***
Отчёт Балу о том, как прошёл его с Князем разговор, Мишу удивил. Во-первых, слабо верилось в то, что на Андрея напала осенняя хандра. Он, так-то, сам мог напасть на любую — хоть осеннюю, хоть зимнюю — хандру и всыпать ей по самое не хочу; Миша, узнав его поближе, был чётко убеждён в том, что Андрей сам властен над обстоятельствами его жизни, а не наоборот. Наоборот было как раз у Миши, но ни в коем случае не у Князя. Оттого всё сказанное Шуриком стало своего рода шоком — не громадным, не катастрофическим, конечно, но шоком. Во-вторых, Саша мог достать любую информацию из любого человека, а тут пришёл как будто бы с пустыми руками. В общем, Миша был полностью уверен в том, что Андрей каким-то образом ловко выкрутился, а Шурик внезапно, нехарактерно для себя ничего не понял. Это было в новинку: Балу — и что-то не узнал, — но Саша в конце своего доклада серьёзно заявил: «угомонись, Горшок, твоя чуйка работает тогда, когда не надо, а когда надо — дрыхнет». С этим поспорить было уже сложнее, и Миша принял негласное поражение. Нет так нет. Постепенно всё происходящее обрело характер странной мысленной жвачки: Горшок периодически гонял эти думы в своей голове, возвращался к странным событиям, размышлял, так и не приходя ни к каким конкретным выводам. Ощущение тупика, неверно выбранного пути не покидало его. Это можно было бы сравнить ещё с тем, когда падла-комар кусает тебя куда-то в лопатку, и ты никак не можешь дотянуться до этого места, чтоб почесаться: оно-то почешется-почешется и успокоится, но чувство невыполненной хотелки останется ещё надолго. Не в том смысле, что происходящее в душе у Андрея для Миши было всего лишь какой-то там хотелкой, нет, просто Миша не понимал, почему Князь не захотел этим ни с кем делиться (нутро недовольно ворчало: «да ладно бы ни с кем другим, но с нами! С тобой!»). Говоря прямо и по-человечески, Горшку просто хотелось, чтобы Андрей ему доверял, во всех смыслах — и в серьёзных вопросах, и по мелочи. Они ведь друзья. Друзья делятся друг с другом всем на свете. А как по-другому? Разве это тогда дружба, если кто-то один не доверяет кому-то второму? Поэтому, когда Андрей пригласил его в гости, Миша был безмерно счастлив. Невесёлые мысли отступили, и на смену им пришли другие: о том, например, что нужно будет обязательно притащить с собой гитару, о том, что он наконец-то увидит мир, в котором Андрей творит, увидит его загадочную волшебную комнату, зароется в тех тетрадях, которые Князь ещё не успел показать, познакомится с мамой и сможет, наверное, приезжать к ним на постоянной основе, бывать у них чаще. Это была абсолютно детская, открытая, светлая радость, оттого и время тянулось медленнее — уж больно хотелось поскорее оказаться в гостях у Князя. «В гостях у сказки», — мысленно веселился Миша, — «страшной». Но, заходя в квартиру, никакой страшной сказки он там не обнаружил. Вместо этого Мишу с порога окутал вкуснейший запах приготовленного к обеду супа, с кухни доносился голос Андреевой мамы, подпевавшей Муромову, запертому в маленькой радио-коробочке. Андрей прыснул, заслышав дурацкую песню про яблоки и снег, лишённую, по их общему экспертному мнению, всякого смысла, лукаво глянул на Миху — помнил, что она ему особенно не нравилась, смеялся. — Видишь, чё дома творится? — разуваясь без помощи рук, то есть по-распиздяйски стягивая ботинки носками, хмыкнул он. — Яблоки на-а снегу-у, — и совершенно точно назло запел, пританцовывая, раскидывая по прихожке только снятую обувь, — в розовой не-ежной коже-е… — внезапно подлетел, тыча в нос пальцем, не выходя из образа одухотворённого яблоками меланхоличного лирического героя, — ты им ещё помо-ожешь, я себе не могу-у… Миша и правда песню эту дурацкую терпеть не мог, но, глядя на Князя, не мог не улыбаться. Этот опять ломал комедию: бесился, жмурясь и закусывая губу, отбивая незатейливый ритм, двигая руками в такт, словно бы и правда мог от попсы ну настолько тащиться, смешил, притворялся, как будто держит в руке микрофон, — а Миша смотрел и с каждой секундой смеялся всё сильнее. Так и не скажешь, что какое-то время назад Князь был сам не свой; от его странной отрешённости не осталось и следа. В тот момент Миша не ощущал никакой, даже самой