***
Однажды Миха всё-таки что-то заметил. У Андрея в тот момент затряслось всё, что могло трястись. Он замер, сжав карандаш пальцами с такой силой, что ещё чуть-чуть — и переломал бы бедную деревяшку. Они сидели на паре, Мишка старался что-то записывать, и Князь, погружённый в свои невесёлые мысли, забылся. Рука сама вывела на тетрадном листе что-то, что он никогда в жизни не изображал на бумаге. Оттуда на него смотрел обычный человечек, несуразный, непонятно как нашедший путь выскочить на лист из головы приунывшего художника. Этот нарисованный тип не был ни упырём, ни вампиром, ни колдуном — обычный лопоухий мальчишка глядел прямо, не улыбался и не грустил, всего лишь смотрел прямо. Андрей просто нарисовал обычного человека — почему-то самого себя. — Чё делаешь? — поближе подлез Миха. Он редко лез со всякой болтовнёй сам, а тут, собака, так не кстати решил обратить на Андрея внимание. Тогда-то Князь и замер, не в силах объяснить, что это за хрень он выдал в тетради, даже себе — а если ты не можешь что-то объяснить себе самому, что же тогда ты можешь сказать окружающим? — Ой, — Миха сунул нос поближе к рисунку и тут же вскинулся, уставился и принялся привычно глазеть, — ты чё это? Себя нарисовал, что ли? Андрей невнятно повёл плечом. Он прекрасно понимал, что этот Михин вопрос затрагивал не столько рисунок, сколько его причину — почему Андрей взял и внезапно начиркал кого-то до боли похожего на себя. Раньше они угорали только так: то комиксы, то какая-нибудь пошлятина, где преподы, как правило, выступали в главных ролях, то смешные и жуткие рожи. А тут всего лишь что-то типа Андрея. Конечно это была странная выходка, Князь и сам бы удивился, если бы в моменте подумал, как это выглядит со стороны — тем более, он никогда не рисовал себя, во-первых, такого обыкновенного, простого, во-вторых, при Мише. Как-то не до автопортретов было, когда они увлекались угарами, сочинительством и одним на двоих беснованием. — Чё к чему? — смешливо фыркнул Горшок, опять возвращаясь к рисунку. — Ну, так-то похож, ага. Только ухи чё-то маловаты, Андрюх, давай-ка не скромничай, — и пакостно пихнул куда-то в рёбра своим до противного острым локтём. Князь вздрогнул, не ожидая подъёба, удивился и замер. Такая непринуждённость Михи вдруг вернула его к реальности, в которой, по сути, не поменялось ничего критичного. Горшок прикалывался, позволяя себе поотлынивать от учёбы, дразнил его. Шло занятие. После пар они пойдут в курилку, потом словятся с Шуриками, будут делать свои музыкальные дела. Дома он начнёт новую тетрадь для черновиков, потому что эта уже заканчивалась, и последний лист Андрей потратил, чтобы изобразить себя — странного, безэмоционального, никакущего. Ещё и недостаточно ушастого. Да, он винил себя. Да, это поганое чувство жрало его. Да, он опять чувствовал, как тускнеет, меркнет из-за всего этого. Но на самом деле всё шло своим чередом. И его враньё ни на что не повлияло. — Эй, — Горшок снова подлез поближе, прижимаясь плечом к плечу, отвлекая на себя ещё и прикосновениями — он всегда был тактильным, большим и заметным, у него не получалось не отвлекать, и до Андрея только сейчас дошло, как же это, блять, хорошо, как же это удачно, как же это было ему необходимо прямо сейчас, именно в эту секунду. Он повернулся к Михе, упираясь в него туповатым взглядом, всё ещё медленно обрабатывая загнанным виной и стыдом мозгом происходящее. Тот хмурился, пытаясь понять, какая хрень нашла на Князя, — да чё с тобой? Всё нормально у тебя? Нормально ли всё у Андрея?.. Наверное, всё-таки да, потому что ничего в их жизнях действительно не поменялось. Он не проебал ни друга, ни их общий мир, ни музыку — если так подумать, он вообще ничего не проебал. Страх отступил за секунду. Облегчение ухнуло, как ведро с водой, опрокинутое на голову, и Князя отпустило. Он сам ощутил, как расслабилось не только тело, долгие дни охваченное нескончаемой тревогой, но и собственная голова — правильно говорили, она у него периодически дурной становилась. А сейчас, кажется, дурить перестала. Стоило только понять, что к чему, посмотреть на всё немножко со стороны. Андрей улыбнулся, как не улыбался все эти дни — лукаво, довольно и весело: — Да я просто оглох от того, что ты щас ляпнул, Мих, — и вернул то, что успел задолжать Горшку за целую пару спокойствия и тишины — ткнул в бочину посильнее. Тот прыснул в кулак и, судя по всему, после этого таки убедился, что с другом всё в порядке. — Пиздец, ты придурок, аж напугал, — улыбчиво пробубнил он, стараясь быть потише. — Я подумал, мож, у тебя чё случилось. А то сильно тихий сидишь. Приличный — охуеть можно. — Это я тебе время передохнуть дал, — придуриваясь, прошептал Князь. — Всё ж решил тебя уважить, дать времени поучиться, все дела. Сам понимаешь. — А-а, — Миха смеялся: точнейшее доказательство того, что всё в порядке, — уважил, значит, — Андрей вспомнил, как ему нравилось веселить Горшка, вытаскивать его из омута мрачной задумчивости, в котором тот пребывал куда чаще, чем сам Князь. Кажется, теперь всё случайно сработало наоборот. Они поменялись местами. Это было удивительно и, если честно, приятно; не то чтобы Андрей не предполагал, что Миха, за состоянием которого он по неведомой причине всегда приглядывал, может провернуть такой же фокус в ответ, просто это было неожиданно. Оттого и приятно (или, может, Андрей просто любил сюрпризы). — Конечно, — важно кивнул он, а потом пропел чуть громче положенного: — ведь я уважаю пирата. Миха сдался — хотя не сказать, конечно, что он как-то сопротивлялся вернувшейся к Князю бесяке: — А я уважаю кота, — гыгыкая себе в кулак, в правильном тоне мультяшного пирата продолжил он. Андрей расплылся в своей привычной пакостно-радостной улыбке. Если несколько дней назад он не мог и представить, как это можно — вернуть всё на круги своя после того, что он сделал, то теперь спокойная уверенность разливалась по телу вместе с бегущей в венах кровью. Он чувствовал: всё будет хорошо (а если нет — всегда можно что-нибудь сообразить; только где ж эта простая истина была все эти дни?..).***
