***
Проходя медкомиссию по поступлении в реставрационное училище, Андрей, не слишком довольный перспективой вновь сталкиваться с врачами, которые узнают и точно будут спрашивать о его вторичном поле (просто эгоистически хотелось, чтобы об этом знало как можно меньшее число людей), мысленно заставлял себя не язвить и не выкаблучиваться. Он знал: в том, что он не такой, каким хотел бы быть, нет ничьей вины. Тем более врачебной. Так просто получилось. Если уж на то пошло, омеги умели жить вполне счастливо — стоило только захотеть. Андрей не был пессимистом. Он очень хотел жить счастливо, он знал, что будет именно так и никак иначе. Просто возраст такой был — не очень спокойный, зато очень чувствительный ко всякого рода неприятностям. Особенно к тем, которые происходили не по его, Андрея, воле. За такие было обиднее всего. — Так. Андрей Сергеевич Князев. Омега, значит, — без неправдивой доброжелательности, но и без ханжества уставшей от жизни тётки проговорила врачиха. Она была вполне спокойна, создавала впечатление такой женщины, которая, если б была мужчиной, носила бы почётное звание «нормального мужика». Словом, сразу располагала к себе: Андрею не было перед ней неловко, стыдно или как-то ещё. Он кивнул, бодро, подтверждающе угукнул. — Жалобы? — коротко поинтересовалась она. — Только на то, что вторичный пол в принципе есть, — так или иначе, шутить Андрей себе не запрещал. Поймав оживший, оторвавшийся от бумаг взгляд женщины, парень улыбнулся. Та хмыкнула в ответ: значит чувство юмора всё-таки оценила. — Чего так, Князев? Или просто особо остроумный? — было видно: женщина спрашивала не столько из профессионального долга, сколько из собственного, искреннего интереса. Так спрашивают, как у тебя дела, крутые старшие братья или классные тёти, встретив тебя за семейным застольем. Язык развязался сам собой: — Да просто бесит. Знаете, вот, сколько от этого проблем? С детства дружишь с пацанами, а они как узнают, что ты омега, так сразу дружат не как раньше, да и вообще, можно сказать, не дружат. Клеиться начинают, вот. Как к девчонке. А я-то как был пацаном, их другом, так и остался. А им уже и не до этого, — начиная весьма бодро и звонко, Андрей совсем не заметил, как задор потихоньку покинул его, а голос сделался серьёзным, и говорил он теперь не шутя, а на полном серьёзе. — Какая разница, кем мы там друг другу были, если теперь я просто омега? — закончил Андрей и вовсе почти отчаянно, не ожидая от себя такой откровенности, но не испугавшись её. Если захотелось — зачем сдерживать порыв? Тем более, когда тебя действительно слушают. — А что, ты только мальчишек-альф встречал? Девочек-альф — нет? — поинтересовалась неожиданно приятная собеседница, кажется, поняв, какими понятиями («мужик», «пацан», «девчонка» — истинное дитя патриархата) апеллирует лопоухое нечто. — Ну, была одна. Она староста ещё с пятого класса у нас. Орала на меня, гоняла там, — вспоминая одноклассницу, Андрей повеселел, разулыбался. Хорошее было время, и староста хорошей была. Только потом он всё равно выскочил из тёплых воспоминаний; приятно было открыто побеседовать со старшим, знающим человеком, понимая, что от тебя никто не отмахивается, как от мухи назойливой, и никто с тобой не сюсюкается, как с маленьким. — Да и странно это. Я же всё равно мальчик, а она девочка. И что бы это было тогда? Как будто она сильнее, меня защищать должна, а это же как-то странно, разве нет? — Подожди, остроумный, — на лице женщины засветилась улыбка, и Андрей понял: настал его черёд интересоваться её мыслями. Он этот интерес давить не стал и с радостью поддался ему, слушая. — Во-первых: если бы так сложилось и вы были бы счастливы, значит, не странно. Во-вторых: а ты, что, считаешь себя слабым только потому, что ты омега? Вопрос словно выбил почву из-под ног. Чтобы убедиться, видимо, что это не так, Андрей опустил взгляд, проверил почву — или настолько откровенным показался ему вопрос, что он вдруг не смог иначе. — А разве это не так? — как-то тихо, робко спросил он, в полной мере ощущая, что