Да свершится правосудие

Томас       В корабельном карцере — крошечном помещении без окон, с голыми стенами, Томас провел от силы час. После вспышки гнева он чувствовал себя вымотанным, точно после целого напряженного дня. Руки немного подрагивали, даже воротник рубашки пришлось расстегнуть.       «Что на меня нашло такое?»       Глупый вопрос, конечно: едва он вспоминал, как этот сальный негодяй без стыда хватал Одри, несмотря на ее сопротивление, и говорил ей сущие мерзости, как всё внутри переворачивалось, перед глазами вставала белая пелена ярости. Томас чувствовал, что поступил бы так еще раз, и еще, довел бы дело до конца, и пусть бы его потом повесили!       «Да, и оставил бы я Одри одну, без защиты перед другими такими же ублюдками. Да и сейчас я ее перепугал. Было бы достаточно врезать этому хаму как следует».       Он потер лицо: раньше он не замечал за собой, что способен на припадки гнева, от которого может… и убить. По спине пробежали мурашки. Он ведь сегодня чуть не убил человека, только самые остатки сознания не позволили разжать руки, утопить негодяя, как щенка. И это не в первый раз, ведь в тот день, когда получил письмо от отца, он чуть не задушил Мюира. И тогда же… он так толкнул Одри, что она упала. Только чудом он ее не убил или не покалечил.       Томас встал, прошелся по крошечному помещению и от души грохнул кулаком по стене. Злость снова застила разум, но уже не на того мерзавца.       «Распустился, жалеешь себя! И вправду слизняк, прав был отец. Погубишь себя — ладно, а ее-то за что?»       Нет, он не мог себе позволить больше подобного. Что бы ни произошло, какой бы ублюдок ни встретился ему на пути — он должен держать себя в руках. Он взял на себя ответственность за жизнь этой девочки, за ее благополучие и счастье, и теперь не имеет права на подобные вспышки.       Вскоре заскрипел ключ в замке, Дженкинс распахнул дверь:       — Выходите, мистер Эндрюс. Хватит с вас на первый раз. Но чтобы больше такого не было.       Томас улыбнулся про себя: Дженкинс ворчал, совсем как кто-нибудь из школьных учителей. Правда, писать строчки после уроков его заставляли дольше, да и дома, запертый в наказание у себя в комнате, он точно не один час сидел. Огорчило, правда, что на два дня ему запретили прогулки.       — Салют мокрушнику, — приветствовал его Энди. — Здорово ты его прополоскал.       Надо же: вот сам понимаешь, что наломал дров, а все равно приятно, когда тебя одобряют.

***

      За два дня, которые пришлось безвылазно сидеть в камере, Том изрядно поволновался: как там Одри? Не обижают ли ее, усвоил ли урок тот негодяй, не пытается ли мстить? Он едва дождался того дня, когда вновь встретился с невестой. Сердце забилось быстрее, когда он увидел ее фигурку, сияющую улыбку на личике. Когда она подбежала к заграждению и схватила его за руки, он тревожно вгляделся в ее радостное лицо.       — Ну как ты, Малыш? Тебя больше не обижают? И этот… не лез больше?       Одри помотала головой.       — Я его больше и не видела. Как ты, Том? Тебе… ничего не сделали?       — Нет, — он улыбнулся. — Только отлежал бока на койке. Ничего, скоро уже Неаполь. Прекрасный город.       — Ты там был?       Том кивнул и тут же засомневался, не следует ли сменить тему. Ведь, скорее всего, пересадки он будет ждать с другими заключенными — где-нибудь в местной тюрьме. А Одри наверняка захочется погулять по местам, о которых он мог бы рассказать, но стоит ли ей отправляться на подобную прогулку в одиночестве?       — Я не так много там видел, ведь я приезжал по работе. Одри, — он помялся. — Ты лучше не гуляй там одна, хорошо?       Ему было страшно жаль лишать ее маленькой радости, она ведь никогда не бывала в Европе, и ей очень хотелось посмотреть на другие страны, но он думал прежде всего о ее безопасности. А она и спорить не стала. Только кивнула и сжала его руку:       — Хорошо, Том.       