Да свершится правосудие

Эндрю Морган       Тео, в черном фраке и с розой в петлице, весь светился от счастья. И из-за этого казался очень красивым, несмотря ни на свои смешные уши, ни на длинную нескладную фигуру. Элисон, как всегда сдержанная, по-особенному нежно смотрела на жениха, улыбаясь, и тоже выглядела прекрасной невестой. Ее платье из белоснежного, под стать фарфоровой коже, атласа, очень ей шло. Ими любовались все — такие взгляды они бросали друг на друга, что самые черствые сердца начинали верить в любовь.       Морган тоже улыбался, с грустью вспомнив собственную свадьбу. Какой красавицей была Лилиан, какие у нее были глаза, когда он поднял ее фату. Если бы он только послушался ее… Сердце уже привычно заныло от глухой боли, он чуть заметно встряхнул головой и заметил на себе взгляд Фрэнки, сидящей по правую руку от него. Лишь миг они смотрели друг другу в глаза, но почувствовали согревающее сердце единение. Он не улыбнулся даже, только чуть дрогнули уголки губ, и она ответила слабой, но более явной улыбкой. Она тоже была сегодня прекрасна, только ее красота не бросалась в глаза, ее надо было увидеть в тонком лице, она не кричала о себе, но и не пряталась. Морган в который раз подумал, что такие лица рисуют на иконах — утонченные и строгие, таинственные, с безмятежным взглядом — так способны смотреть лишь безгрешные души.       Вокруг вообще было много молодых, чистых лиц. Кроме него самого, да двух теток Элисон, одна из которых явно была не в своей тарелке, да «знакомого» другой тетки, редактора солидного издательства, собрались в основном приятели жениха и невесты. Шафером был Марк Мюир, на которого его собственная невеста, София, поглядывала ожидающе и красноречиво. Сама она была подружкой невесты, вместе с Делайлой и кузиной Элисон, Розой. К алтарю Элисон вел один из братьев, рослый рыжий малый с отменной выправкой, на которого Делайла облизывать всю церемонию. Морган пару раз строго на нее посмотрел, чопорная тетка невесты краснела от возмущения, но Делайлу ничто не могло смутить. Декольте у нее было такое, что само по себе вгоняло в краску, флиртовала она со всеми напропалую, и он готов был поставить доллар, вечером примется пить на брудершафт. Жаль, что миссис Сэвидж не смогла прийти, она бы нашла управу на эту «куклу безмозглую, прости меня Господь». Морган покачал головой, вспоминая бесконечные больничные перепалки и почувствовал разливающееся в груди тепло. Все они — Одри, Элисон, миссис Севидж, бедняга Данбар и даже Делайла стали ему словно семья. Жаль будет, если все разбегутся кто куда. Вот уже Одри и уехала, и порой так грустно. Он привязался к ней за эти годы. Как-то они с Эндрюсом устроятся на новом месте?       Он пригубил шампанского, откинувшись на стуле. Очередной гость поздравлял молодоженов, которые с улыбками принимали пожелания; младший из братьев Элисон набил карманы разными вкусностями и под столом пролез к выходу. Роста он был уже немалого, под столом умещался с трудом и, конечно, отдавил ноги им с Фрэнки, которых по случайности усадили рядом. Морган, приподняв скатерть, сурово посмотрел на парня; тот скорчил зверскую рожу. Фрэнки рассмеялась, как она умела — беззвучно, блестя глазами.       — Я его понимаю, — шепнула она. — Закат славный, и я слышу, как поют лягушки.       Морган прислушался — правда, пели. Недалеко от прелестного загородного имения текла речка, оттуда доносился заливистый хор.       — В городе такого не услышишь, — сказал он.       — Да, — Фрэнсис кивнула. — Только в центральном парке, но я туда редко хожу. Кваканье лягушек и теплый влажный воздух вкупе с оранжевым небом вдруг напомнил ему о родном Новом Орлеане, о мрачных болотах и запахе тины. И о Лилиан, ночью прижимающейся на кровати к его боку, когда за распахнутым в жаркую ночь окном так же пели лягушки…       — А давайте прогуляемся туда? — сказал Морган с улыбкой. — Когда закончатся поздравления.       