значит беседовать со взрослым, который общается с тобой на равных: это всё ещё круто, но постепенно ты начинаешь чувствовать разницу между вами, между настоящим опытом и убеждениями зелёного юнца. — Конечно же это не так, — послышался добрый смешок, и Андрей поднял взгляд. — Смотри, Князев, я с тобой поделюсь кое-чем. Я-то подумала, раз ты такой шутник, то в голове уж не совсем опилки, а оказалось, что совсем. Так вот, послушай-ка тётю. Взрослую омегу, между прочим, — на этом моменте он сдвинулся к краю стула, наклонился над её столом; очень уж стало интересно. — Омеги не слабые. Ты, значит, тоже. Ты, наверное, ещё в деле не проверял, как работают омежьи, как ты выражаешься, «слабые» инстинкты. Дрался недавно? — Да нет. Вы не подумайте, это только пока что, — быстро поправил Андрей, и женщина опять хохотнула. Ему вдруг очень понравилось её смешить. — Шутни-ик, — шире улыбнулась она, — наверняка за шуточки-то и огребёшь. Не дай Бог, конечно. Так вот, Князев: в любой ситуации тебя спасут твои инстинкты. Если настанет какой-нибудь конец света, помни, что у тебя огромный врождённый талант к самосохранению. К выживанию, если что, — поддразнивая, уточнила она, и Андрей тоже заулыбался шире. Даже становиться объектом её шуток ему очень нравилось. — Твоё тело само тебя спасёт из любой передряги. Только на рожон не лезь, а если полезешь — лучше убегай, а не дерись. Силу тебе не обещаю, а всё остальное — вполне. Хитростью, я смотрю, ты и так не обделён. Андрей улыбался, кивал и слушал. Она рассказала ещё много всего интересного: как, например, должны проходить течки. Эта тема слегка покоробила Андрея, но он старался не подавать виду. Сработал какой-то тумблер на обязательное запоминание всего, что он услышит. Добрая женщина-врач объяснила, что первые разы — они во всём самые страшные, не только в вопросе вторичного пола. Учиться, например, кататься на велосипеде — это ведь тоже страшно, особенно если тебя садят, толкают в спину, и ты вдруг несёшься со склона прямиком вниз. Суть в том, что потом ты уже не боишься так сильно. Потому первые течки и кажутся чем-то кошмарным — юное тело впервые испытывает такие мощные позывы к чему-либо (к кое-чему конкретному, но прекрасная женщина не стала заострять на этом внимание). Главное, как всегда, всего лишь пережить, а дальше будет и спокойнее, и легче. Андрей мотал бы на ус, если б располагал хоть одним. Ещё женщина-врач рассказала, что, согласно статистике, именно среди омег чаще встречаются исключительные творческие таланты. Андрей, тут же накладывая всё сказанное на себя, действительно нашёл истину в её словах: он и рисовал, и писал, и сочинял, и музыка ему нравилась. Если все его маленькие успехи были запрограммированы именно его половой принадлежностью, то, должно быть, это и вправду можно было назвать врождённым исключительным талантом. Впрочем, он не стал задумываться о том, что это связано только с полом — он же сам по себе с приколом, такое, наверняка, зависит уже не совсем от твоей принадлежности; да и вообще, Андрей всё ещё не был пессимистом и очень любил всё, чем увлекался, так что и не подумал всё своё безжалостно катать под волю природной сущности. На этом, конечно, новые факты об особенностях омег не закончились. Андрей слушал и слушал, заворожённо кивая и не сводя горящих глаз со своей личной гуру. Она говорила, что, между прочим, омеги — это очень хорошие друзья. Во всех смыслах. Им свойственно сглаживать углы, они, как правило, не влезают в пустые конфликты, которые устраиваются-то чаще всего ради выяснения, кто сильнее или кто умнее. Это — не совсем их история. Омеги очень хорошо чувствует людей вокруг, какого бы пола те ни были, и именно поэтому к ним подсознательно тянутся окружающие. Ведь всем хочется найти надёжного, понимающего, настоящего друга. Забота, внимательность, понимание, умение найти к любому нужный подход — вот, что значит быть омегой. Это не значит, поправляла она, что омега подстраивается под всех вокруг — нет, это было одним из тех заблуждений, в которые тупо верило