Миша не особо разбирался в человеческих чувствах, их природе и причинах. Ему не было наплевать, он не считал себя чёрствым тюфяком, особенно если учитывать, что в последнее время он становился всё более несдержанным и эмоциональным в некоторых вопросах. Просто Миша не так часто задумывался о том, что происходит у других внутри. Да и сложно по-настоящему об этом задумываться и приходить к каким-нибудь верным выводам, когда ты толком не можешь разобраться в себе. Так Миша, в принципе, и жил: не совсем понимая себя, не совсем понимал и других. Вот Шурик, например, всегда видел его насквозь; когда они были маленькими, было весело верить в то, что у Балу прямо в глазах есть встроенный сканер, с помощью которого он видит, что происходит с окружающими его людьми — настолько Мишу удивляла способность друга очень хорошо и чётко понимать, что волнует других. У Горшка так не получалось, а разговаривать с кем-нибудь об этом ему не шибко хотелось. В его жизни не происходило ничего такого, что требовало бы подобного серьёзного разговора. Батёк — подумаешь, он всегда таким был, Мише не привыкать. Муся — мама-то вообще ангел, ну да, иногда не понимает его, так чё ж теперь, нужно ныть из-за этого? Музыка — это вообще повод порадоваться, а не пожаловаться, тут и говорить не о чем. Обсуждать, как Мише казалось, нужно только серьёзные, важные вещи. А что у него серьёзного? Только «Контора», а её и её будущее они обсуждали беспрерывно на каждой репетиции, Миша думал об этом буквально каждую секунду; что ж, выходит, это и было для него серьёзным вопросом, стоящим и обсуждения, и траты времени и сил. Но в последнее время получалось так, что группа и музыка не были единственными заботами, занимающими все его мысли. Появился третий пункт, непонятно как и непонятно когда ставший, кажется, таким же важным для Миши — Андрей. Горшок удивился, в какой-то момент словив себя на мыслях о нём. Несколько дней подряд Князь казался ему странным. В смысле, он был странным и до этого, Андрей вообще был самым странным из всех Мишиных новых знакомых (может, поэтому так быстро и стал лучшим и самым интересным среди них). Но чудаки на то и чудаки, чтоб удивлять безостановочно — вот и Андрей совершенно внезапно для Миши как-то изменился. Во-первых, он стал тише и спокойнее. Нонсенс. Андрей в представлении Миши был из тех людей, чья болталка не затыкалась практически никогда, а если и затыкалась, то только для того, чтоб выдумать что-нибудь покруче и позже обязательно выдуманным поделиться. А тут Князь несколько дней ходил больно уж спокойный. И если спокойствие других людей ощущалось как-то нормально, как само собой разумеющееся, то спокойствие Андрея — не иначе как что-то нехорошее. Это не было каким-нибудь затишьем перед бурей его новых идей, нет, это выглядело так, словно у него что-то случилось. Он ничего не говорил об этом Мише, а сам Горшок как-то не думал, что у Андрея спрашивать; наверное, если б он захотел, рассказал бы сам? Зачем лезть в душу, когда этого не просят? В общем, судил Мишка по себе — и не лез. Просто видел и не понимал, что происходит. Во-вторых, — и это важно, это было видно, это замечал даже Миша, — Князь делал вид, что ничего не произошло. Если Миха попадался на своём разглядывании чужой тетради, Князь улыбался и, не жадничая, давал её посмотреть, но всё это было как-то не так: он рисовал, писал, но Миша знал, что Князь сам не в восторге от своих работ, потому что всё делал на автомате, а не в приливе вдохновения. Миша не мог объяснить, что не так, просто знал: происходит что-то не то. А потом поймал Андрея на совсем уж чудном: тот нарисовал самого себя. Не то чтобы Миша осуждал автопортреты, нет, просто Князь никогда такого не делал. К тому моменту Миха изучил практически все тетрадки с черновиками: те, которые Андрей исписывал при нём, он получал в любой момент, а те, которые были заполнены до поступления, время от времени притаскивались хозяином на репточку. И ни в одном из них Миша не наблюдал хоть какого-нибудь хмырёныша, который был бы похож на Андрея. А тут, — нате! — просто человек, да ещё и сам Андрюха. Да и ладно бы, если б обыкновенный, так он ещё и был совсем на себя не похожим, — и дело не только в ушах. Нарисованный карандашом Князь не улыбался. Смотрел с листка прямо, безэмоционально — буквально никак. И тут Миша уже не смог сдержаться: докопался. И вышло-то по итогу всё здоровски: Андрей вроде бы раскачался, они повозились, поугорали, им опять влетело от препода. Только мысли об этой странной ситуации так и не выходили из головы, Миша постоянно возвращался к ним, как порой возвращаются к случайно оброненному кем-то слову, думая: «а его точно обронили случайно или всё-таки нет?». Почему-то это не отпускало Горшка — даже при том, что Андрюха вернулся в своё обыкновенное полусумасшедшее, полупакостное состояние. Миша не понимал, что