малюсенькой тревоги, он чувствовал себя лучше всех. Отчего-то с первой секунды нахождения у Князевых он понимал, что находится не в гостях вовсе, — дома, по-настоящему дома. — Андрей! — его мама внезапно выглянула с кухни, застав сына за очередным шоу. Ахнула, увидев Мишку, смеющегося, так и стоящего обутым, пока Андрей отплясывал перед ним похлеще самого Муромова на концертах, которые она смотрела по телевизору. Тот, заслышав мамин голос, развернулся. — И сколько ты тут Мишу мучаешь? Даже не крикнул, что пришли! Партизаны! — Да ему нравится, ты посмотри на него! — заливаясь, ответил ей Андрей, а потом подошёл и звонко чмокнул в щёку. — Какой ты наглый вырос, — она ругала его, но ласковая улыбка не сходила с её лица. Мать и сын шуточно препирались, спорили, но смотрели друг на друга с бесконечной нежностью и весельем — это завораживало. Созерцая замечательную картину, Миша понял, в кого Андрей уродился таким (симпатичным!); понял, что с мусей они редко когда вели себя хоть чуточку похоже. — Давай знакомь уже! А то никудышный из тебя хозяин, — напомнила мама. — Да, — с готовностью хмыкнул Андрей, подскочил поближе к Мише, громко, но не больно, хлопнул по высокому плечу. — Надежда Васильевна, это Михаил Юрьевич, мой коллега и ближайший товарищ, — кривляния, конечно, не прекращались. — А это, Михаил Юрьевич, Надежда Васильевна — великая, прекрасная женщина, без которой не было бы меня, такого замечательного, талантливого, скромного Андрея Сергеича. — Очень приятно, Миша, проходи и не стесняйся — у нас, как видишь, стесняться не принято, — в тон сыну проговорила Надежда Васильевна. Миша ответил тем же, сказал, что ему тоже очень приятно, что он рад прийти в гости, что с кухни пахнет очень вкусно, что он заранее в восторге от того, как вкусно она готовит. Её это повеселило, она опять попричитала над Андреем: «вот, посмотри, какой у тебя прекрасный друг!». Они обменялись ещё парой фраз, не прекращая улыбаться и смеяться, пока мама Андрея не скрылась на кухне. Миша понимал, что уже не отделается от этого не просто понимания, а уже настоящего знания: у Князя он ощущал себя куда более правильным и уместным, чем в собственном доме. Здесь царила гармония, а от одного только вида, как Андрей и Надежда Васильевна ведут себя друг с другом — как разговаривают, как шутят, как ласково целуются при встрече, как трогают плечи друг друга, — веяло бесконечным теплом, той самой любовью, в которую не примешивались ни ожидания, ни надежды: они любили друг друга, понимали друг друга и принимали друг друга без всякой лишней, откровенно не важной шелухи, принимали просто по факту, безвозмездно, всеобъемлюще. Отопления ещё не давали, в квартирах по всему Петербургу было холодно, но Миша чувствовал, как быстро он согревается здесь. Он точно будет бывать у них чаще.***
— Мама, не говори! — с набитым ртом смеялся и умолял, перебивая Надежду Васильевну, Князь. — Не говори Михе! — А что скрывать? Ты же оболтус! Думаешь, Миша ещё не заметил? Или наконец-то стыдно стало? — она, в отличие от изголодавшихся после училища всё ещё растущих организмов, спокойно попивала чай, решив составить мальчишкам компанию за обедом. — Не слушай его, Миша, между друзьями не должно быть секретов. — Согласен, Надежда Васильевна, — мимоходом, робко улыбаясь, отвечал Горшок. Говорить со взрослыми так свободно, как это делал Андрей, Миша не мог — как-то ему было неловко, но не отвечать никак было бы ещё хуже. Не потому, что это неприлично, а потому, что прекрасной маме Андрея хотелось говорить что угодно, просто Миша всё ещё смущался. Это было ему в новинку. Дома, на учёбе, в поликлинике, в магазине — да везде, говоря со взрослыми людьми, он чувствовал себя как на экзамене, а тут, на этой маленькой, но светлой кухоньке, это дурацкое ощущение взяло и пропало; конечно, чтобы привыкнуть к новому, всё-таки действительно нужно время. — Вот! — подтверждающе закивала она. — Так что не мамкайте, наш замечательный Андрей Сергеич. Так вот, Миш, слушай, он вместо реставрации мог попасть в слесари, представляешь? Там в аттестате, ты только подумай, двенадцать лебедей! — театрально охнула Надежда Васильевна, а Миша не сдержался и засмеялся в голос, едва успев прикрыть рот рукой: — Сколько? — похрипывая от хохота, он глянул на Андрея — такого же заливающегося, как он сам. — Двенадцать двоек? Ты почему не рассказывал? — Да потому что знал, что кое-кто за меня расскажет! — в голосе Князя, впрочем, если что и пробивалось что-то помимо смеха, так точно не злость и не обида, а точно такие же хрипы, как у Мишки: дурацкая штука, когда тебя распирает, а потом начинает першить в горле, но ты всё равно не можешь остановиться. Обед они провели в бесконечных шутках, забавных историях и абсолютно семейном уюте. Надежда Васильевна, приметив гитару, которую Миша принёс с собой и аккуратно оставил прихожей, проследив, что у той не было ни единого шанса упасть и помешать им, спрашивала про увлечения, то есть про музыку. Беседовать с ней оказалось практически настолько же легко, насколько с самим Андреем в день их знакомства, и такая схожесть матери и сына поражала. Да и не то чтобы именно схожесть, скорее, наверное, вся обстановка и атмосфера. Князь ржал, кривлялся, игрался с едой, Надежда Васильевна подхихикивала, когда надо — строжилась, спрашивала что-то у Миши, но спрашивала без какой-то встроенной оценочной системы, спрашивала не откуда-то сверху, — Горшок чувствовал, что им интересуются, потому что это действительно кому-то интересно. Не с целью вызнать, что он натворил и где облажался, что он из себя представляет, — тунеядец или просто дурак? — а просто, чтобы узнать получше. И никого это не смущало, он никого не раздражал, не напрягал, никто не смотрел на него с укором, от него ничего не требовали и не ожидали, кроме того, что он, разумеется, наестся и не уйдёт из гостей голодным. Когда Миша поднялся, чтоб помыть за собой тарелку, Надежда Васильевна подорвалась, усадила его обратно, настрого запретив: — Нечего, нечего! Успеете ещё намыть посуду по самое не хочу, вся жизнь впереди, — улыбалась она, собирая тарелки и стаканы из-под чая со стола, — идите отдыхайте, мальчики, только не слишком громко, — и весело, озорно, совсем по-Князевски подмигнула напоследок. Андрей вылетел из кухни, утянув за собой Горшка, они разом вякнули «спасибо, было очень вкусно» и скрылись в комнате, о которой Миша так мечтал — ушли в комнату Князя. Когда дверь за ними закрылась, хозяин вальяжно развалился на криво заправленной полуторке, упираясь затылком в настенный ковёр. Весь его довольный, сытый, счастливый вид говорил за самого обладателя: «располагайтесь, осматривайтесь, хвалите, я не против». И Миша, так и застывший на входе, медленно обвёл глазами комнату. — Охуеть, — только и смог прошептать он. Потому что здесь действительно было, от чего охуевать. Две стены из четырёх были до потолка увешаны рисунками, теми, которых Миха ещё не видел, но о которых много слышал и спрашивал. По сравнению с тем, что он, всё ещё не сдвинувшись с места, рассматривал сейчас, всё тетрадное показалось ему просто приколами и черновиками (теперь стало понятно, почему Князь называл их именно так): рисунки на стенах были законченными, цветными, почти живыми — моргни, и они оживут, выползут из бумаги, как отражение из зеркала в самых страшных фантазиях. Сердце зашлось, дыхание спёрло. — Нравится? — уже зная ответ, самодовольно спросил Князь. От увиденного Миша уже успел позабыть о друге, и его голос заставил вернуться в реальность, отмереть, пошевелиться. — Ага, — бездумно ответил Горшок, проходя в центр комнаты. Князь валялся где-то слева, ворошил ковёр головой — видно, силился усидеть на месте, но энергия всё равно просилась наружу, и совсем расслабиться, не шевелиться не получалось. Миша всё равно оценил: здорово, что Андрей понимал, что в этот самый момент не нужно устраивать ни экскурсий, ни обзоров на свои художества — Миша был счастлив пока что просто на них смотреть. Он обязательно оживёт окончательно, когда насмотрится, и вот тогда уже можно будет активизироваться. Над рабочим столом рисунков было так много, что один залезал на второй, краями перекрывая часть третьего — и так с каждым, и Миша, прошаркав поближе к ним, аккуратно раздвигал исписанные бумаги, рассматривая скрытые части. Идя с Князем к нему домой, Миша думал, что накинется на его работы, как голодный дикий зверь на добычу, но в реальности всё произошло совсем