неграмотное большинство. Андрей, к своему стыду, тоже в это верил, а потому лишь смущённо чесал нос. Как и все люди, омега самостоятельно выбирает себе своё окружение. Более того, омега острее других чувствует, к кому стоит тянуться, а от кого было бы неплохо держаться подальше. Так называемая чуйка, интуиция, развитая немножко лучше, чем у прочих. Если что-то не понравится — человек уходит, как в любых других ситуациях. В конце концов у каждой омеги есть свой характер, и это нельзя слепо выносить за скобки. — А у тебя, я смотрю, характер-то из всех щелей прёт, да, Князев? — посмеивалась тётя-врач. Андрей согласно хихикал вместе с ней. — Это сразу видно. Каким-то волшебным образом все её слова напрочь поменяли картину его представлений о своём маленьком несчастье. Хотелось слушать и слушать, поспрашивать эту чудесную женщину о чём-нибудь ещё — ведь если она переубедила его, упрямца, значит, она точно какая-то крутая, матёрая тётка, — но в дверь застучали. Он и правда задержался дольше всех остальных в её кабинете. — Ну, беги. Вижу, что и так прекрасно всё у тебя. Не задерживай народ, шутник, — добродушно улыбаясь, она кивнула мелкому пацанёнку, и вернулась к своим врачебным бумажкам. — Спасибо большое, — искренне поблагодарил Андрей, вставая и направляясь к выходу. Напоследок обернулся, не позволив себе уйти просто так — всё же прекрасной была эта женщина, и разговор с ней тоже. Не хотелось уходить, не попрощавшись, — я, наверное, если когда-нибудь в драке огребу, то именно к Вам приду. Вы сразу меня узнаете: шутников полно, а я — настоящий шут, один такой! Та вновь рассмеялась. Уже выходя за дверь, Андрей услышал её доброе: — Иди уже, шут! Надеюсь, не увидимся!***
И так он воодушевился тем разговором, так спокойно стало на его душе, словно он опять открыл для себя таблетки-подавители. Ступая в стены училища, Андрей был стопроцентно уверен: теперь ничто не пойдёт не по плану, потому что отныне у него для всего был чёткий план (бежать — это же считается за план, верно?). Поэтому, в первый же день нарвавшись на неприятности, он сразу решил опробовать все возможности своего тела. Не то чтобы Андрей целенаправленно искал, кого бы выбесить, так сложилось само собой. Он чин чинарём ныкался в туалете, быстро курил после первой пары. В кабинку замолотили, с лёгкостью снесли сломанную щеколду, как будто знали, что именно эта кабинка располагает таким приятным сюрпризом. Потребовали: — О, ты ж перваш? А ну-ка поделись со старшими. Делиться, во-первых, было больше нечем, а во-вторых, совершенно не хотелось. Андрей поднялся с кортов, демонстративно выплюнул бычок в унитаз, молча выплыл из кабинки. Те, видимо, подумали, что он так готовился делиться. Но Андрей встал спиной к выходу и лицом к подпирающим противоположную стену двум распиздяям, даже не заметив, насколько правильно оценил своё удачное положение в пространстве. Дружелюбно улыбнулся и выдал: — Попробуй — отбери, козёл. Не успел здоровяк (туповатый и именно что здоровый — точно альфа, ещё и развонялся так противно от злости) занести кулак для удара, Андрей ловко выдал подсечку, заставив того грохнуться на колено, и дал дёру. Так ноги и понесли его с бешеной скоростью; он до этого и не думал, что может так быстро бегать. Потом эти чудеса на виражах — ну, не на виражах, а всего лишь на лестнице, но это неважно, — озлобленные крики в спину. Веселье, словом. Эксперимент тоже удался: инстинкты и правда не подвели (какая разница, если сам нарвался — потом-то не подвели: да и вообще, он, что, каждый день так нарывался?). Как Андрей был доволен собой! Вывел, разозлил, треснуть себя не дал, да ещё и быстрее, хитрее и ловчее оказался. Это был его личный триумф, не меньше. Всё, как объясняла тётя-врач. — Ёбаный! — испуганно зазвучало прямо перед носом. Так и не поймёшь: это конкретно в его адрес или просто так, рандомно подобранный в стрессовой ситуации матерок? Повторить полёт над ступеньками так же мастерски, как с третьего этажа, на втором не получилось. Андрей засмотрелся куда-то наверх, ожидая ещё