Она кивнула.       …По тропинке они углубились в небольшую рощу и оказались у какой-то неизвестной речушки. Фрэнки присела на поваленный ствол ивы. Морган предложил было постелить его пиджак, но она шутливо покачала головой и, держась за ветви, обернулась к закату. Вода была, как зеркало, отражавшее глухой, таинственный лес; неподвижны были кувшинки и дремавшие у берега утки.       Морган понял, что не знает, куда деть руки. Именно сейчас, в этот прекрасный миг, этим дивным вечером, он захотел прижать Фрэнки к себе не дружески, а как женщину, невесту, жену, признаться ей в любви и целовать без остановки. Но он должен был не терять головы, сохранять власть над собой.       Выслушав его признание, Фрэнки могла почувствовать себя к чему-то обязанной. А он не хотел этого, тем более, когда она еще ничего о нем не знала. Не знала тайн его прошлого, не знала, какие демоны могут в нем таиться… И вылезти на свет в их будущих детях.       Фрэнки обернулась к нему и улыбнулась так нежно, что Морган опустил голову, не в силах сейчас ответить на эту улыбку.       — Что с вами? — тут же встревожилась Фрэнки, соскользнула с дерева и легко коснулась его плеч.       Он совсем не был готов… Но возможно, никогда и не будет. «Сейчас или никогда». По-прежнему не глядя на нее, бестолково шевеля носком ботинка зеленую траву, покрытую вечерней росой, он вдохнул:       — Фрэнсис, мне нужно сказать вам кое-что… Но прежде я должен вам рассказать… Чтобы вы понимали… И хорошенько подумали…       Он потер лицо ладонями: как же трудно было подбирать слова.       — Вы знаете, что я… Вырос на юге. Мой отец происходил из семьи плантаторов. До Гражданской войны о них ходила дурная слава, они отличались жестокостью по отношению к рабам. В войну дед и его старший сын сражались за Конфедерацию и скоро были убиты… Мой отец, тогда подросток, остался единственным мужчиной в семье. Он вынужден был пойти на сотрудничество с северянами, и его за это местные стали называть «подлипалой». Отец всегда был очень гордым, думаю, вынужденное унижение отразились на нем.       Дальше рассказывать было мучительно, но Морган смог себя заставить. в конце концов, можно и без подробных описаний.       — Когда он женился и родились мы с братом… Отец был очень жесток с нами. И он, и впоследствии мой несчастный брат… наслаждались физической агрессией. Были садистами.       — Господи, — вздохнула Фрэнки тихо. Она протянула к нему руку, но он шагнул назад: боялся, что не сможет договорить.       — Понимаете, я это рассказываю, не чтобы оправдать себя. Но вы должны знать…       — Я знаю, что мое отношение к вам не изменится, — ответила Фрэнки с редкой для нее твердостью. — Вы не могли сделать ничего, что его изменило бы. Поэтому, если вам тяжело, то не говорите. Только если хотите сами…       Морган вытер со лба пот.       — Да, хочу. Фрэнсис, я был счастлив. После школы я познакомился с сестрой своего одноклассника и еще ординатором женился. У нас родилась дочь…       Вот так, в несколько слов уместилось лучшее, что было в его жизни. Порой он был даже благодарен был отцу за те три удара кнутом, которые тот ему отвесил, вытащив во двор и разорвав рубашку, когда забитый младший сын стал вдруг упорствовать в желании выбрать путь по душе. Не будь их — может, он бы тогда не решил, что с него хватит, не доскакал до Льюиса, своего одноклассника, и не свалился с лошади прямо к ногам девушки, прогуливавшейся у дома. Лилиан такой и осталась в его памяти: в белом платье, озаренная солнцем, сверкавшим в золотых волосах, с прекрасным лицом и взглядом, полным сострадания.       А дальше счастья, казалось, становилось все больше, до сих пор сердце трепетало и замирало, когда он вспоминал их свидания и прогулки — вот так же пели лягушки, пахло сосновой смолой — их свадьбу и все страстные ночи. И миг, когда он взял на руки новорожденную Айрис, увидел впервые ее личико, эти обиженно опущенные губки и наивно распахнутые темные глазки.       — Брат мой тоже женился, но у него с женой было неладно…       Да что там, Сесилия была сущей мученицей! Винсент, конечно, был к ней привязан и в некотором роде оставался джентльменом: никогда не поднимал на нее руку, нередко извинялся после скандалов. Но сколько он изменял ей, сколько она терпела вспышек его дикого гнева, а от отца они так и не съехали ради наследства, но Винс ведь еще в детстве угрожал отцу, что однажды его убьет. Так оно и вышло. Удалось списать на несчастный случай. Брат ударился в запой. А жена его нашла выход неразумный, но понятный.       — И вот тогда я совершил преступление, Фрэнки.       Она молчала, а он не поднимал глаз и продолжил рассказывать, сам вздрагивая от омерзения. Сесилии удалось сбежать, но брату необходимо было выместить на ком-то бушевавшую злобу. Однако раньше Эндрю удавалось смягчить его. Почему же он не попробовал?       И дальше был ад — ложь, тюрьма и потери. То, что в госпитале, куда Морган зашел после освобождения в поисках работы, все врачи делали вид, будто его не замечают — хотя некоторые медсестры и здоровались, спрашивали, как он — было сущим пустяком по сравнению с фотографией постмортем, которую ему показали родители Лилиан. Они вскоре после свадьбы дочери перебрались в Джексонвилль. Морган отыскал и их няньку, Эффи; заливаясь слезами, она рассказывала ему:       — Девочка ваша с самого ареста не успокаивалась, все плакала: к папе, мол, хочу. До жара доходило, даже снотворным поили такую-то кроху. Я-то сама в три ручья ревела, и молодая миссис тоже. А однажды сказала малютка матери: ты, мол, плохая, к папе меня не пускаешь. Дите есть дите, мистер Морган. А потом, мистер, она тихая стала, дочка-то ваша. Помните, какая была своевольная да бойкая? Везде, бывало, ручки тянет, все ей надо. А тут лежит себе, смотрит в одну точку, только и спросила меня однажды: «Эффи, а папа умер?» А молодая миссис как раз в дверях стояла. Посмотрела на меня так, что у меня сердце зашлось, и кивнула: да, мол, Эффи, умер наш папа. Только у меня все язык не поворачивался это сказать, мистер Морган. Я ей и говорю: миссис, вы уж не грешите, что дитю врать. Живой он и любит вас, мисс, только держат его взаперти. Вернется он, погодите. А миссис мне и говорит: ну что ты врешь, Эффи, не вернется, умер он. А наутро велела мне собираться, и отправились мы в этот Джексонвилль проклятый, да еще по дороге молодая миссис какую-то белую шваль… ох, простите, бедноту подобрать велела с ребенком больным. Не иначе от них подхватили, вот не иначе!       Морган запомнил тот рассказ до мельчайших подробностей, до того, как Эффи вытерла лицо передником и шумно высморкалась.       — Как приехали, так и занемогла малышка, с каждым днем все слабее и слабее, а потом уже миссис слегла. Малышка-то опять принялась вас звать, как занемогла, только тихо так. Папа, мол, папочка, за что ты на меня сердишься, приходи. Ну, и все… утром ваша дочка умерла, а молодая миссис вечером. Так в один гроб и положили. А миссис как бредила, тоже вас звала: сначала попрекала всё, а когда отходить стала, мистер Морган, переменилась. Говорит: Эндрю, ты нас с дочкой вместе схорони, да долго не плачь, найди другую. Помнишь, говорит, как ты мне кувшинки в Миссисипи рвал? Как на лодке катались… Бредила, вестимо, но так смотрела, будто вас видела взаправду. И улыбалась. Да не убивайтесь сильно, это теперь ни к чему.       …И это тоже уместилось в пару фраз:       — Еще до приговора суда мои жена и дочь умерли от желтой лихорадки. Поэтому вскоре после освобождения я уехал.       Ну вот. Может быть, договаривать уже не придется… Только заставить бы себя посмотреть ей в глаза — но этого-то Морган и не мог. Но вдруг он почувствовал, как тонкая рука сжала его руку.       — Мне так жаль ваших жену и дочку. И то, что было в прошлом… Я же вижу, что вы раскаиваетесь, вас вынудили так поступить. И уже то, что вы рассказали мне об этом, говорит, какой вы честный человек. Доктор Морган, если вы боялись, что мое отношение к вам может измениться… Оно не изменилось, нет. Вы знаете, я сама не без греха… Вы будете спорить, да, но я не забуду, что в том числе из-за меня чуть не погиб человек. Не мне вас судить.       Сердце заколотилось где-то в горле, точно Морган снова стал мальчишкой, пришедшим на первое свидание.       — Фрэнки, подумайте еще раз, и хорошенько, потому что я люблю вас и хочу, чтобы вы стали моей женой.       — Я согласна, — ответила Фрэнки просто и быстро, так что ему ни секунды больше не пришлось мучительно ждать. — Только я хочу, чтобы вы тоже побольше обо мне узнали… И подумали.       Морган удивленно на нее уставился, не понимая, что она может иметь в виду.       — Мои родители не состояли в браке. Мой отец был итальянцем… Они не хотели, чтобы у нас с Ником были проблемы. Я ношу вымышленную фамилию. Мама поселилась под ней, чтобы дедушка не стыдился ее. Он был довольно известным адвокатом когда-то. Но она больше с ним не виделась, выбрав папу.       — И это всё? — Морган рассмеялся. — Фрэнсис, я надеюсь, вы-то не стыдитесь своих родителей?       — Конечно, нет, — она гордо подняла голову. — Отец был прекрасным человеком, и они с мамой очень любили друг друга. Но я знаю, как белые американцы относятся к итальянцам…       Морган не дал ей договорить: прижал к себе и чмокнул в висок. Тут же вспыхнул и отстранился.       — Извините, я не должен был позволять себе…       Она посмотрела ему в глаза с еле заметной, но очень теплой улыбкой.       — Я хочу, чтобы позволяли. Потому что я тоже люблю вас, доктор Морган. Хелен       Доктор Брайт сказал, всё прошло хорошо. Она понемногу оправлялась. Боль ушла, а слабость была вызвана скорее утомлением от переживаний, чем кровопотерей. Только смотреть дочери в глаза было тяжело. Хелен избегала встреч с Эльбой, хотя знала, что малышка скучает; если девочка все же прорывалась к ней в комнаты или сталкивалась в коридоре, лезла обнимать, просилась на руки — приходилось отворачиваться, чтобы не видеть ее карих глаз. Таких же, как у ее отца, как могли бы быть у брата. Эльба, видя, что мама ей не рада, начинала хныкать. Становилось стыдно перед невинным ребенком, и Хелен прижимала ее к себе, сама ощущая, как тяготится прошлым. Если бы можно было куда-то сбежать…       Будь Хелен посмелее, она упросила бы родителей отпустить ее путешествовать. Если бы еще можно было найти компаньонку, с которой было бы безопасно… Но она знала: родители не отпустят ее и правильно сделают, путешествия — слишком рискованное и утомительное занятие для нее. И не возьмешь же туда Эльбу.       И разве в путешествии ей перестанет сниться по ночам нерожденный сын? Хелен твердила себе, что у нее не было иного выхода, однако отлично понимала: выход был бы… Если бы она только решилась. Но как же не хотелось признавать, что она по слабости… убила своего ребенка. Стала в чем-то сродни Томасу.

***

      Узнав, что Хелен заболела, Генри постоянно писал ей и присылал цветы. Ему явно не терпелось видеться с ней, но как он сам писал, он опасался ее утомить. Наконец настал день — действительно долгожданный для Хелен — когда она смогла принять его.       Она сидела в кресле в гостиной. Генри стремительно вошел, устремил на нее встревоженный, внимательный взгляд, и учтиво поцеловал ей руку. Хелен поймала себя на мысли, что на его учтивость несколько досадует. Ей хотелось бы… Стыдно признавать, но она мечтала, чтобы он был посмелее с ней. Ей страшно нужна была сейчас нежность и забота, ощущение твердого плеча, на которое можно опереться… За которым можно спрятаться и от мира, и от себя самой. Ведь если Генри любит ее, значит, она не плохая, правда?       — У меня новость, — сказал Генри, когда в ответ на его участливые расспросы Хелен заверила, что ей куда лучше. — И я сам не знаю, хорошая она или нет. Томас ведь говорил тебе, что лорд Пирри приобрел заброшенную верфь в Шотландии? На тот случай, если бы протестантам пришлось покинуть Ольстер.       Разумеется, Томас ничего такого не говорил ей, заверяя, что волнения в Белфасте, о которых она изредка слышала, незначительны и не повлияют на их жизнь. Он и в этом ее обманывал, как в остальном. Хелен подавила тяжелый вздох: теперь каждая мысль о бывшем муже напоминала и о том, какой стала она сама.       — Меня посылают в Шотландию восстанавливать эту верфь. Это очень важное и ответственное поручение, — Генри грустно улыбнулся. — Я рад, что наконец показался руководству достойным принять ответственность.       Да, Генри долго ждал повышения. Хотя они с Томасом начинали почти одновременно, Генри оставался в тени, на небольших должностях, а ведь он был племянником основателя верфи. «Но не ее нынешнего руководителя», — ворчал отец по этому поводу. Он говорил, заслуги Томаса в карьерном взлете нет, просто лорд Пирри слишком хитер, недоверчив и приближает лишь родственников. А может — Хелен похолодела от отвратительного подозрения — Томас нарочно, из ревности вредил карьере Генри? Или, возможно, находил удовольствие в том, чтобы дополнительно унизить проигравшего соперника. Ведь теперь, когда верфь освободилась от его влияния и отчасти — от влияния его дяди, Генри сразу заметили.       — Я так рада за тебя!       — Спасибо. Я тоже рад, но мне и грустно. Ведь мне придется уехать… И оставить тебя здесь. Если только ты не согласишься отправиться со мной.       Хелен замерла, представляя, что он скажет сейчас — и предчувствие ее не обмануло.       — Выходи за меня. Мы покинем этот город, забудем всё. Я люблю тебя по-прежнему, как и пять лет назад. Не знаю, любишь ли ты меня, слишком мало времени прошло, но я постараюсь…       — Я согласна, Генри, — Хелен вытерла слезы радости, выступившие на глазах. — Согласна.       Он снова склонился над ее руками, целуя их нежно, с тихой страстью, а Хелен, усталая и счастливая, откинулась на спинку кресла, глядя в окно. Там сияло догорающее лето, и казалось, что само солнце освещает ей дорогу к новой жизни. Одри       Одри подозревала, что у нее морская болезнь. Ее начинало тошнить, когда они с родителями плыли на пароходике в соседний город, а на Миссисипи поднималась волна. Но то недомогание не шло ни в какое сравнение с тем, что она испытывала сейчас. Первые пару дней было еще терпимо, она даже могла есть, навещала Томаса. Он был очень озабочен ее состоянием, а Одри его успокаивала, как могла, пересиливая себя. А потом началась серьезная качка, океан волновался. Все, что Одри могла — лежать пластом и постанывать. В каюте с ней вместе путешествовали несколько женщин, она даже не успела со всеми познакомиться. Двух девушек-итальянок, плывущих в Неаполь, тоже настигла морская болезнь, и теперь они втроем мучились. Соседки по каюте помогали им, приносили воду, потому что ничто другое измученный желудок не принимал.       Через сутки этой пытки Одри вспомнила, как Гек ей рассказывал о молодом моряке, первый раз нанявшимся на пароход — не выдержав болезни, он прыгнул за борт. Единственное, что ее удерживало от такого поступка — страшная слабость и мысли о Томе. Она попросила соседку, миссис Кларк, чем-то отдаленно напоминающую миссис Сэвидж, сходить предупредить полицейского, чтобы он сказал Томасу не переживать о ней. Миссис Кларк помогала ей, как могла.       Когда Одри уже не понимала, день сейчас или ночь, и была уже не в силах открыть глаза, кто-то сжал ее руку.       — Одри… Малыш.       Одри с трудом разлепила веки: в полумраке каюты разглядела знакомое любимое лицо.       — Том…       Томас нагнулся к ней и погладил по лбу прохладной ладонью. На его запястьях поблескивали наручники.       — Бедная моя девочка. Сильно плохо?       Одри сглотнула.       — Ничего, уже получше. Как тебя отпустили?       — Упросил сержанта разрешить навестить тебя, он за дверью. Хороший он человек. Я места себе не находил, когда ты пропала. Господи, Одри, ты вся зеленая. Тебе надо поесть.       Одри попыталась слабо улыбнуться, но при мысли о еде ее вновь начало сильно тошнить. Томас это понял.       — Пей хотя бы побольше чаю и морса. Малыш, скоро мы пройдем эти широты, штормить перестанет. Потерпи.       Он поцеловал ее руку.       Кажется, ей в самом деле рядом с ним стало легче.       — Конечно, Том. Не беспокойся. Ты сам хорошо себя чувствуешь? Как вас кормят?       Томас вздохнул с легким укором.       — Нормально. Не время тебе сейчас об этом думать.       Одри хотела приподняться, чтобы обнять его, но только зажмурилась от головной боли.       — Лежи, — Томас аккуратно надавил ей на плечи. — Хватит геройствовать.       А потом улыбнулся.       — Вот, почувствуешь себя на месте своих больных.       — Я хотела платье перешить…       — Успеешь еще.       Он еще раз погладил ее по щеке.       — Держись, Малыш. Скоро будет полегче, верь мне.       — Я верю, Том, — слабо ответила Одри.       — Мне пора. — Томас поцеловал ее в лоб. — Увидимся. Дамы, простите за это вторжение и спасибо, что пустили. Позаботьтесь о ней, пожалуйста.       Он ушел, и Одри со вздохом закрыла глаза.       — Какой он у тебя заботливый, Одри, — миссис Кларк присела на койку и дала ей воды. — Всем бы таких мужей.       Ее, похоже, вовсе не смутило, что Том был заключенным, и Одри благодарно улыбнулась ей.       — Да, он у меня очень хороший, — она приподнялась, чтобы попить воды. — Только Томас еще не муж мне. Жених.       — Ну дай Бог, поженитесь скоро, — миссис Кларк поправила на ней одеяло. — Он же тут извелся весь под дверью, пока его не пустили. Главное любить да уважать друг друга, а остальное пережить можно.       Одри уснула, а когда проснулась, ей в самом деле стало намного легче. Она даже смогла съесть немного каши, а еще через день начала выходить на палубу. Том оказался прав — качка скоро сошла на нет, и она совсем пришла в себя. Сержант сказал ей, когда заключенных выводят на прогулку на огороженный участок палубы, и Одри еле дождалась вечера. Увидев Тома, кинулась у нему — он заулыбался.       — Том!       Томас оглянулся на Дженкинса, тот кивнул, затянувшись сигаретой. Томас перекинул руки через ограждение и взял ее руки в свои.       — Здравствуй, Малыш! Ну вот, даже щечки разрумянились. Как ты?       — Все хорошо! Аппетит появился, и почти не тошнит.       — Я рад. Ты подольше бывай на свежем воздухе, только не простынь, одевайся. Если будет качка, старайся смотреть на горизонт и запасись ломтиками лимона.       Одри кивнула. Томас смотрел на нее, не отрываясь.       — Я соскучился.       — Я тоже, — ответила Одри, зардевшись. Остальные заключенные держались поодаль и перешептывались, поглядывая на них.       — Томас, они тебя не трогают? — шепотом спросила Одри. Томас покачал головой.       — Нет. Я делю каюту с Энди — вон тем тощим парнем. Он не говорит, за что здесь очутился, но довольно дружелюбен.       Одри посмотрела на этого Энди — тот улыбнулся ей, показывая отсутствие правого резца. Одри протянула руку и поправила Томасу воротничок рубашки.       Сержант подошел ближе и покашлял, Томас вздохнул.       — Мне пора. Увидимся завтра. Береги себя, Малыш.       — И ты, Том.       Одри с сожалением отпустила его руки и наблюдала, как заключенных уводят. Она заметила, с какой опаской смотрят на них остальные пассажиры, и в груди слегка кольнуло — Томас уж точно не заслужил такого отношения. Он не злодей и не преступник, и так страшно ответил за то, в чем оказался виноват — и то неумышленно. Но ничего, корабль с каждой минутой приближался к далекой пока еще земле, которая станет их новым домом и где они вместе обретут счастье, где с Томаса снимут наконец эти ужасные наручники, и он будет свободен.