По мере того, как пароход приближался к европейскому берегу, сердце сильней сжималось. Родные места оставались далеко, и все же Томаса не отпускало смутное ощущение, будто до них рукой подать. Как же хотелось хоть на миг снова увидеть Комбер и Белфаст! Вместе с тем порой накатывал стыд: а если в Неаполе он случайно встретит кого-то из прежних знакомых, как смотреть им в глаза?       Вероятно, Одри все-таки поговорила с Дженкинсом, вряд ли он бы по одной доброте душевной стал взваливать на себя дополнительные хлопоты. Но когда пароход причалил в Неаполе, Дженкинс сообщил, что отправит Тома вместе с Одри в гостиницу и покараулит там.       — Посидите в номере, сэр. Все не в камере. Только уж вы меня не подводите.       Томас твердо пообещал не подвести. Задался, правда, про себя вопросом, кто заплатит за гостиницу, но уточнять не стал.       …Причалили около полудня. Арестантов вывели первыми, Дженкинс с Томасом отделились от толпы и стали ждать Одри. Забыв о неудобстве из-за скованных за спиной рук, Томас наслаждался ощущением твердой земли под ногами, рассматривал суда, наполнявшие гавань — целая флотилия, но под разными флагами, пароходы и парусники… В солнечном свете море сверкало, заставляя жмуриться и моргать, но отвернуться Томас долго не мог себя заставить. Наконец перевел взгляд на пеструю и многолюдную толпу кругом. Спустившихся по сходням пассажиров окружали оборванные носильщики и попрошайки, чуть более аккуратные смуглые женщины в годах, видимо, предлагали снять комнаты. Везде слышалась певучая итальянская речь, крики чаек и звон рынд. Жизнь била ключом, и Томасу казалось, будто он на празднике. И вдруг он встрепенулся, различив явный ольстерский акцент. Забыв спросить разрешения у Дженкинса, крикнул проходившим мимо матросам:       — Как Белфаст, ребята?       Они остановились, подозрительно переглянулись. Покосились на Дженкинса, на наручники на руках Тома, потом все же подошли ближе.       — Да как обычно, — протянул один, щуплый, прищуром напоминавший Марвуда. — Вкалывают, бузят, пьют, но в Лаган еще не свалились.       Название родной реки и вообще их голоса, говорящие с до боли знакомым акцентом, которым он сам обладал, заставили его заулыбаться. Будто Родина в самом деле стала ближе.       — Я от друга слышал, — пробасил другой, рослый увалень, — там на верфи неладно. Старших-то сменили, одного, говорят, вовсе…       Он махнул рукой, и Томас невольно дернулся, на миг пожалев, что затеял разговор. Неладно — а как же дядя?       — А лорд Пирри…       — Это старик-то? Да нет, казнили-то не его, его так, с места убрали, а появляется-то все равно. Но рабочие-то пошумели, конечно. Да и вообще паписты силу набирают.       — А корабль строят? — спохватился Томас. — «Гигантик»?       — Строят, куда денутся. Тоже пошумели: в газетах в некоторых пропечатали, мол, такие громады только народ гробят. Но не разбирать же его, это работа людям! Только имя поменяли, чтоб гусей не дразнить. «Британник» он теперь.       — «Британник», значит…       Том грустно улыбнулся. Верфь живо вставала перед глазами, и момент закладки киля теперь уже «Британника» тоже предстал во всех подробностях. Сколько тогда у него было надежды и гордости…       — А твой друг, он на верфи работает?       — Ага. Дэн О’Хара.       Ну надо же, Томас даже припомнил этого пьяницу и лежебоку, так и норовившего в рабочее время то поспать, то покурить, а то и «принять на грудь». Его несколько раз выгоняли, а потом все равно брали, потому что, если его хорошенько расшевелить, дело у него спорилось. Только собрался расспросить заодно про этого разгильдяя, когда щуплый потянул товарища за рукав.       — Ну, привет Белфасту, — вздохнул Том. — Я уже туда не попаду.       — Люди везде живут, — улыбнулся рослый. — Нос не вешайте. Вон какая красотка к вам присоседилась.       Том оглянулся и увидел Одри, стоявшую рядом с чемоданами.       — Ты что, сама их потащишь?       