разок увидеть рожи тех, кому он сегодня насолил, и тут же поплатился за невнимательность. А как же красиво всё начиналось… Со всего маху он влетел в какого-то бедолагу, который, к своему несчастью, решил в этот момент подниматься наверх. Андрей сшиб его к стенке, вдобавок припечатал к ней самим собой, и они так и врезались вдвоём. Если ему самому стало больновато, страшно было подумать, как пришлось его внезапному препятствию. Грохнувшись на задницу, Андрей болезненно зашипел. Неприятно. За ним всё ещё гнались. Поднял голову, и сверху — бедолага-препятствие, надо же, устоял на ногах — донеслось: — Бля, ты чё, сдурел? Чё творишь-то? Сверху вниз на него ошарашенно вылупился самый настоящий додик. Длинный, спору нет, а на морду лица всё равно додик додиком. Ботиночки чищенные, брючки выглаженные, рубашечка, пиджачок, всё как надо; усишки эти дурацкие, глазища вытаращенные, рот открытый, брови такие — прямо вместо слов говорящие, орлиные. Стоял этот чудик, глазел и охуевал, руки только развёл в стороны, как туповатый вратарь, не успевающий следить за мячом. Андрею смешно стало чуть ли не до слёз. Он бы придумал какую-нибудь шутку, если б на это было время. Успел только издать искренний, добрый такой смешок, брякнуть «пардон», как выше, над пролётом, остановились разозлённые типы. Пыхтели, матерились и чуть ли не сплёвывали — пожалели пол любимой шараги, что ли? — Попался, говно, — запыхавшийся тот самый здоровяк, видимо, единственный был наделён даром речи. Жаль только, что каждое его слово Андрея не столько устрашало, сколько смешило — все старания впустую. — Как-как? — абсурдность первого учебного дня, всей сложившейся ситуации вмиг накатила на него, и теперь Князев превратился в одну большую (не слишком, если честно) смешинку. Он закатился, не постеснявшись даже не вставать с пола, и так и валялся в ногах бедолаги-препятствия. — Я-то говно? — И заржал громче. Возможно, тётенька-врач несколько ошиблась на его счёт. Характер-то — и пакости — и правда пёр из всех щелей, да только инстинкт самосохранения вдруг подвёл. Не хотелось больше спасаться, вставать, дальше бежать или, наоборот, постараться решить конфликт каким-нибудь мирным путём. Андрею вдруг стало до невозможного похуй: этот бычара назвал его говном, он за ним гнался с третьего этажа, у него мозг отсутствовал напрочь — это сразу видно, — перед Андреем в полном ахуе стоял бедный, ни в чём не виноватый пацан. Такой сюр не каждый день собственноручно устроишь. И как тут не ржать? — Пиздец тебе, коротышка, — заугрожали оттуда, сверху, и зашагали вниз. Андрей уже сам хотел получить, наконец, заслуженных пиздюлей — авось и решится этот дебильный конфликт, да и что бы ему сделали? Пнули раза три под жопу? Снова жаль: эта перспектива его не слишком-то пугала, жопа за всю жизнь битая была не раз и даже не два. — Чё пристал-то, а? — вдруг подал голос бедолага-препятствие. — Чё надо? Веселье мигом испарилось. Схлопнулось. Как взрыв, но задом наперёд, наоборот: когда все разрушения мигом слетаются в одну точку и пропадают. Смеяться перехотелось, и Андрей, закрыв больше не улыбающийся рот, мигом подскочил на ноги. Атмосфера разительно изменилась, всё вокруг ощущалось как-то не так, острее. Он шмыгнул левее, остановился рядом с тем, кого посчитал додиком, и, не совсем понимая, что происходит, одними глазами осмотрелся. Двое охеревших остановились на середине лестницы. Казалось, теперь им вообще не было дела до Андрея, на него больше никто не смотрел, его больше не обзывали и ему больше не угрожали. Додик стремительно рушил первое впечатление о себе: Андрею он вдруг показался не просто чуть повыше себя, а самой настоящей, здоровенной, огромной глыбой. То ли он за секунду раздался в плечах, то ли изначально был таким — Андрей не понял, но совершенно растерялся. В нос резко ударило целое смешение чужих запахов. Если бы это был настоящий калейдоскоп, Андрей бы тут же ослеп. Злость, невыпущенная сила, почти животная агрессия — вот, что резкими ароматами витало в воздухе. Было очень странно, что исходило