тогда случилось с Князем, и непонимание закономерно породило интерес. Не такой, какой обычно овладевал им, то есть не открытый, не «на таран», не маньяческий — такое как раз было с музыкой и группой, — а какой-то тихий, при котором хотелось наблюдать, разбираться и анализировать. Тут-то и была загвоздка: Миха сроду подобного не испытывал. Если его что-то напрягало или увлекало, все вокруг всегда были в курсе, потому что он не мог это скрывать и не скрывал. А теперь было по-другому, теперь было по-новому — и оттого непонятно. Да, заскучать с Князем не удавалось — не представлялось возможным. Спрашивать у Андрея напрямую Миша упрямо не хотел. Его, конечно, никто и не заставлял, но почему-то Горшок предпочитал, чтобы друг об этих его мыслях не знал; если б Мише вдруг сказали, что специально наблюдали за ним какое-то время и молчали, он бы скорее разозлился и устроил разбирательства: зачем, почему он был не в курсе, что за странная херня и всё в таком духе. В очередной раз посудив по себе, Миша продолжил делать вид, что ничего не замечает, чтоб не спалиться перед Князем: да, он подслеживает, да, он засматривается, да, ему почему-то интересно, да, ему зачем-то вот прям надо знать что к чему. И ещё раз да — это кажется Мише немного унизительным. Странно осознавать, что тебе что-то интересно, но ты не можешь сказать об этом в открытую. Что ещё более нелепо, так это то, что причины невозможности заявить об этом прямо тебе самому до конца не понятны. Какой-то замкнутый круг абсурда, — о котором Князю знать, естественно, необязательно (а Горшку следовало бы поскорее понять, осознать и переварить). Хотя головой Миша не понимал вообще ничего из того, что испытывал, кое-что всё-таки было для него ясно: внутренний альфа и его поведение — вот с чем, с чем, а с этой хернёй Горшку всё было понятно. Это нутро, как он иногда его называл, опять бесилось, потому что ему не нравилось чувствовать себя уязвимо. Изнутри предупредительно, настойчиво рычало: «не молчи, это бесит, зачем тебе молчать, чего ты боишься, почему ты вообще боишься, ты же альфа, это тебя должны бояться и не злить». Внутренний альфа подходил к черте бешенства. Наверное, в последнее время именно из-за него Миша становился всё более вспыльчивым и неусидчивым. В группе он всё более чётко ощущал собственное лидерство — негласное, потому что никто эту тему никогда не поднимал, но от того не менее заметное. Пацаны не спорили практически ни с одним его словом: Поручик порядочно и вполне счастливо стучал, не выражая интереса к вещам, которые его барабанов и тарелок не касались, Балу мог разве что погундеть о том, что им нужна новая аппаратура, а денег нема, а Князь, если и вставал в позу, то только в тех случаях, когда отстаивал свои идеи и намётки по текстам. Это постепенно сходило на нет, поскольку Миха взял на себя ответственность за звучание, оставив Андрею всю стихотворную работу. Никто не был обделён и обижен, а потому никаких конфликтов действительно не возникало. Руководя процессом, Миша ощущал, как довольствуется непонятный зверь внутри него. А тут его довольство снова начало заканчиваться, и Горшок даже задумывался: быть может, всё дело в нём, в этом наглом нутре, которое психует, если что-то идёт не по его плану? Но так ведь не может быть, что во всём виновата именно Мишкина сущность. Не будучи терпеливым и осознанным человеком, Миша успешно доконал самого себя, вариться в собственных мыслях и в бесконечном «что ты выдумал, зачем шифруешься, если беспокоит — иди и спроси» стало невыносимо. К Андрею он не пошёл, но зато пошёл к Балу — к человеку, который всегда и во всём ему помогал.***
— Меня это заебало! — взмахивая руками, без стеснения разбрасывая пепел с сигареты вокруг себя, заявил Горшок. — Я ваще не пойму, чё происходит. И, знаешь вот, тут и прямо-то не спросить, потому что это бред, ё-моё. Вот представь: прихожу я такой, блять, к Андрюхе и говорю ни с того ни с сего: «привет, Андро, а я заметил неделю назад, что у тебя что-то там, блин, случилось, но тогда не спросил, а щас спрашиваю, потому что мне это, блять, покоя не даёт. Так чё ты грустный ходил?», — Балу еле сдерживал смех. Веселило всё: от самой ситуации, с которой к нему пришёл Миха, до того, как он её обрисовывал, очевидно, злясь и на самого себя, и на весь мир, и на своего Андро в том числе, за то, что довёл его до такого обеспокоенного состояния. Горшок, заметив дрожащую от невыпущенного ржача улыбку друга, нахмурился сильнее. — Ржёшь? Смешно тебе, да? А я уже с ума, нахуй, сошёл! Это такая бредятина, вот аж самому стыдно, Шур, ты не представляешь! Этот уже хуй забил и опять весёлый ходит, коры мочит, сочиняет там, ну, своё, а я уже голову всю сломал. Я не ебу, чё делать. Меня это не отпускает — и всё тут, — и, стискивая сигарету зубами, навалился на спинку лавочки, как бы показывая: «я договорил, я злой и вредный, но я готов слушать». Балу прокашлялся, молясь, чтобы ни в коем случае не засмеяться в голос. Он безмерно любил Миху, у Шурика в принципе не было варианта его не любить, но в такие моменты, как этот, Балу еле справлялся с собой. Всё было до того смешно, до того абсурдно, что хотелось лопнуть, как воздушный шарик, и с весёлым свистом улететь куда-нибудь подальше. Впрочем, всякого рода нелепости всегда веселили Сашу, — просто эта была особенной, потому что была Михиной. Потому что Миха пришёл с неозвученным, но полностью понятным Шурику вопросом — а оттого, что Горшок сам этот вопрос ещё