по-другому. Горшок влюбился во всё это с первого взгляда и теперь, будучи абсолютно заворожённым, загипнотизированным увиденным, и думать забыл о спешке; когда видишь что-то восхитительное, разве ж можно бездумно на это накинуться? Нужно быть последним варваром, чтоб повести себя так. Миша был именно бессильно влюблённым, который боялся даже прикоснуться к тому, что внезапно полюбил. Каждый рисунок хотелось рассмотреть повнимательнее, поближе, подольше — до того интересными они были. С листов на него смотрели бешеные упыри, сумасшедшие разбойники, лохматые оборотни и юные ведьмы, и Миша не мог оторвать от них глаз. Теперь он по-настоящему понял, насколько огромен мир, который Андрей привнёс в его жизнь — да ведь и не только в его, не только в Мишину, но и в жизнь «Конторы». Это параллельная вселенная, это целый новый космос, безграничность, бесконечность; Миша смотрел в этот космос, и космос смотрел в него в ответ, они знакомились — и, конечно, знакомство шло лучше некуда. В эту секунду Горшок понял: это то, без чего он больше не сможет жить (и одновременно перестал понимать, как жил без этого раньше). — Андрюх, — почти невесомо оглаживая пальцами нарисованного то ли колдуна, то ли ведьмака, тихо позвал Мишка, всё ещё поражённый масштабами открывшегося ему мира, — ты как до этого додумался вообще? — Да не знаю, — легко брякнул Князь, всё же вскакивая с места (не высидел таки, не осилил эту гадкую задачу) и подходя поближе. Он просочился к стене, минуя Горшка, и заглянул в рисунок, который так бережно трогал тот. — Оно само как-то, всегда было. Мама тоже спрашивала, я ей сказал, что, наверное, я с этим всем родился. — Это ж мир целый, ё-моё, — пробормотал Миша. — И он всегда у тебя в голове? Прям вот вообще всегда? — Князь развернулся, с гордой улыбкой кивнул и ретировался куда-то за спину, вновь оставляя Горшка наедине с рисунками. — Охуеть. Я бы до такого в жизни не додумался, Андрюх. Такого больше никто бы не придумал. Он изучал рисунок за рисунком ещё очень долго. Отмерев окончательно, то есть пережив таки первую волну восхищения, которая лишала воли и позволяла лишь глазеть и восторженно вздыхать, Миша созрел для новой информации. Андрей, нисколечко не стесняясь, рассказывал историю каждой нечисти. У всех нарисованных ублюдков был какой-то собственный, особенный путь. Не все из них были злодеями, не все из них были героями; Мишу поразило и то, что Андрей не был загнан в рамки «хорошо-плохо», что ни один из его героев не был ни строго отрицательным, ни исключительно положительным. Для того, чтобы так подробно придумать и продумать всех-всех-всех, нужно было иметь что-то такое в голове, чего у Миши не было. Но он не завидовал, потому что восхищался, а чистое восхищение, как известно, не терпит зависти. Андрей говорил, а Горшок слушал, представляя весь этот мир, и с каждой новой историей расширял его масштабы. Отсюда не хотелось уходить, здесь хотелось остаться навечно: быть таким же живым, как те, кому посчастливилось оказаться в этой сумасшедшей Князевой вселенной. — А это, — они разобрали и рассмотрели все рисунки за исключением одного, последнего. Он висел в центре второй стены, справа от рабочего стола. С бумаги на Мишу глядела смешная голова, растущая из пня, и Князь ткнул в неё пальцем, — ну, что-то типа, знаешь, главного во всём этом. Этот чувак знает и видит всё, он знает всех, про кого я тебе рассказал, как такой некий мудрец, типа древо жизни. Я назвал его Сказочником. Я его придумал вообще одним из первых, вроде бы, уже и сам не вспомню. Но он самый важный, — подчеркнул Андрей, давая Мише время на то, чтобы поглазеть пень-голову поближе. — Это ты? — спросил Горшок, наклонившись к рисунку, едва ли не клюнув его носом. — Не-е, — заулыбался Андрей, — меня в этом мире нет. Может, я найду место для себя тоже, но потом. Сюда ещё много кого нужно добавить, кто поважнее меня. Ну, и покруче. — Кого? Ты же сам всё это придумал, ты тут самый крутой. Кто важнее-то может быть? — вдоволь насмотревшись, Миша повернулся к Князю, и теперь глазел на него. Улыбка перекинулась и на его морду лица, и теперь они так и стояли, глядя друг на друга под внимательным взором Сказочника. Глаза Андрея радостно блеснули, словно он только этого вопроса и ждал, рот растянулся шире, и Мише показалось, что его щёки вот-вот лопнут — потому что невозможно ведь так счастливо, упоённо улыбаться и при этом не треснуть в своей улыбалке. — Ты, — ответил Князь.***