это не только от тех двоих, которых Андрей дразнил, но ещё и от бедолаги — да и какой это бедолага теперь? Пёс, который вот-вот с цепи сорвётся, одуревший, не меньше. — А тебе какое дело, а? — говорящий здоровяк призывно задрал подбородок. Подошёл ближе, спустившись на другую ступеньку. — Чё, самый смелый? Больше всех надо? — Чё за беспредел-то? — в тон отвечал длинный. Теперь Андрей понял: это он только смотрелся додиком, в голосе-то рычание страшное-страшное прорывалось. — Беспредел — это старших не уважать, слышь, — парировал так называемый старший. — Беспредел — это младших пиздить, понял, да? — не терялся, быковал страшный-престрашный додик. — Смелый, всё-таки, самый. Значит и тебе пиздец, — закатывая рукава, подходя ближе, пообещал здоровяк.***
Андрей не совсем понял, что с ним произошло, сколько прошло времени. Он пришёл в себя совершенно внезапно, за какими-то, должно быть, не раз зассанными гаражами. В один из них он с грохотом влетел на всех парах, окончательно путаясь в ногах. Запыхавшийся, вспотевший, с колотящимся сердцем, он развернулся, шикнув от неуёмной тряски в коленках, прижался жопой к гаражу — чтоб стоять было легче, — и вдруг увидел прямо перед собой точно такого же дикошарого не-додика. — Нихуя ты драпанул, — давясь воздухом, отрывисто, на выдохах свистел тот. — Я чуть не сдох, ё-моё. — Ой, прости, — точно так же, только ещё и как-то неловко от непонимания ситуации, отвечал Андрей. — Я, это самое, не хотел. Я даже не соображал, мне кажется. А где эти? — имел в виду двух отморозков. — Какие «эти»? — вдруг, сквозь невосстановленное дыхание, почти захлёбываясь, засмеялся длинный. — Пылью давятся, наверное. За тобой хуй успеешь. Андрей потряс своей дурной головой, думая, что, кажется, он всё-таки дошутился, добегался, допрыгался и допизделся. Адреналин потихоньку спадал, но он всё ещё не понимал, что вокруг него и с ним вообще происходит. — Ё-моё, ты руку-то отпусти, щас отдавишь нахрен, — спустя какие-то секунды голос не-бедолаги и не-додика звучал абсолютно нормально, как будто и не сдыхал он тут вместе с Андреем только что. Князев не понял, чего в моменте испугался больше: этой быстрой перемены (как он, собака, так быстро отдохнул? Андрей, вот, готов был лёгкие свои выплюнуть) или того, о чём его попросили — он даже не помнил, как чужая рука оказалось в собственной крепкой хватке. Но тут же сделал, как просили. — И за это, блин, прости. Я тоже не специально, — заверил он. Незнакомец, который теперь казался совершенно точно знакомым, спокойно агакнул и плюхнулся задницей прямо на какой-то пень позади себя. В молчании они провели, наверное, чуть меньше минуты. За это время Андрей не совсем успел перевести дух, но уже чувствовал, что сердце не долбит по ушам — значит, можно было и попиздеть. Он уже открыл рот, как его перебили: — Миха, — и протянули руку, которую Андрей давеча чуть не отдавил. — Андрюха, — пожал в ответ. Не так крепко, как некоторое время назад её держал. — Слушай, я, может, с ума сошёл, — неловко начал Князев, но решил, что спросить всё-таки нужно, — но я вообще ничего не помню с того момента, как мы на лестнице стояли. Мне по башке всё-таки дали, да? Этот странный Миха вдруг заржал. Громко, раскатисто, заразительно — так, как будто Андрей рассказал лучшую в его жизни шутку, так что не улыбнуться в ответ не получилось. Андрей был удивлён. — Ну ты персонаж, — отсмеиваясь, начал Миха. — Как не помнишь-то? Мы уже, блин, там чуть не сцепились, а ты меня вдруг — хуяк! — как схватил за руку-то, — потряс своей не то пострадавшей, не то всё-таки спасённой конечностью, — и похерачил! Я подумал сперва, что ты меня на лестнице угрохаешь, но всё, вроде, обошлось. Так ты не останавливался! Бежал-бежал, я за тобой, а у меня уже ноги путаются, только чё делать-то? Ты не отпускаешь, я тебя остановить, блин, не могу. И, вот, щас в гаражи нас завёл, — и снова заржал. А Андрей слегка остудил собственный пыл. Эта внезапная кратковременная потеря памяти не то чтобы обрадовала. Здорово, конечно, что они ноги унесли, да только