не осознал, Саше и было смешно. Опять одно да потому: как же люди не хотят понимать, что с ними происходит, и смотрят повсюду, но только не в самих себя. Ужасная человеческая глупость — почти настоящая трагедия! Жаль только, что в масштабах их реставрационной шараги, а не всего мира. Хотя для Горшка, судя по всему, это сейчас было равнозначным. — Знаешь, Мих, — улыбаясь, начал Балу, — я не совсем понимаю, что ты от меня хочешь, — поступать с Мишкой вот так — то есть заставлять его работать собственной думалкой над вопросами чувств, которые всегда давались ему труднее всего, — было несколько жестоко, Балу это понимал. Для Миши это всегда было тяжело и неприятно. Как известно, лёгкие пути — это хорошо и всегда в радость, но порой людям нужно идти туда, где будет сложно и скверно, потому что только так они смогут научиться помогать себе самостоятельно. Балу был абсолютно уверен в том, что эта ситуация как раз относится к числу таких случаев. — Хочешь совета? Или чтобы я просто опытом поделился? — смех плавно отходил на второй план, Балу успокаивался, начиная думать о том, как бы так покруче подвести Горшка к простой истине, которую он, словно бы страдал дальнозоркостью, перед своим носом всё никак не мог разглядеть. — Опытом? — эхом отозвался тот, всё ещё хмурый, нервно жующий свою бедную сигарету. — А ты чё-то понял вообще? Ну, из того, что я тебе щас рассказал, — и тут же метнул прищуренный, ищущий какого-то подвоха взгляд; да, вот она — Мишкина боязнь уязвимости: «как страшно позволить кому-то узнать, что я не злой, и не страшный, и не серый, и не волк, и в поросятах вообще ничего не знаю!», ну надо же. Балу всегда это забавляло, но не в том ужасном смысле, когда друг потешается над другом, а скорее в самом умилительном из возможных. Зная Горшка с детства (то есть когда он был ещё не Горшком, а маленьким Горшочком), Шурик периодически проводил параллели с тем, что было, и с тем, что стало. Поменялось, на самом деле, мало что, за исключением габаритов — вымахал Миха покруче всех, конечно, но, хоть и превратился в длиннющую шпалу, внутри так и остался недоверчивым, суетливым, маленьким ребёнком. Вот как над таким потешаться? Только любить и поддерживать, что Балу и делал — по крайней мере старался. — У тебя такое вот было? — и в подтверждение всех мыслей Миха выдал этот вопрос более тихим, вкрадчивым, несмелым голосом — Боже, как же он переживал! Ещё, поди, с недельку ходил и накручивал сам себя… Так что да, Балу решил не ёрничать и уж тем более не смеяться. Такой Мишка — решившийся переступить через какие-то свои внутренние заёбы и заскоки — дорогого стоит, такого Мишку редко когда можно было увидеть. Предстоял серьёзный разговор, в котором Саше следовало вести себя предельно осторожно — это он понял, едва не вздыхая. Начиналась самая настоящая ходьба по минному полю. Он развернулся всем телом к Горшку, как бы показывая — «вот он — я, я сейчас настроен только на тебя и твою волну, давай разговаривать», — и тот развернулся следом — добрый знак, значит, тоже был готов внимать, а не психовать и злиться (но перестраховаться было бы не лишним, так что Саша всё равно приказал себе следить за языком — на всякий пожарный). — Ну, было что-то похожее, — как бы невзначай начал Шурик, перед этим смачно затянувшись. — С Анькой, ты её, может, помнишь. Я постоянно думал, что она там, как она, чем занимается, что её беспокоит, если вообще беспокоит. Мне всё про неё было интересно. Мы, вот, однажды пошли с ней погулять, а она прям ваще никакущая была — ну, вроде не грустная, но и не весёлая, меня слушала, что я там болтал, а сама только «ага», «угу», «здорово». Чё греха таить, блин, я переживал. Хотел, чтоб у неё всё хорошо было, — Саша старался рассказывать настолько непринуждённо, жестикулировал по-всякому, улыбался, не забывал прикуриваться — всё для того, чтоб Миха не раскрыл его замысел слишком рано. Балу уже знал, куда следует привести его бешеные мысли, но сложность состояла в том, как это сделать. Напрямую сказать — значит посраться прям на этой злополучной лавочке, а говорить загадками или задавать наводящие вопросы — значит так и не достучаться до Горшка (вот и кликуха себя оправдала — горшок горшком: стучи, не стучи, а толку всё равно мало будет, потому что нужен особый, иной подход). Тот внимательно слушал, только в глаза не глядел — значит, не только слушал, но и анализировал, головой работал, — и медленно мелко кивал, сжёвывая собственные губы за неимением бычка — сигарета, в отличие от волнующего его разговора, кончилась, а напряжение своё всё-таки нужно было куда-то выплёскивать. Балу усмехнулся про себя: Горшок всегда таким был — если под рукой не было чего-то, что можно было бы чуть-чуть покалечить или поломать, он принимался за себя самого. В беззаботную пору юности (и, по совместительству, глупости) это было простительно: ещё совсем зелёные, бедные, никому не нужные и не интересные, пока что они были вольны делать с собой что угодно. Не травились палёной водкой — и на том спасибо. Но Шурик мысленно отметил, что в случае с Михой такая тенденция к самокусанию в будущем может перерасти во что-нибудь более нехорошее. Но то будущее — а сейчас они, глупый и умный (Саша выписал себе воображаемый подзатыльник: никаких ярлыков! Просто Мишка несмышлёный, а это, вообще-то, поправимо и не смертельно… наверное), сидели на лавочке в одном из родных дворов. — Ну и вот, — продолжал Балу, — Анька, так-то, редко когда грустила. Весёлая