Он понял, что задал глупый вопрос: он сам был в наручниках, а Дженкинс одной рукой нес его чемодан, другой придерживал его за локоть. Багаж Одри не выглядел увесистым, но для нее все равно явно был тяжел. Что касается сновавших вокруг носильщиков, вид их доверия не вызывал. Пришлось попросить Дженкинса:       — Пожалуйста, освободите мне руки. Она не может сама это нести, это просто безобразие!       — Мне не тяжело, Том, — пролепетала Одри, каким-то чудом двинувшись с места с этаким грузом.       Дженкинс закатил глаза, остановил какого-то местного паренька, не такого юркого, как все прочие, и жестами объяснил от него, что требовалось. Кое-как добрались до ближайшей дешевой гостиницы. Итальянского не знал никто из них, даже, к удивлению Томаса, Одри. Он как-то привык, что языки ей легко даются, да и итальянцев в больнице, как он успел понять, лечилось немало.       — Прости, — она виновато на него посмотрела. — Я хотела их подробнее про язык расспросить, но все время откладывала.       Оставалось ей только подмигнуть.       — Ну, в Австралии итальянцев вряд ли много.       …Они с Дженкинсом устроились в узком, похожем на школьный пенал номере с отсыревшими бумажными обоями. Несмотря на открытую дверь на маленький балкон, было душно. Томас высунулся на воздух и невольно замер, глядя на окутанный дымкой Везувий, возвышавшийся вдалеке. А совсем рядом молодая женщина, прижимавшая к себе ребенка, кричала что-то с балкона своему, видимо, мужу, тот оправдывался, бурно жестикулируя… Удивительное дело, эти шумные люди так беспечны, точно совершенно не задумываются, в тени какой опасности проходит их жизнь. Человек, конечно, не может быть готовым ко всем опасностям, но видимо, к тем, от которых не убежать, приходится привыкнуть. Так и им с Одри придется привыкнуть к дикой и, наверное, беспокойной жизни в Австралии.       Одри скоро объявилась с несколькими бумажными пакетами, где оказались лепешки с сыром и томатами и апельсины. Как она пояснила, ее соседка по номеру, Джованина, знала английский и посоветовала, где можно купить провизию, что выбирать и как обращаться к продавцу. Разложив все на столе, она улыбнулась Тому и обернулась к Дженкинсу:       — Вы тоже поешьте. Только я сейчас фрукты вымою…       Надо сказать, получился отличный ленч. Дженкинс растянулся на кровати, Одри и Том присели рядом на другую.       — Знаешь вот про этот вулкан? — Том указал на Везувий. Одри наморщила лоб и кивнула:       — Гек рассказывал что-то, он ведь здесь был… Да, что тут есть вулкан, который погубил целый город. Так это тот самый?       Она чуть наклонилась вперед, поглядела удивленно и недоверчиво, точно не веря, что перед ней — воплощение рока, безжалостной смерти, лишь на время затаившейся.       — Смелые они тут все. Я бы не смогла тут жить, наверное.       — Но ты ведь жила в городе, где столько болезней, эпидемий. Они случаются куда чаще, чем извержения вулкана, а людей выкашивают не меньше.       — Да… — Одри задумалась. — Но извержение вулкана… Это ведь когда жидкий огонь льется прямо на тебя, да? Господи, это же настоящий ад.       Том погладил ее плечо. Что и говорить, ад посылает немало приветов на землю, убеждая людей в своем существовании. Раскаленная лава, ледяные глыбы в ночном океане, помрачение ума у имеющих власть — все напоминает человеку о том, как он на самом деле слаб и жалок. Тому отвратительно было ощущать слабость, он наслаждался и своим здоровьем, и силой своего ума, да и духа, но последние месяцы разбили разом все. Теперь приходилось жить с осознанием, что и он может быть и слаб, и низок… И ошибаться, даже фатально. Одри       Весь остаток дня Одри провела рядом с Томом. Дженкинс запер их и ушел «пропустить стаканчик», а они все сидели, обнявшись. Том рассказывал ей и о самом Неаполе, таком старом, и о городах поблизости, давным-давно погубленных этим страшным вулканом: какие они были развитые, сколько всего создали и придумали, когда нынешних народов еще даже не существовало. И все-таки погибли за один день… Одри поежилась, точно ощущая боль и страх тех, кто жил в погибших городах.       — А правда, что там до сих пор на улицах лежат трупы? — спросила она, припомнив рассказы Гектора, после которых ей живо представлялось нечто вроде склепов на кладбищах Нового Орлеана.       — Нет, конечно. Там лежат их гипсовые слепки. Но откровенно говоря, зрелище все равно не из приятных.       — Ты там был? — ахнула Одри. Том кивнул, но расспрашивать подробнее она не решилась. Какой же он смелый…       — Почему ты так боишься мертвых, Одри? Что они могут сделать тебе, сама подумай?       Она никогда не пыталась даже понять свой страх, слушаясь бабушку и ее подруг, но сейчас честно задумалась.       — Они… могут убить. Утащить на тот свет.       — Но ведь это могут сделать и живые. А живых ты, я смотрю, совсем не боишься.       — Почему это? — прыснула Одри, припомнив, сколько раз она пугалась зря. — Я ужасная трусиха, Том! Вот помню, как-то раз возвращалась со смены. Поздняя осень, темень страшная. И тут за мной шаги, быстрые такие, потом вообще топот. Обернулась: какой-то мужчина бежит прямо за мной. Ох, как я испугалась тогда! Гек ведь мне ножик подарил, чтобы я оборонялась, если что, но я его не носила, все равно ударить не смогла бы. Ну, я тоже побежала, а он-то все за мной, я в подъезд первый попавшийся, он тоже, я наверх по лестнице, и он…       У Тома вытянулось лицо, как часто бывало после рассказов о ее жизни, и Одри поспешила добавить:       — На пятом этаже он заколотил в какую-то дверь. Оказалось, торопился к беременной жене, нес ей персики.       Она сама рассмеялась и нежно улыбнулась, вспомнив, как пара тогда поцеловалась прямо у порога.       — А вообще-то, Том, я и мертвых не всех боюсь. Вот трупов в морге не боюсь, просто жалко их очень, и к Джейн ходила, не боялась. Она будто бы меня сама хранит. Просто… кладбища — это так странно. Вроде еще этот мир… Но для мертвых.       — И ты боишься, что им может не понравиться, если к ним заявятся живые? Но, Одри, тот мир и этот связи не имеют. Я, знаешь, не верю всяким там спиритам, ты уж не обижайся, если что. В земле — только кости, а покойные с того света не возвращаются, как бы нам этого порой ни хотелось.       Одри поспорила бы, она слышала множество историй о призраках, но Том так погрустнел, что она поняла: он, наверное, думает о своей матери, с которой уже не увидится в этом мире.       Так они и задремали, сидя рядышком, покуда вернувшийся Дженкинс их не разбудил. Зато, когда Одри вернулась к себе, Джованина заболтала ее, до поздней ночи расспрашивая об Америке. По ее словам, она давно туда хотела переехать, но вот из ее родственников на это еще никто не решился, а становиться первой как-то боязно.       — Тут-то хоть и нищета, да я всех знаю, а на чужой-то стороне что ждет? Не мед… Да и мало ли, что в пути случится…       С ней было не поспорить, но вообще так подумать: сколько народу снимается с места и куда-то едет, несмотря на опасности, на неизвестность! Интересно, могли это представлять люди, жившие в тех погибших городах — что можно не всю жизнь прожить на одном месте, а носиться по свету, как перекати-поле? Или и тогда люди были разные: кто-то стремился к новому, кто-то сохранял, что есть?       А наутро Дженкинс заявил им, что готов разрешить небольшую прогулку.       — Пойдете без наручников, мистер Эндрюс, только смотрите… — он многозначительно прищурился. — Без глупостей.       Это значило — Одри уже знала — что он будет стрелять, если Том как-то опасно поведет себя. Она мгновенно похолодела и готова была отказаться от прогулки, но Том успокаивающе взял ее за руку.       — Отличное предложение, а то мы тут в четырех стенах с ума сойдем. Собираемся, пока не слишком жарко?       