***

      Взгляд этого молодого человека на себе она заприметила давно. Мужчины на нее редко так смотрели, и если она замечала подобное, старалась побыстрее уйти. Ничего хорошего в таких взглядах не было. Но на корабле уйти было некуда, поэтому Одри только опускала глаза и отворачивалась. А он все смотрел — в столовой, во время прогулок на палубе, и в зале отдыха для третьего класса. Она туда редко ходила, но Марта, одна из ее соседок по каюте, чуть старше ее и совершенно неугомонная, с которой они быстро сдружились, уговаривала пойти туда каждый вечер, и Одри иногда сдавалась.       Там-то он и подошел первый раз, принеся два стакана пива для нее и для Марты. Представился Томасом Шервудом — Одри тогда впервые на него взглянула. Совсем не похож на ее Томми, но, пожалуй, симпатичный. Черноволосый и худощавый, он напомнил ей Диего, партнера Полин по танцам. И самовлюбленности на молодом лице с черными усиками было не меньше. Этот Томас почему-то решил, что она непременно должна им заинтересоваться. Марта хлопала ему глазками, но ее он совершенно игнорировал. Зато с завидно регулярностью донимал Одри, сыпал комплиментами, покупал пиво и пирожки в буфете, от которых, она, конечно, отказывалась, и приглашал на танцы. Она старалась его избегать и сразу заявила, что плывет с женихом — Шервуд только рассмеялся, не поверил.       — И где же он, твой жених? Ни разу не видел.       Одри хотела сказать, что Том заключенный, но передумала. Ответила, что он приболел и лежит в каюте, а мистеру Шервуду лучше вспомнить о приличиях. Он только хмыкнул и подмигнул, заставив ее покраснеть. И с каждым вечером его поползновения становились все назойливее, а намеки — все наглее и откровеннее. Одри сначала стеснялась, а потом заявила, что она пожалуется кому-нибудь из команды. Шервуд сощурил темные глаза, но на следующий день к ней не подходил. И хорошо. Главное, чтобы ее Томас не узнал, она не хотела его расстраивать.       Тем вечером она сидела на скамье на прогулочной палубе для третьего класса, ждала, когда Томаса выведут на прогулку. Вечера становились все теплее, их корабль спускался к южным широтам, как говорил Томас. Одри с нетерпением ждала, когда вдали появится незнакомый берег, было очень любопытно посмотреть другие страны. Она никогда не уезжала из Америки, а их с Геком внезапное путешествие из Нового Орлеана в Нью-Йорк оставило ей яркие впечатления спустя годы. А теперь она увидит Египет, и Аравийский полуостров, и Красное море… Оттуда они попадут, как объяснял Том, в Индийский океан. Одри теперь понимала Гека, его тягу к путешествиям — мир ведь такой интересный и красочный.       — Привет, красотка!       Одри вздрогнула, ее накрыла чужая тень.       — Мистер Шервуд…       — Собственной персоной.       Шервуд опустился на скамейку рядом и подмигнул ей.       — Опять скучаешь?       — Вовсе нет, — Одри отвернулась от него. — Я жду своего жениха.       — Неужто он в себя пришел?       — Ему уже лучше, да.       Одри покосилась на Томаса Шервуда — тот слащаво улыбался. От него пахло дешевым вином, лицо было румяным, глаза — блестящими. Он так и не поверил, что у нее есть жених. Ничего, скоро приведут Тома, пусть посмотрит. Шервуд тем временем подвинулся ближе, заставив ее упереться боком в перила скамейки.       — Слушай, Одри, давай начистоту, — он прикурил, чиркнув спичкой о подошву ботинка. — Хватит тебе недотрогу из себя строить. Тебе это не идет, смешно, ей-богу.       Одри мгновенно покраснела.       — Что вы такое говорите?!       Шервуд ухмыльнулся. Одри начала вставать, но он крепко взял ее за запястье.       — Ну чего ты ломаешься? Что тебе надо? Денег? Доллара хватит?       — Отпустите!       — Так и быть, дам два, — Шервуд потянул ее на себя, смеясь. Одри уперлась кулачками в его грудь.       — Я сейчас закричу!       — Закричишь, только чуть попозже, от удовольствия…       Он не договорил. Одри и не поняла, что случилось — какая-то неведомая сила мигом сдернула Шервуда со скамейки, ее качнуло в сторону и она зажмурилась от неожиданности. Раздался громкий крик, Одри открыла глаза и увидела знакомую широкую спину Томаса. Он стоял у лееров корабля, перегнувшись вниз, а сержант Дженкинс и еще какой-то мужчина тоже через них нагнулись по бокам от него. Одри подбежала ближе и у нее закружилась голова. Томас держал закованными наручниками руками Шервуда за воротник пиджака, удерживая его над шумящей далеко внизу водой. Тот с серым от ужаса лицом кричал и цеплялся руками за рукава Тома, как паучок за соломинку.       — Господи! — вырвалось у Одри. — Томас!       Она обхватила Тома сзади, сцепив руки на его груди, почувствовала его напряжение и дрожь.       — Да вашу мать! — ругался сержант Дженкинс, тщетно пытаясь вытащить Шервуда. У того, казалось, глаза вот вот готовы были вылезти из орбит, а голос уже сорвался от панического крика.       — Том, — Одри лихорадочно заговорила в спину Томаса, приподнявшись на цыпочках. — Милый, пожалуйста! Томас, все хорошо, слышишь? Не нужно.       Томас тяжело дышал.       — Томас… — она всхлипнула. — Пожалуйста…       Она услышала, как у него скрипнули зубы. Одним рывком Томас дернул Шервуда вверх, перекинул его через леера, словно тряпичную куклу и швырнул на палубу. Одри тут же прижалась к его груди, зажмурилась, вздрагивая, слыша, как бешено бьется его сердце.       — Мисс, отойдите от него! — сержант Дженкинс, совершенно белый, доставал из кобуры револьвер. Одри повернулась к Тому спиной загораживая его.       — Вы что?! Уберите это!       — Одри, отойди, — глухо сказал Том, и она оглянулась, увидела его лицо — будто выточенное из камня, со стиснутым в тонкую полоску ртом. Томас поднял руки.       — Все в порядке, сержант.       — Да ни х…а не в порядке! — выругался Дженкинс, но к револьверу тянуться перестал. — А ну, расходимся, господа пассажиры!       Одри только сейчас заметила, что вокруг столпилась небольшая толпа. Шервуд, сидящий на палубе, весь трясся. Под ним расползалась желтая дурно пахнущая лужа. Одри посмотрела на Тома, тот проморгался, будто очнувшись ото сна, лицо скривилось от отвращения.       — Не дай Бог еще раз тебя увижу… — сказал он. Шервуд отполз подальше, как побитая испуганная собака.       Одри вновь обняла Тома, Дженкинс, покачивая головой, достал платок и вытирал лоб, по которому стекали крупные капли пота.       — Мистер Эндрюс, ну чего вы учудили-то…       Том только прерывисто вздохнул, прижал ее к себе, поцеловал в макушку.       — Прости.       Одри всхлипнула. Ужас чуть было не случившейся трагедии нахлынул острым осознанием, ноги стали дрожать.       — Малыш, я…       Она подняла голову — лицо у Тома было растерянным, даже будто испуганным. Он сглотнул с сухим щелчком в горле.       — Ты не думай, я… Одри…       Он не находил слов, и Одри только крепче его стиснула. Дженкинс взял Тома за локоть.       — Пойдемте. Вам теперь карцер положен.       Она только охнула: сразу вспомнилось, что в тюрьме Тома тоже помещали в карцер, а оттуда вернули умирающим.       — Не надо! Сэр, пожалуйста…       — Так положено, раз нарушил режим. А вы, мисс, идите-ка к себе в каюту.       — Не бойся, Малыш, — Том вымученно подмигнул. — Я ведь уже здоров.       Делать было нечего.       — Том, скоро увидимся, — успела она сказать, когда Тома уже начали уводить. Шервуда тоже не было видно, какой-то матрос затирал лужу шваброй и весело переговаривался с очевидцами происшествия. Одри, вытирая слезы, поспешила к себе. Не отвечая на расспросы соседок, улеглась на койку накрывшись с головой. Внутри все дрожало. Было страшно — за Тома прежде всего. Эта вспышка напомнила ей о том случае в больнице, когда он был таким чужим, жестоким… Сейчас его ярость была направлена не на нее, но отголосок того страха и боли все равно проснулся внутри. Внутри он оставался израненным, расколотым, у него все болело, и подобного повода хватило, чтобы он взорвался. Сможет ли она его излечить? Не навредит ли он себе, как навредил сейчас? Она же не переживет, если с Томасом что-то случится. Какое же незнакомое, страшное от ярости у него было лицо… Одри вытерла слезы. Нет, не надо об этом думать. Она ему поможет. Это все равно ее Том, ее самый добрый, сильный и заботливый любимый человек. Вместе она все переживут и она поможет ему все преодолеть.