***
Больница стихала. Почти везде погасли лампы, свет остался только в коридоре, да в сестринской Одри и Элисон всегда оставляли ночник: при его свете все же быстрее собираться, если случиться что-то срочное. Делайла убежала на свидание, а они устраивались спать. По гулким длинным коридорам раздавались то чей-то кашель из палаты, то храп. В ванной комнате изредка капала вода, срываясь с крана в чугунную ванную. Одри под эти звуки привыкла засыпать. Спала она чутко, в больнице всегда так, прислушивалась даже во сне — вдруг кто-то застонет, или хлопнет внизу дверь, застучат колеса каталки по стыкам плитки… Сегодня, однако, совсем не спалось. То ли из-за того, что выдался такой спокойный день — как раз для завершения пасхальной недели! — устали мало, то ли в сестринской было слишком уж холодно. Воздух, проникавший в щели окна, казался по-настоящему зимним. Неудивительно, что, хотя час был не самый поздний, на улице царила тишина. Одри, выглянув в окно, невольно залюбовалась городом, словно замершим в торжественном ожидании. Может, потому и самый воздух похолодел? На стекле остался след от ее дыхания, она вытерла рукавом. Над крышами домов из труб в желтых отсветах фонаря поднимался вверх теплый пар к остро блестевшим в черной вышине звездам, воздух был таким чистым и морозным, будто звенел. Непохоже на апрельскую весеннюю ночь. Эту мысль тут же сменила другая: если так холодно на суше, каково же сейчас посреди океана? — Ледяная ночь, — пробормотала Одри, плотнее кутаясь в любимый большой шерстяной платок, который прислал ей Гектор в первое же свое плавание, когда добрался даже до Петербурга. — Надеюсь, на «Титанике» тепло. — Уж не знаю, как насчет «Титаника», а на «Лузитании» мы с тетей не мерзли, даром что ехали вторым классом, — отозвалась Элисон. — Правда, был разгар лета. Но в океане всегда холодно, особенно когда корабли проходят близко к льдам. И говорят, отопление могут уменьшить ради скорости. Это как-то связано. Но «Титанику» вроде бы ни к чему разгоняться. Всё равно тем же пароходам «Кунардов» он по скорости не конкурент. — Ну и нечего таким большим так разгоняться, по совести-то. — Тщеславие, — вздохнула Элисон, завернувшись в плед. На груди у нее вольготно расположилась, вытянув вперед лапы, мисс Уилкс, толстенькая и пушистая трехцветка. Она жила при больнице дольше, чем работали они обе. Элисон почесывала ее за ушком. — Всем хочется быть лучшими, первыми, самыми-самыми. Ну и выгодно это, конечно: чем лучше ты себя зарекомендуешь, тем чаще к тебе будут обращаться и тем больше денег ты получишь. Да, мисс Уилкс? Кошка зевнула — видимо, в знак согласия — и громко заурчала. — Так ведь на том свете, если что случится, деньги и не нужны, — проворчала Одри и спохватилась: зачем она кличет беду? Она принялась быстро молиться про себя о тех, кто сейчас в море. — С теми, кто получает деньги за эти пароходы, точно ничего не случится, они сидят на суше, — фыркнула Элисон. — Ладно, постараемся уснуть. Не рано уже. Одри покосилась на большие часы на стене: до полуночи оставалось пятнадцать минут. Вот и прожит день. Еще пятнадцать минут, и наступит пятнадцатое апреля тысяча девятьсот двенадцатого года.Пролог
9 октября 2023 г. в 09:00
Воркование голубей, стук их лапок о крышу разбудили Одри раньше, чем дребезжащий звонок старого будильника. Сладко вздохнув, она еще минутку полежала, пытаясь с закрытыми глазами угадать, ясный ли сегодня день, потом живо поднялась и разгородила старенькую ситцевую занавеску.