была, шебутная такая. Помнишь, — весело улыбнулся, заставляя Миху взглянуть на себя, чтоб повеселить, немного разрядить обстановку, потому что Горшку нужно было, на его нескромный взгляд, подрасслабиться (а то впереди ещё столько важных слов и выводов, к которым Миху надо подтолкнуть, а он сейчас все свои губища сожрёт), — Поручик её дикошарой назвал? Так это правда, он ж не ошибся. И вот Анютка, вся такая дикошарая, один раз при мне погрустила, а я потом, сука, аж спать не мог, ты прикинь. Вот просто не мог уснуть и всё. Думал, думал, думал про неё, а ничего надумать так и не смог. Понимаешь, Мишк, чужая голова на то и чужая, что в неё просто так хуй залезешь, сложно это, если тебя туда не приглашали. Меня вот Анька не приглашала, — и для виду сам погрустнел, вздохнул, чуть склонил голову; кульминация, как в любой неплохой истории, и зритель был обязан напрячься и двинуться ближе. Горшок ожидаемо оживился: — Ё-моё, и чё? Ты так и не узнал ничего? Чё она там скисла? — теперь от Михи несло не мрачным напряжением, которое он вынашивал в себе днями, а самым простым, едва ли не детским интересом. Балу мысленно обрадовался, дал самому себе пять: хорошая работа, он не загнал Мишу ещё пуще, ведь это же отлично. — Не-а, Мих, не узнал, — посмотрел на Горшка в ответ, выдав добрую, но самую меланхоличную улыбку из всех, на которые был способен. Такая улыбка, которая говорила сама за себя: «всё хорошо, но всё-таки жаль, что всё сложилось именно так». Когда видишь такую в кино или читаешь, как её описывают в книгах, собственное сердце начинает тоскливо подвывать. Балу надеялся, что заставил Мишкино сердце отозваться на всю его историю именно таким образом. — Как-то я тогда не догадался, что можно было сделать, чтоб всё исправить. Анька мне пиздец как нравилась, да я и сейчас её вспоминаю иногда, пиздеть не буду тебе. Были б мозги тогда, я бы вообще по-другому поступил, конечно, — если на первый крючок — весь этот рассказ про Анечку — Миху пришлось цеплять насильно, то на этот он прыгнул сам: — Бляха, Шур, а ты как тогда поступил-то? — обеспокоенно, участливо спросил он. Начиналась самая важная часть. Балу даже напрягся, впрочем, не беспокоясь, что Миша может это заметить — даже под микроскопом не заметил бы, потому что за свою бурную жизнь Шурик всё-таки выдрессировал себя скрывать кое-какие чувства и эмоции даже от друзей. Навык свою полезность оправдал: Миха действительно ничего не засёк. — Бля, да никак не поступил. Даже не сказал ничего, — для пущей правдивости с досадой цокнул языком, — а надо было именно поговорить! Вот хули я молчал, а, Мих? Как язык в жопу засунул, а я попиздеть люблю, ты меня знаешь! — Горшок утвердительно кивнул: да, он знал Шуру со всеми его болтливыми повадками. — Я ничего у неё не спросил. Так и не узнал, что тогда стряслось там у неё. Мы вообще это не обсудили, а ведь могли… — новый вздох. И, наконец, развязка: — расстались мы, Мих, разбежались. А мне до сих пор иногда сложно про неё не думать. Анька крутой была, лучше всех моих девчонок. Прям самая-самая. Я бы за неё кому угодно ебальник начистил. Всё. Конец истории. Балу внимательно проследил, как Миха, отлетев в свои мысли, как в собственный микрокосмос, молча делал определённые выводы. Временно отключился от реальности. У Саши появилось время на то, чтобы зажечь новую сигарету и понаблюдать за ходом работы шестерёнок в голове друга. Мысленный процесс отражался на лице (тот самый тип людей, который может общаться одной только своей мимикой — таким слова были совсем не обязательны): Миха хмурился, дёргал носом, быстро облизывал губы, моргал, поджмуриваясь — размышлял. Значит разговор не прошёл даром; улыбка нечаянно проскочила на морде, но Балу быстро и вполне удачно прогнал её — если играть, так уж играть до конца. — Ну? — спустя несколько секунд молчания, кротко поинтересовался Шурик. — Я смог тебе помочь? — Ага, Сань, спасибо, — задумчиво протянул Миша. Это слегка удивило: если и впрямь помог, то где тогда радость? Облегчение? Хоть какая-нибудь реакция? Или помощь друга нынче вышла из категории вещей, которым принято радоваться? — А чё так неуверенно? — вкрадчиво уточнил Саша, надеясь, что странная Михина задумчивость связана всё-таки с тем, что правильные выводы в его голове просто долго формулируются, а не с чем-то другим — сука, да не дай Бог, если с чем-то другим. История же один в один, упрощена до смешного, осталось сложить буквально два и два — ну как тут не выйти на нужные мысли? Разве это возможно? Миха ещё с секунду помолчал, похмурился, а потом неожиданно резко развернулся, как осенённый — снизошла эврика, не иначе. Балу победно улыбнулся: нет, всё-таки всё прошло по плану, он всё сделал правильно, какая прелесть. — Шур, а ты тогда поговоришь с Андрюхой? Узнаешь, чё с ним, а? — выдал Горшок (именно, сука, обнаглевший Горшок, а не славный малый Миша Горшенёв). Тут-то Шура и понял, что попал — и что никогда в жизни не сможет отказать Мише. Да — какая, блять, прелесть.***