Жарко всё равно оказалось слишком, хотя, пожалуй, солнце пекло не сильнее, чем в Новом Орлеане. Одри удивилась про себя, как быстро отвыкла от такого зноя и от влажного, липкого, плотного воздуха, ну а Том и Дженкинс, кажется, вовсе к нему не привыкли. Впрочем, в узкие, извилистые улочки, в которые они то и дело сворачивали, следуя указаниям карты Дженкинса — настоящие ущелья промеж скал-домов — лучи солнце порой едва проникали. Там на балкончиках реяло белье, стены часто увивал плющ и виноград, пахло пряными травами и потом, слышались песни, ругань, плеск воды. И хотя дома были немного другие, чем на родине, улицы эти странно напомнили Одри Новый Орелан. И так же, как и там, здесь за пестротой жизни пряталась смерть.       — Знаешь, я как будто снова дома, — призналась она Тому. — Интересно, а здесь далеко до Франции?       Может, в этом дело?       — Не близко, — ответил Том. — Особенно до Парижа.       Удивившись про себя, Одри молча продолжила идти, цепляясь за его локоть.       Они вышли к огромной старой площади — Пьяцца-дель-Плебишито, как сказал Том — окруженной мощными, торжественными и строгими зданиями, у которых было так мало общего с улочками, которыми пришлось сюда добираться. С одной стороны — здание с бесконечным рядом колонн и львами на постаментах; лишь по кресту Одри поняла, что это церковь. С другой — королевский дворец со множеством красивых окон и удивительных статуй: точно живые люди выглядывали из каменных ниш.       Они с Томом не спеша пошли вдоль фасада; Одри то и дело останавливалась, вглядываясь в каменные глаза статуй, как будто видевшие ее насквозь. Том долго молчал, потом шепотом спросил:       — Нравится тебе здесь?       Одри растерялась. Ей нравилось на узким тенистых улочках, но на этой площади, наверное, было слишком строго для нее — и слишком много места. И еще так странно помнить, какая длинная у него история. Как будто…       — Знаешь, мы как будто на чьей-то ладони. И кто-то на нас смотрит… Страшно немного. Будто нас окружают все века, что этот город стоит, все люди, что в нем жили. Джудит       Джудит Андерсон скучающе облокотилась на перила набережной. Отсюда был виден порт, силуэты кораблей — один за другим, точно вырезанные из черной бумаги. Каждый из них мог увезти в далекий мир, прекрасный и разнообразный… на первый взгляд. Однако, прожив год у двоюродной тетки в Лондоне, Джудит убедилась, что любое место рано или поздно прискучивает, разница лишь в положении. Одно дело — быть дочкой мэра города и владельца завода, пусть даже в Австралии, в совершенном захолустье. Другое — одной из многих провинциалок, наводняющих столицу империи. Там, пусть у тебя есть и деньги, и происхождение не худшее, но все же — ты второго сорта. Джудит до сих пор вскипала, вспоминая, как дочки лондонских аристократов, зачастую разорившихся, обливали ее презрением, пропитывавшим приветствия и любезные улыбки. В змеиную яму побросать бы их всех, нашли бы себе приятную, подходящую компанию. Однако надо отдать им должное, Джудит многому у них научилась — и вот, вернувшись в Австралию, поражала всех внешним видом и поведением «столичной штучки». А уж какую школу ей для этого пришлось пройти, посторонним знать необязательно.       К числу посторонних она относила и человека, который сейчас тяжело дышал за ее спиной. Впрочем, на человека это жалкое создание было мало похоже. Есть такая порода и среди мужчин, и среди женщин: у них очень мало достоинства, а страсть лишает и остатков его; они становятся похожи на собак, готовых ползать на брюхе. Эджком, молодой врач в местной больнице, выделялся среди подобных ему ничтожеств тем, что забавно хорохорился, пробуя доказать, будто нисколько не унижен. Но одно то, что он был способен явиться на назначенную ей встречу после того, как она на глазах у него кокетничала на пикнике с молодым Уоллесом, да еще прождать целый час — она превзошла саму себя, хотя всегда умышленно опаздывала — выдавало его с головой.       — Позвольте спросить, что такое уж интересное вы там увидели? — нервно спросил Эджком.       — Ничего, что надоело бы мне меньше, чем вы.       — Зачем же вы назначили мне свидание?       — Хотела, чтобы вы насмешили меня, — Джудит повела плечами. — Вы забавно злитесь — по крайней мере, раньше мне так казалось.       — Между прочим, ради вас я оставил пациентов.       — Почему меня это должно волновать?       — О, конечно, вас не волнует ничто, кроме ваших минутных прихотей.       Джудит послала ему снисходительную улыбку.       — Именно. Capre diem.       Узкое, бледное лицо Эджкома перерезала ухмылка.       — А Уоллес в курсе?       Джудит лишь загадочно взмахнула ресницами. Толстогубый увалень Уоллес, красневший рваными пятнами, когда она невзначай касалась его руки, привлекал ее даже меньше, чем Эджком. Этот, с диковатыми черными глазами и резкими движениями, хоть иногда, покуда молчал, мог сойти за байронического персонажа. Но к сожалению, он и сам себя считал кем-то, стоящим выше остального общества и трагически никем не понятым, а это легко может сделать смешным, если человек не обладает силой характера.       Из мужчин, которых Джудит успела узнать — некоторых и во всех смыслах этого слова — силой характера обладали единицы. Один такой встретился ей в Лондоне — с ним она впервые вкусила то, что называли запретными отношениями… Он оставил ее, но с ней оставил и жену; его ничто не могло сковать. Здесь тоже был такой человек… И уехал. Остальные же были ханжами или жалкими тряпками. Некоторые кое-что могли в постели, но все равно быстро прискучивали.       Порой Джудит казалось, она родилась не в том месте и не в то время. В прежние времена она могла бы играть судьбами, кружить головы, видеть, как по ее капризу льется кровь и рушатся судьбы. Теперь же ей оставалось бесполезно скучать на краю света, скрывая досаду от того, как проносится мимо настоящая жизнь.       Эджком ушел, дрожа от ярости, а она отправилась домой. Очередной день, проведенный за чтением романов… Впрочем, когда она вошла, горничная доложила, что ее дожидается Этель — любимая подруга, чуть уступавшая в красоте, но достаточно умная, чтобы составлять приятную компанию.       Они знали друг друга с детства, отец Этель был партнером отца Джудит, и все-таки даже ей ничего не было известно о произошедшем в Лондоне. Но Этель и не пыталась узнать лишнее: ее дядя пошел по военной части, а сейчас возглавлял полицию, так что у нее самой всегда был наготове какой-то будоражащий кровь рассказ. И судя по тому, как блестели темные глаза Этель сейчас, ей не терпелось поделиться новостью. Так и оказалось.       — Дядя сегодня заезжал к отцу и рассказал кое-что любопытное. Ты ведь помнишь про «Титаник»?       О, конечно, Джудит помнила. Еще один повод досадовать, что она живет так далеко от мира, где происходит множество ярких событий. Огромные корабли идут на дно… Его конструктор, которого судили и так варварски наказали, даже на фотографиях производил впечатление очень интересного мужчины. Даже жаль, если кнут сильно изуродовал его тело, это все равно что разбивать красивую статую.       — Конструктора «Титаника» везут к нам! Дяде пришло уведомление.       Джудит едва удержалась, чтобы не податься вперед от любопытства. Кажется, жизнь может заиграть новыми красками… Хотя бы на время. Одри       Одри стояла, опершись на леера, глядя на заходящее солнце. Она сняла шляпку, ветер растрепал ее волосы. Не беда, она потом их приберет, а сейчас так приятно было, закрыв глаза, подставить лицо ласковым лучам уходящего солнца и легкому теплому бризу. Кажется, она вновь стоит на пристани на берегу родной Миссисипи, ей девять и она ждет, когда причалит пароход с мамой и папой. И рядом Гек, дочерна загорелый, от него пахнет табаком — он опять курил тайком от бабушки Пелажи. Речной свежий ветер обвивает ее лицо, только пахнет странно — солью и пряностями.       