Утро было чудное, светло-голубое, в нежном румянце рассвета. Солнца еще не было видно, а на жестяных крышах домов и в окнах уже отражался его розовый свет. Одри толкнула наружу заскрипевшую створку окошка — в лицо ударила бодрящая прохлада. Кутаясь в платок, Одри, высунувшись из окна и опершись локтями на подоконник, глубоко вдыхала утренний воздух, пару минут прислушивалась к шуму просыпающегося города — звонкам трамваев, редким гудкам машин, цокоту копыт. Внизу уже сновали прохожие, двери магазинчиков звенели дверными колокольчиками, пуская первых посетителей. Все такое энергичное, все отдохнули и полны надежд на новый день. Одри тоже надеялась, и не только на этот, но и на три дня вперед. В среду должен был причалить огромный пароход, «Титаник», а на нем вернется ненадолго в комнатку под крышей, что служила теперь им обоим домом, ее старший брат Гектор.
Одри еще немного полюбовалась на то, как распахиваются окна в других мансардах, как вылетают точно из самых стен крошечные отважные воробьи. Послушала голубиный клекот и пожалела, что еще не прилетели стрижи — по утрам под их посвисты веселее. Наконец закрыла окно, опустилась перед ним на колени, помолилась, глядя на небо, невольно представляя, как над облаками летают ангелы. Потом принялась собираться на работу.
Тост с маргарином, бисквит и стакан чая — неплохой завтрак. Ее соседи по квартире — Дороти, крупная рыжеволосая шумная ирландка, уже ушла с утра на работу, другая, миссис Миллер, исхудавшая высокая дама лет пятидесяти, похожая на цаплю, строгая и сдержанная, пожелала ей доброго утра. Миссис Миллер всегда по утрам варила кофе, кофе она любила и не жалела на него денег из своей скудной зарплаты машинистки в каком-то тресте. Одри нравился запах свежесваренного кофе, напоминал ей бабулю, когда они с Гектором жили у нее в Новом Орлеане — та тоже по утрам варила им всем ароматный напиток. Но сейчас позволить себе кофе она не могла. Одри предложила миссис Миллер бисквит, но та, разумеется, отказалась. Как всегда. Одри это слегка обижало, но что было поделать, такой уж у миссис Миллер характер. Но сама по себе она неплохая, даже купила для Дороти лекарства, когда та сильно расхворалась зимой и отказалась от денег, которые Дороти хотела ей вернуть.
Жаль, сейчас нечасто получается готовить самой — раньше Одри это любила. Ну вот вчера, в выходной, напекла панкейков на общей кухоньке внизу. К приезду Гектора надо придумать что-то посытнее, он всегда возвращается голодный, как волк, и съедает все в доме. Хоть курицу ему приготовить.
И как это он отважился сесть на такой огромный корабль? Сам же говорил: большой, значит неповоротливый. С другой стороны, если люди строят такие корабли, они ведь что-то придумывают, чтобы те ходили половчее, верно? Но это же ужас, какой он огромный, даже на фотографии смотреть страшно, а уж вживую, наверное, настоящее морское чудовище. Она видела фотографии в газетах, люди были как муравьи на фоне этого пароходища. Гектор сам хотел сначала, чтобы Одри на какой-то похожий корабль устроилась стюардессой, да только передумал потом. Сказал: «Мало ли, какие там будут люди. Все же такой пароход — это, считай, гостиница». Да, а больница, где она сейчас работала, скорее походила немного на монастырь, и, пожалуй, это Одри нравилось. Походила и внешне — огромная, серая, с высокими стенами и башенками, с всегдашней прохладой внутри и высоким забором. И внутреннее — потому что в больнице были правила, как монастырский устав, был настоятель — медицинский директор, был святой отец и наставник — доктор Морган, и, конечно, были заблудшие души — больные, которым надо было помочь. Главным сходством было богоугодное дело, которое заставляло ее каждое утро просыпаться с улыбкой и спешить в больницу. Получала она там совсем немного, но не променяла бы свое нынешнее занятие ни на какое другое.
Миссис Миллер встала из-за стола, сполоснула кружку из-под кофе, повесив ее на крючок над раковиной. Ее розовый шелковый халат с павлинами выглядел в небольшой бедной кухоньке очень ярко. Миссис Миллер любила красивые вещи, но, видать, остались они от ее прежней хорошей жизни. Что с ней случилось, Одри не знала, видела только отголоски былого благополучия — шелковый халат, сумочки, страсть к кофе и ярким помадам. Правда, все это было потрепанным и затертым. Но все равно красивым.