Поначалу Саша действительно готов был отказаться от этой глупой затеи. Ладно бы, если б это была очередная неординарная Михина авантюра — уж сколько они их прошли, так всё остальное цветочками после такого казалось, — Шурик втянулся бы в неё без раздумий. Но как же было досадно и даже злостно от того, что Горшок, хотя и понял всё правильно, уловил мораль услышанной басни и осознал чужие ошибки, но так, падла, и не научился на них — вместо этого попросил помочь в совершении собственных. Миха тогда отчаянно донимал его: «Сань, ну ты же сам сказал, что не поговорил с девчонкой своей — и всё, и пизда, и не встретились больше. Ну так поговори с Князем, а? У тебя ж лучше получится, чем у меня. Да я никого, кроме тебя, не могу попросить, ты же понимаешь? Я так не смогу, как ты сможешь, ты ж знаешь, ну, Шур». Вариант отказа испарялся сам собой. Балу испытывал чувство сродни тому, когда отчаянно болеешь за свою любимую команду, например, в футболе, а она всё время занимает второе место, так и не совершая того маленького шажка, который отделяет её от пьедестала победителя — обида, тупое отчаяние, раздражение, печаль, негодование, всё разом. Хотелось либо дать Мишке по уху, чтоб в себя пришёл, либо встать и молча уйти с той проклятой лавочки. Но Саша всё-таки очень любил Горшка и был очень хорошим другом, — так что тогда он выбрал быть хорошим другом, а не расстроенным болельщиком (или, если говорить честно, не смог сказать Мишке «нет, разбирайся сам» всерьёз, потому что знал, что нихера тот не разберётся, если умудрился всю складно-ладную историю про эту дикошарую Анютку перевернуть). Так что пришлось выцеплять Князя на индивидуальную встречу. Они так раньше не делали, то есть пока что не зависали вдвоём, хотя Андрей Саше определённо нравился как крайне незаурядная персона. Просто хотелось бы потусить или поболтать с ним не при таких глупых обстоятельствах. Князев показался Шурику человеком ну очень уж интересным при первой встрече и планку эту достойно держал, не переставая удивлять всю «Контору» своей воображалкой и работоспособностью. То есть ребята не просто приняли его — они его уважали, восхищались его талантами, которые не признавать было просто невозможно. Кроме того, Андрей создавал впечатление крайне разумного, адекватного чувака, несмотря на присущую ему неуёмную энергию и дурость. Так что если Шурик и был спокоен, так только за то, что разговор с Князем пройдёт куда более ладно, чем с Михой. И вообще — Саше всё ещё было очень любопытно узнать этого сумасшедшего поближе, потому что хотелось понять до конца, чем же он так зацепил Горшка, что тот окончательно растерял остатки своей думалки. Они шли после очередного полумузыкального, полураспиздяйского сбора. Миха специально увязался куда-то за Поручиком, а когда все прощались, одарил Балу испытующим, полным надежды взгляда — это вместо «пожалуйста», само собой, только Шуре от этого приятнее не стало. Горшок в ответ получил зрелище закатывающихся глаз, но это его не расстроило — поскакал за Щиголевым как миленький, аж пятки сверкали — и это через его-то говнодавы. Князь же светло, счастливо улыбался и ничего, кроме «ну, куда пойдём?», не спросил. Поскольку идти было особо некуда, попёрлись куда глаза глядят — впрочем, это всё равно не имело значения. — Слу-ушай, Князюшка, — понимая, что участи не избежать, Балу решил подойти к ней со всем своим обаянием. Сказал себе: «тебе было бы интересно разузнать всё в любом случае, даже если бы Миха нашёл в себе смелость заняться вопросом самостоятельно, так что пользуйся случаем и вынюхивай, чтоб потом не обижаться, потому что хочется узнать чей-нибудь секрет». — Слу-ушаю, Санечка, — смешливо парировал Андрей. На контрасте с пыкающимся-мыкающимся Горшком это не то что удивило — это Шурика натурально обрадовало. Он разулыбался ещё шире: ну кому не будет приятно побеседовать с человеком, который твою волну подхватывает за секунду? Саша даже чутка расслабился, отпустив ситуацию, только отметил про себя, что Князь-то и с ним, кажется, успел сотворить что-то невообразимое: заземлил, успокоил — не совсем, не в полной мере, но всё же. Повезло Михе, однако, в своей шараге найти такого прикольного человечка. — Я тут заметил кое-что давеча, спросить хотел, но чё-то мне неловко было, — начал Саша с чистосердечного (правда, не своего собственного, но да ладно) признания. Чтоб в ложь поверили, какой бы большой или маленькой ни была, всегда нужно разбавлять её щепоткой правды — искренность чувствуется, ценится и в голове откладывается, это важно. — Не подумай там всякого, просто интересно. И если не захочешь отвечать — не надо, я всё понимаю. Они шли по какой-то облысевшей от осени, сырости и промозглости аллейке. Слева, через полосу пожухлой травы, туда-сюда сновали автомобили. Тоненькие, маленькие деревья, посаженные местными бабулечками пару лет назад, ещё не успели вымахать и сейчас создавали впечатление непонятных голых кустов. Не было ни единой скамейки, куда можно был бы сесть и поболтать, да и погода не особенно располагала к уличным посиделкам. За спиной Шуры в такт его шагам болталась гитара, скрытая триста раз порванным и подранным чехлом, тяготя собой сутулую спину. На шее Князева болтался на отъебись повязанный шарф, совсем не скрывая шею от противного холодного ветра. Ничего, абсолютно ничего не располагало к долгому разговору, все приличные люди спешили поскорее укрыться от гадкой осени Северной столицы дома, но Балу почему-то точно чувствовал, что именно в таких дрянных условиях ему самому хочется поболтать с Князем. Тот шёл, слушая, открыто глядел в глаза, улыбался, не перебивал; Саша толком и сказать ничего не успел, а уже понимал, что Андрей — тот золотой слушатель, с которым любой разговор при любых условиях станет просто шикарным. Какая-то странная уверенность, хрен знает откуда взявшееся спокойствие, полную раскрепощённость — всё это в моменте ощущал Шура и не мог не сравнивать с