Они возились с открывшимся Михе миром до самого вечера. Андрей накидывал ему тысячи образов, придумывал, кем бы Миха мог быть в теперь их общем мире, а Горшок кривлялся, представая то упырём, то вампиром, то неизвестной хтонью. Князь был в восторге, без остановки твердил, что Мише подходит любая роль, что это стопроцентное попадание; Миша же радовался, чувствуя, как сам погрязает, затягивается в этот страшный сказочный мир. В нём было что-то такое, на что всё Мишино существо сразу же откликалось, понимая всю суть без вопросов и пояснений. Надежда Васильевна успела заглянуть, предупредить, что идёт готовить ужин, и попросила Мишу не торопиться, остаться до вечера, чтобы они и его провели все вместе. Не то чтобы Горшок планировал уезжать так рано, но официальное приглашение порадовало его (и, конечно, он опять несколько смутился из-за такого приятного внимания, которое ему уделяла мама Андрея). Потом Андрей попросил сыграть что-нибудь на гитаре, и всё оставшееся до ужина время они провели вместе с музыкой. И если Миша смотрел не мог насмотреться на рисунки, то Князь, слушая, как тот наигрывает что-то импровизационное, отлетал уже в совсем другую галактику. Они поменялись местами: теперь настала Михина очередь гипнотизировать, — а Андрей успешно и очень счастливо этому гипнозу поддавался. Князь не мог, конечно, сказать, что играл тот как-то сверхпрофессионально, но был ли этот профессионализм вообще нужен? Несложная медленная мелодия плавно перерастала во что-то более ритмичное, а ритмичное перетекало в лирическое — Миха сменял мотивы мотивами, и каждый казался Андрею красивее и удивительнее предыдущего. — Мих, — не прерывая Мишин наигрыш, заговорил Князь. Горшок теперь сидел на его кровати, ссутулившись над гитарой, голова его была наклонена, лица не было видно, и Андрей подумал, что в такие моменты Миша отлетает и сам, как отлетал Андрей, рисуя и сочиняя. Сам хозяин чудо-комнаты расположился у чужих ног на ковре, разглядывая поначалу саму гитару, а потом и Михины пальцы: то, как они не дрожат, не путаются, перебирая тоненькие струны, как уверенно управляют звуками. Оказалось, что видеть творческий процесс своими глазами ни разу не скучнее, чем отдаваться ему самому, — ты вот спрашивал у меня, как я до всего этого додумался, а я щас спрашиваю то же самое у тебя. Как это всё у тебя в голове появляется? Горшок на секунду поднял голову, посмотрел на него и улыбнулся, что-то смешливо фыркнув вместо ответа, — впрочем, Андрей понимал, что никакой ответ не приблизит его к полному пониманию процесса и того, что за магия обитает в Михиной волшебной голове, — после чего вернулся в своё положение. Князь вдруг вспомнил, что, вообще-то, он не очень любит хвалить других людей — он, наоборот, очень любит, когда люди хвалят его за что бы то ни было, а с Михой всё вдруг сработало иначе, по-другому. Андрей представить не мог человека, который сказал бы, что Горшок играет как-то не так — это было бы преступлением против здравого смысла. Осознание снизошло само собой: так, как играл Миша, больше не мог играть никто. Это нельзя было не оценить, нельзя было не похвалить, как нельзя было не восхищаться. Слушая эти незатейливые, но совершенно особенные мелодии, которые Миха, казалось, генерировал и воспроизводил чисто на автомате, Андрей думал, что хотел бы слышать их вечно. Носить их в своей голове, как он носит в ней свой мир и своих чудаков с чудиками, чтобы Мишина музыка была с ним всегда. Это было странное, но чёткое, безусловное, осознанное желание. Послышались мамины шаги: она шла с кухни к ним, чтобы позвать за стол. Миша прекратил играть, поднял голову, выпрямился, возвращаясь из своего музыкального транса, взглянул на Андрея. Андрей смотрел на него в ответ. В те мгновения что-то происходило: они молчали, сидели напротив — Миха на кровати, Князь на полу, — сцепившись прямыми открытыми взглядами. В этом не было ничего шутливого, они не прикалывались, не грустили и не разговаривали, просто смотрели. Такого никогда не случалось между ними, но нечто подобное смутно ощущалось и раньше, просто сейчас, наверное, наступило в чистом виде, не запятнанное никакими лишними обстоятельствами, то есть ни шутками, ни разговорами, ни какими-то другими мыслями. Абсолютное единение, абсолютная гармония, абсолютное взаимопонимание. Андрей почувствовал, как неизвестное ощущение торкнуло изнутри, и выдал, не успев даже подумать о том, что конкретно и для чего он говорит: — Мих, я хочу всегда тебя слушать. Играй вечно, пожалуйста. — Мальчики, пойдёмте ужинать, — мама заглянула к ним в ту же секунду. На ответ у Миши не было и шанса.***