Одри приоткрыла глаза, улыбаясь. Солнце будто пожар устроило под толщей воды, так красиво розовым заревом переливалось море. Нет, она не в Новом Орлеане, а на борту большого океанского парохода где-то немыслимо далеко от суши, в Тихом океане. Ей девятнадцать, и папы с мамой давно нет… Она плывет в Австралию, в незнакомый далекий мир, но плывет не одна, а с самым любимым ею человеком, с которым решила навсегда связать свою судьбу…       Теплые ладони опустились ей на глаза, она вздрогнула, поднесла пальцы к закрывшим ей лицо рукам, ощупала выступающие костяшки, длинные пальцы, набухшие венки под кожей.       — Том!       Томас, смеясь, развернул ее к себе, Одри обхватила его за грудь, сцепив на спине руки.       — Тебя отпустили?       — Под твою ответственность, — кивнул он, бережно убирая с ее лица растрепавшиеся локоны. — Ты не замерзла?       Она покачала головой, спрятав лицо на его груди. Какой же хороший человек этот сержант Дженкинс, добрый и понимающий. Разрешил снова побыть им вместе. Она уже неделю, с тех пор, как отчалили из Неаполя, не могла обнять Тома, только сжимала его руки, когда они виделись раз день. Том положил подбородок на ее макушку, обнимая. Одри увидела за его плечом сержанта Дженкинса — грузного, курносого, похоже на английского бульдога. Он курил на лавочке, метрах в пяти от них, изредка окидывая взглядом. Одри смущенно улыбнулась.       Томас отстранился от нее, снял пиджак и накинул ей на плечи.       — На юге после захода солнца очень быстро становится холодно.       Одри помнила об этом. Благодарно улыбнулась Тому, понежилась, кутаясь в родное тепло.       — А как же ты?       — А я не мерзну, ты же знаешь.       Том одернул жилет. В начале плаванья он надевал на прогулку галстук и пиджак, но уже через неделю предпочел появляться на палубе в рубашке с расстегнутым воротником и с закатанными рукавами. Может быть, он уже не считал себя джентльменом, который должен появляться на людях в строгих костюмах, или подумал, что здесь, среди третьего класса, слишком уж привлекал к себе внимание, прохаживаясь в наручниках, пиджаке и галстуке.       Как бы то ни было, Одри была рада — в своих дешевых платьях рядом с ним ей было неловко. Глупо, это, конечно, это ведь все совершенно неважно. А может быть, он перестал так одеваться, потому что почувствовал, что ей не по себе? Одри подняла голову, вглядываясь в его лицо. Какой же он у нее красивый. Томас поцеловал ее в лоб.       — Так странно представлять, что скоро мы с тобой сможем быть вместе, ни на кого не оглядываясь и не прячась, столько, сколько захотим, — тихо сказал Том, любуясь ее лицом. — И за нами никто не будет следить.       Одри смущенно рассмеялась. Да, странно. И так сладко. Им и вправду не удавалось бывать вместе подолгу — сначала в больнице, потом на корабле. Все их немногие объятия и поцелуи были суматошными, пугливыми. Она даже не успела к ним привыкнуть. А может быть, и не привыкнет никогда к такому счастью.       — Пойдем, — Томас подвел ее к лавочкам и присел, увлекая за собой. Одри села, откинувшись, положив голову ему на плечо. Мимо прогуливались пассажиры, доносился смех детей, шумели волны. Черный дым из труб начал сливаться с темнеющим небом. С каждой минутой приближалась их новая жизнь.       — Здесь так быстро темнеет.       — Да, — кивнул Томас. — Смотри, уже звезды видно.       Одри пригляделась — над горизонтом появились мерцающие точки. Томас оживился.       — Одри, это Южный крест. Мы видим звезды, которые никогда не видны в Северном полушарии, только представь! Мы видим их в первый раз в жизни.       Одри вгляделась в небо, разглядывая незнакомые созвездия. Том вытянул руку вверх, указывая ей.       — Видишь вон те четыре звезды на равном отдалении друг от друга? Проведи между ними линии, чтобы получился крест.       — И правда крест, — сказала Одри. — Будто благословляет.       Томас погладил ее плечо.       — На южном небе нет ярких звезд, как у нас на Северном, поэтому моряки в древности ориентировались по этому кресту. Есть Южная полярная звезда, но она не такая яркая как северная, ее плохо видно. Смотри, а если вот так провести линию от верхушки креста до горизонта, она укажет четко на Южный полюс.       