Одеваясь, Одри улыбнулась, вспомнив, как перешивала на модный, укороченный лад бабушкины нижние юбки. Они такие были красивые — розовые, с оборками — так хотелось их сохранить в том же виде! Но на работе это не очень удобно, да и если заметят, за кокетство забранят. Доктор Морган, конечно, только посмеется, а вот доктор Джонсон точно сделает замечание, а уж миссис Сэвидж, старшая медсестра, живьем съест. Жаль, конечно, что серое платье нельзя украсить ни брошкой, ни ленточкой — когда одета к лицу, чувствуешь себя увереннее. Но бабушка говорила, женщина может без этого обойтись, ведь украшают улыбка и взгляд, а еще аккуратность. Перед небольшим зеркалом Одри быстро собрала в узел копну черных кудрей, улыбнулась себе, показав небольшие белые зубки. Красавицей она себя не считала, но замечала, как порой заинтересованно смотрят на нее молодые мужчины. Одри только смущалась и посмеивалась. Ей пока это не было интересно. Но было приятно, чего уж там.
Во дворе Одри бросила голубям заготовленные крошки и пошла, улыбаясь солнцу, всё поднимавшемуся над крышами. Где-то по бескрайнему океану плывет сейчас тот огромный пароход, и на нем проснулся Гектор. Может, уже вышел на палубу, смотрит на водную гладь. И другие люди просыпаются, идут куда-то по палубам… Там ведь тоже много кто работает. Всюду жизнь.
Этим ей Нью-Йорк и нравился, шумный, суетливый, наполненный жизнью. И это была иная жизнь, чем на карнавалах в ее родном Новом Орлеане, когда над веселящейся толпой точно витали злые духи, и люди ликовали им наперекор, но чуть забудешься — попадешь нечисти в когти. Одри чуть поежилась, но не от утренней свежести, а потому что вспомнила нью-орлеанские ночи, такие вязкие, душные из-за близости болот, наполненные криками ночных птиц и каким-то первобытным страхом. И все-таки она любила родной город, где прошло такое веселое детство, и порой жалела, что туда, по словам Гектора, никак нельзя возвращаться.
Вот уже и госпиталь показался. Идут на смену врачи и сестры, а из тяжелых высоких дверей выходит ночная смена, все уставшие, с темными кругами под глазами. Вон вдали мелькнула, кажется, хорошенькая шляпка модницы Делайлы, следом строгая, без единого украшения, серая — Элисон. Делайла и Элисон — тоже медсестры и ее подруги. Хотя, про Делайлу Одри так не могла сказать, очень уж нескромной девушкой та была. А вот строгую спокойную Элисон она действительно считала своей лучшей подругой. У самых дверей с Одри раскланялись и пропустили вперед доктора, подошедшие с двух сторон одновременно — Данбар и Морган.
Хорошо, что сегодня они, а не доктор Джонсон. Доктор Данбар — полноватый, с круглой седой головой, мягкий, очень добрый человек, только очень уж в последнее время пьет. Его бросила жена год назад, и наверное, ему стыдно, что весь госпиталь как-то узнал об этом, да и вообще больно. Только вот пить ему на работе опасно, а он никак не может взять себя в руки. Не доведет его это до добра.
Доктора Моргана Одри очень любит, как и все, наверное, медсестры и больные, да и коллеги его уважают. Он внимательный, понимающий и безумно самоотверженный, может, если надо, дежурить несколько дней подряд. Может, он построже, чем Данбар, но только когда нужно, а так всегда войдет в положение. Да и вообще… Одри знала его с детства.
Он ведь когда-то жил и работал в Новом Орлеане, он сам оттуда. Он лечил самых бедных; когда Одри и Гектор заболели дифтеритом, он спас их, высосав пленки, а ведь это всегда опасно для самого врача. Сами они это смутно помнили, но бабуля постоянно им рассказывала, наставляя помнить и благодарить человека, спасшего их маленькие жизни. И они были благодарны. Встречали его в городе и вежливо кланялись, и доктор Морган, высокий, всегда бледный, так же вежливо кланялся им в ответ. Одри смотрела на него с благоговением, если бы не он, не было бы ее на белом свете. Весь город его уважал, и вдруг, совершенно неожиданно для всех, его отправили в тюрьму за то, что он покалечил человека.