Михой. Когда тому приспичивало поговорить, всё вокруг, словно подхватывая его настроение, наэлектризовывалось, становилось таким же угловатым, порой нескладным, дёрганым, каким был сам Мишка. Разница поражала. Балу продолжал, запомнив эти ощущения рядом с Князем и мысленно отметив новое различие в их с Горшком ауре: — Ну так вот, — наплевав на ветер, достал сигарету, спички, на ходу поджёг и прикурил с первого раза — «надо же, какая удача, а Князь-то волшебный, раз рядом с ним всё как по маслу!», — чё хотел-то: ты там какой-то печальный ходил пару дней назад. Сразу спрашивать я не стал. Не знаю, подумал, что дело не моё и всё такое. А тут передумал: и чё, если не моё? А если у товарища случилась какая-нибудь херня? Чё я, не друг разве? — Балу даже поверил самому себе, пока всё это говорил всё ещё внимательно слушающему его Андрею. Уже и самому становилось интересно: может, действительно произошло чего? Миха ведь — Миха, чтоб его, даже он! — заметил, как же тогда сам Шурик-то не чухнул? Удивительно (или опять Князь как-то особенно действовал на Мишу? А Миша, как обычно, распространял всё, что ему интересно, на всех вокруг). Тот удивлённо хмыкнул, вскинул редкие светлые брови. Было видно, что Андрей не ожидал ни такого вопроса, ни, тем более, того, что у него что-то такое спросит Балу. Пожал плечами, призадумался, почесал красное (от холода, наверное) ухо. — Блин, — отозвался Князь, — Сань, ты меня прямо врасплох застал, — а потом заулыбался — опять открыто и весело. — Да я уже и сам забыл, что печальный ходил, а ты меня тут спрашиваешь. Ну, ходил и ходил, теперь-то же всё нормально, — и сам потянулся за сигаретами. Не сказать, что Сашу такой ответ устроил. Он — не Горшок: если этот выкупал всё за чистую монету, бездумно доверяя окружающим только потому, что сам не стал бы врать, то Шура был совсем другого мнения. Не то чтобы он сомневался в искренности Князя, просто хотел убедиться, что тот не юлил, а просто, может быть, не желал делиться переживаниями с кем-то другим. Ведь бывает же такое, что человек при всех и душа компании, и массовик-затейник, и вообще цирковая обезьяна, а сам с собой наедине — потерянный, серый, меланхоличный чувак. Может, и Князь из таких? — Точно? — повёл бровью Саша, наблюдая, как Князь замёрзшими пальцами пытается подкурить от тухнувших одна за одной спичек. Руки его потряхивало от холода, он раздражённо тихо цокал языком, морщил нос, выкидывая вбок все гаснувшие спички — мучился, бедный. — Помочь? — Не, Сань, я сам, — мимоходом выдал он. В этом «я сам» Балу случайно зацепился за какую-то совершенно взрослую серьёзность — или нет, намеренную отрешённость. Как будто Андрей не от помощи отказался, а буквально ответил на все мысли, роившиеся в светлой Сашиной голове: «не спрашивай, почему я был сам не свой — я уже справился с этим сам, проехали». Балу даже подумалось, что он цепляется к мелочам, потому что в словах других людей не всегда есть подтекст, не всегда нужно читать между строк. Но эта догадка казалась ему настолько правильной, как будто он попал чётко в центр, играя в дартс, что Саша не смог выбросить её из головы. Решил, что лучше убедиться, чем забить и в итоге оказаться в шаге от истины. — Ну так что? — подождав, когда Князь разберётся со спичками и сигаретой, напомнил Шура. — Точно забыл? То есть амнезия? — и улыбнулся, шуткой как бы разбавляя обстановку — по крайней мере стараясь. Князь вроде бы оценил, опять хмыкнул, сжимая губами фильтр. — Деменция, Сань, — смешком ответил тот, и Саша тоже поржал. Если Андрей и скрывал что-то, то, как минимум, не палился. Вздохнул и продолжил посерьёзнее: — да не знаю, что сказать. Ну, период такой был, как у всех, наверное. Осень-хуёсень, всё серое, хандра, — складывалось впечатление, будто Князь не рассказывает о том, что действительно было, а строит какие-то странные предположения, то есть прикидывает, что могло бы стать причиной его временной грустинки. Врал на ходу? Саша подумал, что это маловероятно. Чтоб так уверенно раздавать без задней мысли, нужно недюжинное самообладание, а Князь, хотя и был, конечно, спокойнее и собраннее того же Михи, настолько искусным лжецом не казался. — Да, наверное, просто такой период. У всех ж бывает, ничё особенного, правда. Спасибо, что спросил, я ценю, — Андрей перескочил другую тему, на благодарность, не дав Балу одуматься. Опять заулыбался, хлопнул по плечу. Разговор не вытекал в неуместное, но ожидаемое Сашей напряжение. Всё проходило вполне адекватно: беседа и беседа, ничего особенного. Шура с пару секунд подумал, за что можно было бы зацепиться, и вдруг понял, что ведёт себя, как чёртов параноик — Миха точно заразил его своей этой нервозностью, какой всегда мучил сам себя, если дело касалось чего-то волнительного. В самом деле, это выглядело просто смешно: Шурик, как какой-то детектив, шёл с подозреваемым, прикидываясь его другом, и пытался по-шпионски вытащить из него Бог знает какие слова. Горшок ведь сам мог не знать толком, о чём просил, что именно хотел услышать (и, скорее всего, именно так всё и было), так почему Балу с самого начала без вопросов принял тот вариант развития событий, при котором Князь обязательно бы врал или недоговаривал? Может, правда у человека всё нормально, а Миха, как обычно, разогнал на ровном месте? Он же такой, ему пол-пинка — и всё, успевай считать потери. Подводя итоги недолгого, но от того не менее целостного, адекватного диалога, Саша пришёл к выводу, что Князю он поверил. Да