Он оживленно начал рассказывать ей о звездах, о путешествиях отважных моряков, не знающих, куда они плывут, но бесстрашно направляющих свои корабли за горизонты, не ради наживы и славы, а из-за неистребимого человеческого любопытства. Одри слушала, глядя как постепенно чернеет небо. Скоро оно превратилось в непроницаемое черное покрывало, словно исколотое шилом, в отверстия струился холодный звёздный свет.       — Это все очень интересно, — сказала она восхищенно. — Ты так много знаешь, Том. Вот бы мне так.       Томас закрутил вокруг своего указательного пальца ее черный локон.       — Знаешь… Если ты захочешь, ты можешь продолжить образование, Одри. Закончить школу или даже медицинский колледж.       Она посмотрела на него. Ей всегда было стыдно, что она такая невежда, что всего три класса за плечами. Может быть, и ему за это стыдно? Она тут же разозлилась на себя за такую мысль.       — Конечно, не сразу, — Том улыбнулся ей. — Обустроимся, найдем жилье. И нам еще надо пожениться.       Одри почувствовала, как краснеет, и одновременно с этим от ощущения счастья ускорилось сердце. Томас Эндрюс станет ее мужем… Могла ли она представить такое, когда встретила его, всего мокрого, с сильным жаром в порту Нью-Йорка? Кажется, целая жизнь прошла с тех пор. Того, что они пережили, хватит на много судеб, особенно того, что пережил Том. Но теперь его испытания закончились, она сделает все, чтобы он был счастлив.       Ветер становился холодным. Одри засуетилась, снимая пиджак.       — Томас, надень. Уже холодно, тебе нельзя простывать. Я завтра возьму свою накидку.       Он остановил ее.       — Давай еще немного посидим. Мне правда не холодно.       Она не смогла ему сопротивляться. В полумраке их не было видно, Одри расслабилась, позволив Тому прижать ее к себе ближе. Они посидели несколько минут в тишине.       — Одри, — спросил он. — Ты ведь не жалеешь?       Одри нахмурилась.       — Что ты опять такое говоришь, Том! Я только что назвала тебя умным, а ты говоришь такие глупости.       Он усмехнулся. Он все еще переживал. Боялся неизвестности или не верил, что она его не оставит, или ему было сложно представить, как они будут жить, это ведь она перекати-поле, которая и на пустыре приживется, а Том…       — Просто… Ты единственное, что у меня осталось, Малыш. Если бы не ты…       Она почувствовала пробежавшую по его телу дрожь, обхватила его за шею и зашептала:       — Томас, я очень тебя люблю, слышишь? У нас все будет замечательно, все плохое позади. Я всегда буду рядом с тобой, мы все преодолеем, со всем справимся. Том…       Он дышал ей под ухо, по коже бежали мурашки. Одри погладила его по голове.       За их спинами раздался смущенный кашель, и Одри резко отодвинулась. Вместо тепла тела Томаса ее тело почувствовало холод океанской ночи. Они явно здесь засиделись, сержант Дженкинс стоял позади и покашливал.       — Мне пора, — сказал Томас. Одри сняла пиджак и отдала ему. — Беги в каюту, замерзнешь ведь. Не забудь завтра накидку, хорошо?       Томас, не обращая на сержанта внимания, привлек ее к себе и поцеловал.       — Через полторы недели мы причалим, Одри.       — Да, — сказала она, поправляя ему воротник рубашки. — Ой, Том, я же забыла! — она достала из сумочки завернутый в салфетку пирожок с вишней. — Я оставила тебе с ужина, возьми.       Томас покачал головой, его глаза заблестели.       — Опять ты за свое, Одри…       — Поешь, Томас. Мистер Дженкинс, ему же можно?       Молчаливый Дженкинс кивнул головой.       — Одри, — Томас взял пирожок и опять нежно коснулся губами ее губ. — Я так тебя люблю… Ну беги, ты холодная вся.       Она погладила ладонями его плечи, сжала руки и застучала каблучками по палубе. Оглянулась у входа в коридор — Тома уводили с палубы. Она коснулась кончиками пальцев своих губ, еще ощущая его поцелуй, подняла глаза наверх — над нею висел, блестя синим светом, Южный крест.