Ужин они провели не менее весело и уютно, чем сегодняшний обед. Мише даже не верилось, что он пробыл в гостях у Андрея столько времени: оно прошло быстро и незаметно, хотя за этот день, как ему казалось, произошло просто невероятное количество всего нового и интересного, начиная от коридорного выступления Князя под «Яблоки на снегу», заканчивая тёплыми, смешными разговорами на вечерней кухне вместе с Надеждой Васильевной. Миша снова почувствовал, как что-то тягучее и радостное греет его изнутри, расходясь теплом от центра груди до кончиков пальцев на руках и ногах. Отсюда не хотелось никуда и никогда уходить. — Я побуду ещё недолго, на последний автобус успею, — ответил он Надежде Васильевне, когда та спросила, не потеряли ли его родители. — Если б потеряли, уже бы весь, блин, город на ушах стоял, — хохотнул Миша. В принципе, он почти не соврал. Мусю он предупредил сразу, что задержится, скорее всего, допоздна. Лёшка вряд ли бы забеспокоился — этот сам поди гулеванил где-нибудь с прочей малышнёй (если Миша старший, значит все те, кто младше — малышня, это монументально). А вот отец… При мыслях о нём хорошее настроение само собой подрастеряло свою хорошесть. В голову полезли неприятные мысли, и Миша опять, пусть уже и с лёгкой светлой тоской, сравнил, каково ему находиться здесь, у Князевых, и у себя дома. Разница была колоссальная. Дома его ждала очная ставка с батей — «ты почему шляешься чёрт знает где до ночи?», — мамино сочувствующее молчание и собственная тихая, неозвученная и невыпущенная злость. Здесь же всё было по-другому. Совсем по-другому. Они вернулись к Андрею в комнату, тот взялся с щенячьим восторгом рассматривать гитару, шмякнувшись на кровать, что-то балякал о том, как кто-то вообще может разобраться в этом сложном для него агрегате, а Миша всё никак не мог избавиться от своих раздумий. В голове ярчали образы рассерженного отца, Горшок перебирал фразы, которыми тот мог бы осыпать его по возвращении домой прямо с порога: начиная от «где шлялся?», о котором он подумал ещё за столом, заканчивая чем-то вообще абсурдным (и оттого ещё более раздражающим) «сколько можно так отвратительно себя вести?». Миша бы и дальше варился в котле внутренних переживаний, если бы не Андрей, внезапно тронувший его за плечо: — Эй, — Миша поднял взгляд, вздрагивая от неожиданности и отмирая, и встретился им с Князем. Тот не улыбался, смотрел чётко в глаза, забираясь в голову, пролезая в мысли и заодно куда-то ещё — это проникновение в собственную душу Миша ощутил практически на физическом уровне. Ему показалось, что Князь прямо сейчас считывает его, но не как читает Балу, который выучился этому с детства, а так, будто Андрею и учиться этому не нужно было — он заранее знал, как правильно это делается. Мурашки пробежали по позвоночнику от того, насколько легко и быстро Князю удалось дотронуться до чего-то более важного в нём, чем всего лишь плечо, — ты чего? О чём задумался? Растерявшись от такого безоговорочного понимания со стороны Андрея, от того, как быстро он просёк, что что-то не так, Миша поначалу отпирался. Для него всего было слишком много: день, полный бесконечных открытий, ощущения, одно новее другого, — но Князь не останавливался: — Я же чувствую, что ты подвыпал. О чём думаешь? — упёрто, но не строго спрашивал он. И Миша сдался: — Да бля, — чуть сморщился, отвёл взгляд, нахмурился; ему всегда было трудно говорить о чём-то подобном, ему это, откровенно говоря, не нравилось. Просто сейчас, кажется, он был готов поделиться с Андреем чем угодно и знал, что тот выслушает — а это раскрепощает и располагает к