиночку? – С Захаровым. – С ума сошел под старость лет... ты что, Димочка, какой? Давай я позову своих врачей, они выйдут в смену! – Нет. Я не хочу предать этому огласке. – При этом, если это удастся, вы заявите об этом?! Вы понимаете, что поднимаете такое... такое... такое нечеловеческое! – Я бы не говорил здесь о человечном отношении к ней. – Что? Сеченов планировал сказать это, видимо настал момент. – Я планирую вставить в неё нейрополимерный расширитель "Искра". Туда будет вписываться программа с прописанными её формами поведения, которые будут взяты из её частичек мозга, который я успел скопировать на полимерный носитель. – Да вы с ума сошли! У неё умерла большая часть мозга, вы так спокойно говорите об этом.. скопировали заранее её сознание... и у вас на руках два её мозга! Еще что вы планируете вставлять в неё расширитель, так еще и запрограммировать девушку на определенную модель поведения! Это сущие безобразие! Вы что.. делаете из человека даже... даже не киборга, а робота? Я не слышал никогда ничего столь самовлюбленного! Сеченов отпустил Павлова и отошел немного назад. – Поэтому данную операцию будет проводить только я и Захаров. Зря я поделился с вами этими подробностями. Если это прознается среди низов, вы будете сняты с должности, поэтому придержите свой взрывной характер и гуманистическую натуру для философий. Тогда Сеченов вышел из кабинета Павлова и увидел стоящего рядом с дверью Штокхаузена. Дмитрий Сергеевич был не в лучшем расположении духа, поэтому посчитал, что Михаэль подслушивал (хотя так и было). – Я только подошел, – быстро сказал Штокхаузен, чтобы тот не подумал ничего лишнего. – Вот и отлично (мысли Сеченова о том, что их диалог с Павловы подслушивали, только подтвердился).