странно это всё было. Как будто бы не он собой управлял, а что-то другое. Что-то, о чём он внезапно вспомнил — кажется, именно об этом толковала добрая тётя-врач. Инстинкты! — Бля, нихуя себе! — вдруг ожил Андрей и тоже засмеялся, хлопая Миху по плечам — это от собственного прозрения. — Вот это я выдал! Вот это я понимаю — самосохранение! Миха непонятливо уставился, но промолчал, в лёгком удивлении наблюдая за странным новым знакомым. Андрей вытянул руки вверх, опять посмеялся, пританцевал слегка, а потом, кажется, вернулся в норму. Стоял, улыбался, мычал какую-то незатейливую мелодию под нос. — Слушай, Андрюх, — вкрадчиво, с ноткой лёгкого ахуя поинтересовался Миха, — а ты всегда такой? — Какой? — не переставая довольно ухмыляться, вопросительно брякнул Андрей. — Ну, такой, — неопределённо пошевелил рукой в воздухе, — с приколом? Андрей опять засмеялся, а Миха опять вылупился. — Не боись, — выдал, наконец, герой-бегун, — всегда.***
И как-то так вышло, что уже через час они вдвоём прогуливали пары, зависая в одном из ближайших дворов. Андрей знал, что в первый день, когда ещё не были готовы студенческие билеты, зачётки, списки групп, когда ещё не выбрали старосту, прогуливать нестрашно и даже полезно для поднятия раздолбайского духа. Миха просто прислушался к советам приколиста — но, если честно, просто не хотел прощаться с ним, так и не познакомившись, не узнав, что это за фрукт такой. Сперва они разговорились об учёбе: выяснилось, что они одногруппники, а Миха знать не знал, что пропустил первую пару. Поначалу переживающе молчал, но Андрей каким-то шестым чувством ощутил, что тот боялся пропусков или чего-то такого, и популярно объяснил про первые учебные дни и их общеизвестную неподготовленность. Миху это успокоило — а Андрею очень понравилось, что Миху это успокоило. Потом они выяснили, кто где живёт. Где лучше курить до и после училища, выбрали себе собственную курилку. Поржали с того, что Андрей к училищу был не то чтобы прям готов: Мишу очень развеселила всего одна купленная тетрадка, а Андрей, в принципе, всегда любил над собой посмеяться, так что продолжил разгон с бедной вещицей. Открыл, а оказалось, что взял с собой в первый день не тетрадь для учёбы, а тетрадь, которую без лишней скромности считал собственными черновиками — черновиками, по сути, всего, что приходило в голову и требовало воплощения. Миха как-то неожиданно оживился. Андрей перелистывал перед ним страницу за страницей, показывал некоторые приколы, к которым человек, не знакомый с его тараканами, мог быть так или иначе готов. Он в целом не стеснялся знакомить кого бы то ни было со своим творчеством, у Князева такой проблемы не было, но, когда показывать стало больше нечего, Андрей в очередной раз удивился новому знакомому. Его реакции, если быть точнее: — Дай посмотреть, — казалось, Миша даже не моргал. Андрей уже закрыл тетрадку, а тот всё смотрел на неё, как будто страницы с рисунками и стихами продолжали мелькать перед глазами. — Так мы ж только что всё посмотрели, — настолько он был удивлён, что даже не понял, в чём суть просьбы. Так и сидел с закрытой тетрадью в руке. — Я сам хочу посмотреть. Можно? — Андрей встретил этот странный, новый — потому что ни у кого раньше такого не видел — взгляд и молча, как-то туповато протянул вещь Мише. — О, круто! — тот сверкнул радостной, детской улыбкой, уткнулся в тетрадь и пропал в ней. А Андрей так и подвис на ощущении чего-то нового и странного. Повторим: ему нравилось показывать кому-нибудь, что он наработал на пару с той дурью, которая водилась в его голове. Какой бы ни была реакция, Андрей был рад своими штучками вызывать её у людей. Ему нравилось и смешить, и заинтересовывать, и пугать, и раздражать — ему нравилось всё, и ничего, вроде бы, никогда не удивляло его. А тут этот взгляд. Такой, как будто Миха слегка подвис или что-то из черновиков недопонял, недосмотрел. Когда было смешно, Миша смеялся. Когда было похабно или не очень прилично, он прикрывал ладонью рот и прыскал шкодливым хихиканьем. Когда было