подобным разговорам любого, — ничё такого на самом деле. Просто у вас тут так хорошо, — спешно признался Миша. — Тёть Надя у тебя просто класс, Андрюх, золото, а не мама, — улыбнулся, хотя и не ожидал, что, раскрывая кому-нибудь душу, сможет, — уезжать не хочется совсем. — Так оставайся, — Князь подсел поближе, не убирая руку с чужого плеча, ободряюще сжал его, отзеркалил несмелую улыбку (но у него она всё равно сама по себе выходила очень даже смелой, яркой и бойкой, как это было всегда), — мама не против будет. Хочешь, я прям щас спрошу? — Не, не, Андрюх, не спрашивай, — теперь Миша ещё и посмеивался, удивлённый и в какой раз за день смущённый тем, как в этом чудесном доме с ним обращаются. Это было приятно — знать, что тебе рады просто так, но обстоятельства действительно не позволяли ему остаться, — мне всё равно домой надо. Я просто подумал, что у меня ваще, ё-моё, по-другому всё. Родаки не как тёть Надя, ну, вообще не такие, — и вмиг погрустнел. — Я поеду всё равно, иначе мне пизды дадут, ты, это, не заморачивайся, ну. Я просто подумал, что, блин, от вас уезжать не хочется. Вот бы можно было б остаться вообще навсегда, а? — не привыкшему к выворачиванию души нараспашку Мише было стыдно вот так сидеть и говорить всё это. Отец всю жизнь твердил, что расклеиваться, ныть, да ещё и прилюдно — это позор для всех, но в особенности для мужчины. Эта подселённая батей установка вдруг стукнула изнутри по черепушке, напоминая о себе, и Миша подсобрался, опять растягивая губы в улыбке, только на этот раз она вышла не слишком-то радостной, скорее печальной. Подбадривать себя у него никогда не получалось (особенно если в голове звучал зычный и строгий отцовский голос: «позор»). — Мих, — Андрей посмотрел ему прямо в глаза, и теперь шанса сбежать от его взгляда не было: Горшок замолк, посмотрел в ответ. Говорить ему, в общем-то, было больше нечего, — ты всегда можешь у меня остаться, слышишь? И эта фраза вернула ту атмосферу, то нечто, которое заполнило собой комнату до ужина. Миша почувствовал, как почему-то измученно, но счастливо бумкнуло сердце. Андрей молчал, не клоунадничал, заглядывал в глаза, силясь уловить любое изменение в Мишином состоянии, а сам Горшок сидел, не веря, что это может быть хоть кому-нибудь в этом мире интересно просто так. Он всегда думал: какая разница, что он там чувствует, если он неправильный, не такой, как надо? Чтобы заслужить чьё-нибудь внимание, нужно быть таким, как дóлжно, но ведь он не был. А тут Андрей мало того, что сам интересовался, так ещё и пытался успокоить. Разве он заслужил? Весёлый, хороший день вдруг превратился в унылый вечер, который стал таковым из-за того, что Миша, как он посчитал, сам развёл все эти сопли; это угнетало его ещё сильнее. — Слушай, Мих, — подал голос Князь, разрывая не напряжённое, но очень важное молчание между ними, — не знаю, что там за мысли у тебя в голове, но я же чувствую, что тебе хреново. Ну, на душе. Я не буду лезть туда, если тебе неприятно, но ты, пожалуйста, запомни, что, ну, — и тут же несколько замялся сам: теперь его взгляд беспорядочно бегал по стенам, полу и потолку, он робко и неуверенно почёсывал шею и ухо, поджимая плечи. Но длилось это недолго, потому что в конце концов Андрей быстро (быстрее, чем когда-либо умел Миша) вернул себе прежнюю уверенность: — короче, я рядом. Я у тебя, если что, есть. Может, ты всё ещё думаешь, что ты какой-то там додик или какой-то не такой, — от точного попадания сердце ухнуло ещё раз, Миша шире раскрыл глаза, не понимая: такие совпадения точно бывают случайными или Князь действительно понял, что с ним творится, за какую-то мизерную секунду? — Но ты никакой не не такой. Если захочешь со мной чем-то поделиться, то всегда делись, я тебя всегда выслушаю, правда. Только не уходи куда-то там в себя. Ты ж мучаешься, я же вижу… — конец его речи, в отличие от начала, был и потише, и поробее, но прямой взгляд Андрей держал, не колеблясь. Наверное, так он заявлял о том, что серьёзен и не прикалывается. Слова Князя оглушили Мишу на несколько секунд или, может, даже минут. В любом случае он не считал, а Андрей не ждал никакого ответа. Они опять сидели, молча смотря друг на друга, щупая установившуюся за всё время