и вообще — были ли у того причины врать? С чего бы? Если бы случилось что серьёзное, Саша уверен, Андрей бы не стал ни увиливать, ни обманывать, ни молчать. Он, может, и был чутка сумасшедшим, но идиотом точно не являлся. — Период-период, — шутливо побухтел Балу, передразнивая товарища. Неприятные думы отпустили, и он расслабился окончательно, хотя так и не забыл странного, но отрадного ощущения, которое охватило его в самом начале: с Князем было спокойно, практически уютно, а сейчас, когда всё встало на свои места (Андрей не пиздит, Миха надумал себе чёрт-те что — вроде нормально, похоже на правду), стало ещё и веселее. Взбодрившись, Шурка захотел поприкалываться, — периоды, знаешь, у кого бывают? — и стрельнул лукавым взглядом в друга. Тот, тоже разулыбавшись, опять немедленно подхватил его настроение (как приятно, когда тебя понимают и чувствуют без слов!): — У кого? — светлые глаза весело блеснули в ожидании шутки. — У тех, кто периодами называет течки, — и прыснул со смеху сам, не постеснявшись поржать над собственным приколом. Как-то Князь располагал раскрепощаться и ни в чём себе не отказывать в его присутствии. Шура быстро и радостно подумал: «какой же он прям наш, прям свойский, что за везуха!». Но Князь, услышав шутку, не засмеялся. Он резко остановился, и этот странный манёвр Шура заметил только после нескольких шагов без товарища под боком. Обнаружив пропажу, обернулся. Сердце взволнованно ёкнуло, но разум всё равно заставил среагировать как положено, как Саша за много лет привык и выучился: насторожиться, приглядеться и вслушаться. Атмосфера вмиг изменилась, и впервые за всю прогулку с Князевым Шура почувствовал себя неспокойно. Это не то же чувство, которое порой вызывал у него взбалмошный Горшок, потому что в таких случаях Балу знал, что, вступая в любой разговор с другом, добровольно ступает на минное поле. Сейчас, с Князем, всё обстояло немного иначе: Саша, совсем не ожидая того, случайно задел ногой проклятую леску. Да, это тоже минное поле, но разница между ними была колоссальная. Это Балу и напрягло; был бы поглупее — испугался. Но он не был. Андрей стоял в паре шагов позади, неразличимо смотрел на обернувшегося Балу. Лицо его не выражало ни малейшей эмоции, как будто он был роботом, у которого кончилось топливо, и он просто заглох, замер, полностью прервался как таковой. Саша догадался, что так выглядел его ступор. В отличие от Михиного, чьи мысли всегда можно было с лёгкостью вычислить по любой из морщинок, по бегающему туда-сюда взгляду, по нахмуренным чёрным бровям, Андреев ступор протекал совершенно по-другому. Он, как Балу уже заметил, не выражал никаких эмоций на румяном от холода лице, не моргал, не дышал, не шевелился. Если за секунду до этого Князь улыбался, сверкал глазёнками, как готовившийся к неприличному анекдоту школьник, то сейчас он вдруг посерел, растеряв всю весёлость, и почти слился с окружающей их сырой и холодной осенью. Не то чтобы Андрей вдруг показался Шуре противным, какой всегда для него была эта самая осень, но и видеть такого Князя больше никогда не хотелось. Веяло от этого ступора чем-то не очень живым, нехорошим — серьёзным. — Кня-язь? — осторожно позвал Балу. Он не знал, оживёт ли Андрей сам по себе, без чужого вмешательства — всё ж они ещё не настолько близко знали друг друга. Подошёл поближе, не отрываясь от наблюдения за застопорившимся. Князев тут же моргнул — сморгнул странное наваждение, напавшее на него, мелко потряс лохматой головой, окончательно приходя в себя. Хвост его шарфа, по-дурацки болтающегося на оголённой шее, подхватил порыв ветра — как будто бы вместе с Сашей даже этот противный осенний пасынок хотел растормошить Андрея. — Ой, — наконец выдал он, и тут же засмеялся, — я ваще не понял сперва. А щас дошло, Сань, прости, — и он улыбался и хохотал, хлопая себя по лбу, и ресницы прятали его глаза. Балу не мог понять, что же с ним сейчас происходило. — Я, наверное, всё-таки от этой хандры ебучей ещё не отошёл, подтормаживаю, — сам подошёл ближе, весело, несильно пихнул своим плечом Сашкино. — Не обращай внимания. Балу озадаченно почесал патлатую репу. Он отчётливо осознал, что именно в этот момент понимал Мишку как никогда: вот, что значит не понимать вообще нихуя. Ужасное чувство. Ясное дело, Горшку оно не нравилось — а он, между прочим, находился в таком состоянии всё время (стало стыдно: а ведь Саша над ним иногда посмеивался, хоть и по-доброму, с любовью, но всё-таки…). — Бля, Князь, — догоняя его, непонятливо проговорил Балу. — Всё точно норм? Теперь уже я не понял. Товарищ засмеялся звонче, закинул руку на шею, потряс, повозился, продлевая собственное веселье. Шурик противиться не стал. — Сань, ну ты чё? Конечно норм! Погнали дальше, чё стоять-то, холодно тут, — и двинулся дальше. Андрей несколько секунд ощущал, как Балу смотрит точно ему в затылок, и молился, чтобы этот внимательный, догадливый, умный Чеширский кот так ничего и не понял. А Балу, которому неоткуда было знать, что именно он только что кое-что нащупал, в непонятках следовал за ним. Под конец прогулки они совсем ушли от этой темы, но спокойнее и веселее, как в самом начале, не стало ни одному. Сворачивая в сторону дома, Андрей кусал обветренную губу под строгим голосом совести: «ты можешь врать сколько угодно, но твоя ложь обязательно будет вскрыта. От себя и от правды ты никуда не убежишь». Чьим же голосом говорила совесть, он всё ещё не понимал — и надеялся не понять никогда.