неожиданно, удивлялся и улыбался — радовался удивляться. Андрею совсем не казалось, что он ошибается в своих наблюдениях насчёт Михи, так что он не сомневался в собственной правоте. Занимало его всё равно не это (хотя, если так подумать, это ведь тоже странно: почему ему казалось, что он нисколечко не ошибается в распознавании Михиных реакций? Они ведь только что познакомились). Занимало Андрея то странное и новое, что он во взгляде Миши заметил. Что-то похожее на восхищение, на крайней степени интерес, на непоседливость нетерпеливых детей, которых еле-еле усадили на одно место, а они были готовы соскочить с него сию же секунду, чтоб ничего интересного не пропустить. Глаза Михины натурально блестели, и Андрею, конечно, это было очень приятно. Просто, помимо приятно, было ещё непривычно. Но Андрей не стал мешать новому ощущению разрастаться, как не мешал Михе шариться в своих черновиках. Всё равно ему всё нравилось.***
— А знаешь, — прикуривая, признался Андрей, — я сперва подумал, ты какой-то такой, блин, — и защёлкал пальцами, не в силах подобрать правильное слово. — Ща, щас скажу… Уже вечерело. Ещё, конечно, не становилось холодно — благо, сентябри никогда не отличались жёсткостью погоды, — и никто не торопился домой. Они прошлялись на улице целый вечер, болтали обо всём на свете, проведя друг с другом несколько часов. Если бы кто-нибудь из них об этом задумался, это время показалось бы им пшиком, мгновением, потому что интересные дни, как правило, пролетают за секунду — это небольшая цена за то, чтобы навсегда остаться в памяти целым приключением, к которому ты будешь возвращаться снова и снова, думая, что длилось оно не меньше целого месяца. — Какой? — с интересом поглазел на него Миша. За целый день Андрей успел привыкнуть к этой особенности нового приятеля. Миха глазел без вызова, не с напором, а с простым, искренним интересом. А искренность ведь штука такая — всегда подкупает. — Ты только не обижайся, — вспомнив нужное слово, Андрей не смог сдержать смешка и придурочно хмыкнул. — Додиком ты мне показался. Пиджак, рубашка, брючки. Все дела типа. Как ботан какой-нибудь. А на самом деле ты нормальным типом оказался, — и не то одобряюще, не то ободряюще пихнул в бок. И тут, кажется, впервые за сегодняшний день совершил ошибку. Не такого масштаба, при котором за тобой по всему училищу носятся два разозлённых лба с целью отмудохать за наглость, а иного — больше, важнее. Миша вдруг, в противовес тому, что происходило там, на лестнице в реставрационке — когда он Андрею вдруг показался в сто раз больше, сильнее и страшнее, чем был на самом деле, — сжался. Плечи его съехали вперёд ещё круче, шея вжалась, локти острые прилипли к бокам — Миша за секунду стал маленьким-премаленьким. Это Андрея удивило; это была первая вещь за сегодняшний день, которая Андрею не понравилась. — Ой, ты чё? — включился Князев. На самом деле всё произошло за доли секунды, но Андрею показалось, что это зрелище он наблюдал не меньше минуты, и недоумение заставило его тупо залипнуть. Нужно было скорее оживляться, и он оживился. Но Миша в ответ лишь неопределённо дёрнул плечом — типа неткнул. Это Андрею не понравилось тоже, и он как-то сам собой включился на полную (оказывается, до этого был включён не на полную): — Мих, ты чё, обиделся? Не надо! Ты что? — схватив немаленькую-маленькую дылду, заговорил Андрей. — Я не подумал. Не надо было говорить, да? Зря я сказал. Ну, так я больше не скажу. Ты же всё равно нормальный тип! Крутой! — остановив Мишу, схватился уже за оба его плеча, теперь вырисовываясь прямо перед ним. Сигаретный дым гадко забирался в нос, раздражая слизистую, хотелось поморщиться, но Андрей не обращал на это внимания. Сейчас его вниманием владел Миша. — Дурной я просто, слышишь, Мих? Не слушай меня. Просто знай: я тебя крутым считаю! Мы ж целый день с тобой, это самое, болтаемся. Я уже понял, что ты правда крутой! А я дурак. Он замолчал, не в силах придумать что-нибудь ещё, чтобы вывалить это своими искренними заверениями на Мишу. Тот стоял неподвижно, в глаза