Этому с трудом могли поверить. Говорили, что его заставил это сделать его брат, человек очень жестокий — тот как раз перед арестом доктора Моргана умер; поговаривали, застрелился. Одри и Гектор ничего не знали, но когда партию заключенных пригоняли в Новый Орлеан мостить улицы или в окрестности — осушать болота, Гектор и Одри брали фляжку воды, лепешек, фруктов — что только было под рукой — и шли искать среди них доктора Моргана. Одри шла с братом, несмотря на страх перед болотами: ведь, когда делаешь доброе дело, бояться нечего, сам Бог хранит. Одри неважно было, виноват мистер Морган или нет, если что он и сделал плохое, то точно не по злому умыслу, в этом она была уверена.
Несколько раз им удавалось найти доктора Моргана и, пока охранники не видели, дать ему пить и оставить угощение. Так больно было на него смотреть — в этой черной форме, с обритой головой, похудевшего, с такой горечью во взгляде! Он благодарил и улыбался. Потом его выпустили, но в Новом Орлеане он не остался, уехал в Нью-Йорк. Когда сами Гектор и Одри через несколько лет там очутились, они не знали, что он работает в Нью-Йоркском госпитале. Они туда зашли спросить насчет работы для Одри, санитаркой или уборщицей и встретили его в вестибюле. Одри его даже не сразу узнала, он поправился, плечи в ширь раздались, темные с проблеском меди волосы были аккуратно уложены. Гектор обрадовался так, что даже Моргана обнял, как медведь, тот и виду не подал, что ему это некстати, улыбался. Морган узнал, зачем они здесь, поручился за Одри перед начальством, и ее взяли на работу — сперва помогать по мелким поручениям, а потом она стала учиться на медсестру. И вот уже четыре года она работает в госпитале под руководством доктора Моргана, закончила курсы медсестер, где он тоже ей помог.
…После общей молитвы работа закипела. Градусники, инъекции, иногда и руки надо выпачкать, ну да это не беда. Заплести косы близняшкам в седьмой палате. Перебинтовать отекшие руки мисс Уолдер — за ночь с бинтов лужа накапала. Помассировать ноги миссис Дженкинс и мистеру Гудмену — они так рады, когда им уделяют внимание. Поручений за день множество, но к счастью, сегодня день довольно спокойный — пока без страшных случаев. Такие бывают почти всегда, и каждый раз оказываются хуже того, что Одри могла бы представить.
Про тех детей прошлым летом лучше не вспоминать. Еще был человек, которого сбил экипаж, но не сразу насмерть. Грудь, раздавленная колесом… О, Боже.
— Эй, сестричка, о чем задумались? — ох уж этот мистер Гардинер, ему капельницу ставишь, а он подмигивает, от улыбки морщины побежали по всему сухому заветренному лицу. Мистер Гардинер в порту работал, где и получил свою грыжу, но у доктора Моргана золотые руки, с грыжей он скальпелем в два счета расправился, и больной пошел на поправку, шутит без конца. Теперь еще и напевать стал:
— Вы не вейтеся, черные кудри,
Над моею больной головой.
Положи свои белые ручки, Сандра,
На мою исхудалую грудь.
Ладно, она не Сандра, она Одри, так что можно внимания не обращать.
— Лучше спокойно полежите, помолчите, — говорит Одри, поправляя бутылек с лекарством на стойке.
— А я шепотом, — хитро так улыбается и продолжает:
— Вот настанет ненастное утро, Сандра,
Будет дождик слегка моросить,
Ты услышишь протяжное пенье, Сандра, —
То меня понесут хоронить.
Одри смотрит на него с укором:
— Не понесут, у нас врачи хорошие. Вы бы тогда хоть веселенькое что-нибудь пели.
Вообще мистер Гардинер молодец, конечно. Большинство больных мужчин или лежат, на весь свет обидевшись, и смерти ждут из-за того, что температура чуть поднялась, или, что даже чаще, сказать стесняются, что им плохо, а сами с ног валятся. Даже доктор Морган такой же, как-то со сломанной рукой на работу пару дней ходил, отговариваясь, что просто ее ушиб, и не давал доктору Данбару посмотреть. Элисон, Одри и миссис Сэвидж втроем буквально его загнали в рентгеновский кабинет.
А мистер Гардинер прав, что поет. С песней все сподручнее и жить веселее. Только вот она сильно увлекает, ей, как и танцу, хочется отдаться всей душой. Как это можно было на карнавале Марди-Гра в Новом Орлеане. Или как однажды пели они с Гектором, когда он вернулся из очередного рейса и несколько дней ночевал у нее. Они тогда вышли на крышу черной августовской ночью, сели рядом и пели, глядя на огни ночного Нью-Йорка. Их голоса так далеко и вольно отдавались…
А иногда петь хочется, просто идя по улице и глядя на отражение прохожих в витринах, на драных городских котов, от вкуса мороженого во рту, от солнечного тепла, ласкающего кожу. А пуще всего — когда на бледных измученных болезнями лицах появляются первые робкие улыбки. Уж тогда Одри не только петь, и танцевать готова была прямо здесь, в палате. Морган в такие моменты смотрит на нее, по-доброму посмеиваясь, а Одри не выдерживает, напевает в сестринской французские песенки, которым ее научила бабуля, грассируя и плавно ведя руками. Элисон тоже посмеивается, даже миссис Сэвидж, обычно строгая и сдержанная, слегка улыбается, а потом выдает привычное: «Ну хватит. За работу!». Единственный, кто заставляет ее сразу замолчать — доктор Джонсон. Джонсон будто родился с инструкциями в обнимку, все-то у него должно быть по бумажкам, и людей за этими бумажками он вовсе не видит. Он вроде не злой, но в больнице никто его не любит, разве что Делайла с ним кокетничает. Она кокетничает со всеми мужчинами старше шестнадцати и не старше восьмидесяти, но Джонсон преисполняется гордости от ее флирта, на худых щеках у него выступает подобие румянца. Он не женат, но за Делайлой не ухаживает, видать, не может найти утвержденных инструкций, как действовать. Морган с Джонсоном все время ссорятся, и Одри, конечно, всегда на стороне доктора Моргана, даже если плохо понимает суть спора. Для нее доктор Морган всегда прав.
После завтрака, утренних процедур и обхода выдалось несколько свободных минуток. Одри зашла в сестринскую, встала перед зеркалом на шкафу, поправляя сбившуюся косынку. Элисон за столом наливала из термоса чай в стаканы.
— Держи, — она протянула ей чая, Одри присела напротив. — Пока тихо вроде бы.
Одри кивнула.
— Вот бы так всегда.
Элисон усмехнулась.
— Ты же знаешь, Одри, рано или поздно кого-нибудь привезут.
Одри поежилась. Конечно, привезут. Кто-нибудь попадет под машину, сорвется с лесов, кого-то одолеет пневмония, кто-то не обратит внимания на воспалившуюся ранку, кого-то пырнут ножом в переулке. И опять будет беготня по коридорам, тазы с мутной кровавой водой, уставшие доктора и ее собственные гудящие ноги. А может быть, и ночные кошмары. Элисон ей говорила, что она слишком впечатлительная, что не надо так близко все принимать к сердцу. А что Одри может с собой поделать? До слез, до боли жалко ей всех этих людей, и старых, и молодых, и мужчин, и женщин. Все они Богом созданы не для страданий.
— Когда приедет Гектор? Шестнадцатого? — спросила Элисон.
— Семнадцатого, — поправила ее Одри, отпивая чая. — Через три дня.
— Надолго?
Одри пожала плечами. Гектор никогда нигде надолго не задерживался.
— А кто его знает, Элисон. Может, на пару дней, а может, на месяц. Вряд ли дольше.
Элисон покачала головой. Платок она сняла — видно, хотела перевязать. Солнечный лучик из окна подсветил ее рыжие волосы, в комнате будто огнем полыхнуло. Скоро у Элисон веснушки появятся, вон, на тонком носу уже в нескольких местах потемнела прежде молочно-белая кожа. Одри подперла кулачком руку, рассматривая подругу с улыбкой. Красивая какая, глаз не отвести. Хоть на картину ее. И умная! Столько всего знает и говорить умеет красиво.
—Хотя бы познакомлюсь с ним поближе, не мельком.