не смотрел. Поджимал губы под дурацкими подростковыми усиками. Стоял и молчал. — Мих? — только и смог выдать Андрей, тоже притихший от странного зрелища. Как-то практически всё с этим Михой было и ново, и странно, и непривычно. — Какая разница, на самом деле, — тихо пробубнил тот. Андрей от неожиданности даже не понял — может, он ослышался? Хотя слова точно разобрал. — Что? — тупо — в очередной раз за день — переспросил Князев. Впрочем, его это не слишком стесняло (своя, в смысле, некоторая заторможенность). — Какая разница, на самом деле, — повторил Миша, только теперь на том не закончил. Продолжал: — кто там как выглядит. Это без разницы. Главное, это чё там внутри, в голове у человека. А как выглядит — без разницы. Хоть, там, додик, хоть нет, хоть ещё кто-нибудь. Андрей, конечно, был полностью согласен с тем, о чём говорил Миша. Только вот вид, с которым он говорил, словам совсем не соответствовал. Миша всё ещё был каким-то неправильно маленьким, Андрей не отпускал его плеч, которые, на секундочку, были выше и шире его собственных, и не мог отделаться от ощущения, что держит кого-то маленького, хрупкого, кого-то, кого никак нельзя поранить или обидеть, потому что вот сломается, а ты и не заметишь, потому что сам такой здоровенный по сравнению с этим кем-то. Миша не глазел в открытую, он пялился куда-то вниз, в землю под ногами, рассеянно, растерянно водил подбородком из стороны в сторону, как грустная лошадка. Выглядел так, словно пытается рисоваться, а не может, потому что сам своим словам то ли не верит, то ли верит, но не до конца. Загнанный, затюканный — вот, как Андрей мог бы его сейчас описать, если бы захотел. Но он не хотел. Он очень хотел Мишу успокоить. Развеселить, улыбнуть. Вернуть его хорошее настроение. Почему-то это было важно. — Ты крутой, — не ожидая от себя такого серьёзного, твёрдого тона, выдал Андрей. Миша наконец-то взглянул на него, будто услышал, до этого не слышав ни слова, — я так считаю. Это я сам додик. Без разницы, как ты выглядишь, ты крутой, Мих, — и уверенно кивнул, покрепче цепляясь взглядом за чужой, ожидающе вскинул бровь — и когда Миша медленно кивнул следом, когда слабо, но по-доброму улыбнулся, тогда Андрея отпустило. Потому что в этот момент Миша перестал казаться ему маленьким и хрупким; Миша постепенно, на его глазах, снова стал самим собой. Плечи под руками Андрея расслабились и выпрямились (Миха всё равно оставался сутулым, но сейчас это ощущалось свободнее и лучше), их обладатель вновь вырос, и теперь всё встало на свои места. Андрей улыбался и глядел на него снизу вверх, отпуская плечи. На душе разом стало и светлее, и приятнее. Как будто Андрей уронил мамину вазу и поймал за секунду до падения, которое грозило бы концом света; как будто Андрей наступил на хвост любимой собаки, случайно, нехотя сделал больно и спустя долгие минуты умоляний, обниманий, поцелуев и клятв больше никогда так не делать выпросил прощения у четвероногой отдушины, увидел, как она всё-таки завиляла хвостом. Про себя он назвал это правильным, не задумываясь, в чём, собственно, причина правильности. Главное — Миша был спокоен и улыбался, а почему это главное — было не первостепенно. — Знаешь, чё? — Миха первым продолжил путь, и Андрей с готовностью двинулся следом, слушая нового друга. Теперь он с полной уверенностью готов был заявить, что Мишка — его друг, что бы там сам Мишка не думал. — У меня, то есть, вообще, у нас с ребятами группа есть. Музыкальная. — О, крутяк! Музыку делаете, значит, — музыка тоже очень интересовала Андрея. — Чё за музыка? — Да, — Андрея позабавило это странное, однако весьма довольное «да», но Миша быстро поправил себя (что, впрочем, Андрея улыбало не меньше), — ё-моё, в смысле, панк-рок. Хочешь с нами? Нам обложку надо. Первый альбом запишем. Будет круто, ты прям мастер, — Миха улыбался и снова глазел. — Дурной, но мастер, блин. Андрей без раздумий согласился. Это тоже ощущалось как нечто правильное; надо же, сплошное «правильно», а не сутки. Давненько у Князева не было таких правильных дней.