— Он тебе понравится, — сказала Одри. — Гектор хороший.
— Но замечание я ему все-таки сделаю. Сестра тут одна, в Нью-Йорке, а он носится по всему белому свету. Вот пусть выдаст тебя замуж за хорошего человека, да приданое даст, как положено, и едет потом себе хоть к Южному полюсу, как мистер Роберт Скотт, — лицо Элисон оставалось строгим, но голубые глаза задорно блеснули.
Одри рукой махнула, засмеялась звонко. Элисон тоже скажет, замуж. О замужестве Одри не задумывалась, даже представить себе не могла такого. Ни один из мужчин ей доселе не нравился, она их жалела, конечно, уважала, но так, чтобы глаз положить — никогда. Да и Гектор ради такого в Нью-Йорке не задержится, такой уж он, ее старший братец. Его вообще ничто на одном месте задержать не могло, он начинал беспокоиться, нервничать, будто там, за горизонтом, его ждало архиважное дело, требующее немедленного присутствия. Иногда и Одри, слушая рассказы Гектора о приключениях и странных городах, в которых он побывал, думала о том, как здорово бы было отправиться посмотреть мир. Но мира ей всегда было достаточно и там, где она была сейчас. Солнце вот всходит каждый день, цветы цветут, люди улыбаются — разве это не удивительно, разве не чудо? Этому и здесь можно радоваться и изумляться. Нет, она сейчас была на своем месте.
— Он плывет на том огромном пароходе, на «Титанике», о котором газеты пишут. Пойду его встречать, посмотрю хоть на это чудо света.
Элисон отставила кружку.
— У меня там тоже плывут кузина с тетей. Роза, помнишь, я рассказывала? Так давно не видела ее, а она прислала письмо, что выходит замуж. Жених из Питтсбурга, но свадьба будет в нашей родной Филадельфии. Роза просила о встрече, пока будет в Нью-Йорке.
— Тебя не пригласили на свадьбу? — спросила Одри. Элисон покачала головой.
— Мы теперь им не ровня. Роза выходит за какого-то магната, очень богатого. Да и вообще, — она печально вздохнула. — Тетя Руфь недолюбливает тетушку Сьюзен, хоть они и родные сестры. В открытую ничего не говорила, но как-то потихоньку они обе просто перестали общаться. Ни писем, ни звонков. Я видела Розу год назад, на похоронах ее отца.
— Жалко как. Разве так можно? — Одри расстроенно посмотрела на Элисон. Ей заметно было, что подруга действительно переживает из-за этого.
— Ну вот так. Тетя Руфь всегда была очень избирательна в связях. А ты же знаешь тетушку Сьюзен? — Элисон с теплотой улыбнулась.
Одри знала. Тетя Сьюзен, бойкая, юркая, всегда одетая по моде, такая же огненно-рыжая, вносила сумятицу своим появлением где угодно. Никогда Одри не видела таких самоуверенных людей. Даже немного завидно было.
— Тетю Руфь сестра всегда смущала и раздражала, — Элисон встала из-за стола, расправляя передник. — Наверняка не хочет, чтобы Роза от нас набралась неподобающих леди слов и манер, вот и запретила ей общаться. А Роза нравом пошла в тетушку Сьюзен, такая же свободолюбивая и гордая. Тяжело ей придется. Судя по письму, жених ей попался тоже… слишком высоко себя ставящий.
Элисон переживала. Одри призадумалась, как ей можно помочь, но в голову ничего не приходило. Разве что поддержать как-то. Элисон, как и она, Одри, была сиротой, родители у нее погибли, еще когда она была девочкой. Родная сестра матери, тетя Сьюзен, вырастила Элисон и двух братьев как родных детей, и Элисон очень Сьюзен любила. А вот другую родную тетку, миссис Руфь Бьюкейтер, Элисон недолюбливала. Слишком уж та была чопорная и важная дама и все-то ей было не по нраву, судя по рассказам Элисон. Одри каждый раз вздыхала — разве можно так к родным людям относиться? Вот Гектор у нее один на всем белом свете, есть, конечно, дяди и тети, кузенов море, но после смерти бабули как-то рассыпалась большая семья, все стали сами по себе. Но чтобы родные сестры не разговаривали друг с другом — это уж чересчур.