их знакомства связь, проверяя, действительно ли она есть, всё ли они сделали, сказали и поняли правильно. По крайней мере об этом думал Андрей. Горшок сидел перед ним потерянный, удивлённый, очевидно не ожидавший, куда вырулит весь разговор. Андрей сразу понял, что тому не хотелось бы о чём-то подобном разговаривать, но что-то внутри, как обычно это бывало с Михой засигналило: «успокой, успокой, успокой». Но он попытался сделать это не только потому, что это самое что-то потребовало, а потому, что хотел этого сам. Смотреть на Мишку, душащего самого себя тяжкими мыслями, было ужасно — особенно после того, как они устраивали в этой комнате шоу с перевоплощениями в разную безобразную нечисть. Миха, который веселился вместе с ним, корчил страшные рожи, зычно гоготал, играл на гитаре, едва ли не обворачиваясь вокруг неё — вот это зрелище было по-настоящему приятным, хорошим, на такого Мишу, Андрей вдруг понял, он мог бы и хотел бы смотреть бесконечно. А вот тот, который вернулся с ним с ужина — скрючившийся, опять маленький-премаленький, то ли зашуганный самим собой, то ли пытающийся от самого себя сбежать, — Андрею совсем не нравился; такой Миша, конечно же, не злил и не раздражал, это было иное «не нравится». Такого Мишу хотелось поскорее привести в норму, улыбнуть, рассмешить — сделать с ним что угодно, лишь бы он больше не был таким маленьким и бессильным. Ведь он же мог быть огромным, пышущим своей бешеной энергией, откуда-то взявшимися силами открутить бошку кому угодно, Андрей сам это видел. Но чаще Горшок был совсем другим. Это понимание сжимало сердце в тисках отчаяния: ну как же так вышло, почему? Неужели это останется с Мишей навечно? — Спасибо, — тихо ответил Миха, кажется, успокоившись окончательно. Важная тишина, которая внезапно оставила их единственными людьми на планете, медленно рассосалась, уступая место реальности. — Спасибо, Андрюх. Я понял. Меланхолия слазила с Мишки постепенно, потихоньку — это Андрей тоже усвоил. Чтобы убрать её полностью, нужно было как-нибудь отвлечь его; как повезло, что с этим у Князя не было никаких проблем. — Слушай, — он снова разулыбался, взяв отложенную в сторону гитару в руки, — а ты научишь меня играть, а? — Научу, — согласно и польщённо кивнул Горшок, а потом взглянул на часы, вскинув голову вверх, — только, это, наверное, в другой раз. Уже собираться надо, — в этот раз его меланхолия, к сожалению, слезла не до конца. Не хватило времени.***
Миху провожали с лёгким сердцем. Мама насилу всунула ему в руки варенье, которое он уплетал за обе щёки на ужине, полностью проигнорировав все Мишины «тёть Надь, не надо, ну неудобно, я ж без гостинцев совсем пришёл, как этот, а Вы…»; Андрей в очередной раз убедился, какая у него прекрасная мама и как ему с ней повезло. По её счастливым глазам было всё понятно: Мишка ей понравился. Может быть, если б они познакомились когда-нибудь в школьное время и росли вместе с детства, она бы вообще принимала его за своего второго сына. Было бы здорово. Этому Князь тоже не мог не радоваться, потому что это значило, что отныне Миха был самым желанным гостем в их доме. Закрывая за ним дверь, Андрей, впрочем, думал о том, что ему стоило бы приготовиться к каким-нибудь последующим вопросам: ну, как это обычно бывает, когда спрашивать что-нибудь у гостя при знакомстве было неудобно, а вот у его друга поинтересоваться — вполне себе. Так что он не удивился, когда мама утащила его на кухню и усадила с собой за стол. Намечался разговор. — Андрюш, — она улыбалась — да она весь день улыбалась, наблюдая за ними. Теперь, видно, была готова вставить свои пять копеек, — какой чудесный у тебя Миша, не могу! Андрей прыснул со смеху: эти заходы издалека, как бы обходящие самое главное за километр, были знакомы ему с детства. Он сразу понял, что дело не совсем в том, какой Миша чудесный, хотя он и правда был расчудесным, и Князь радовался, что мама тоже это оценила. — Мам, давай ближе к делу, а? — только и сказал Андрей, улыбаясь, потянувшись рукой к яблоку, оставленному на столе. — Альфа, да? — и так и замер, будто током прошибленный. Мама выражения лица не поменяла, только замолчала, хлопая такими же светлыми, как у него самого, ресницами. За секунды шока и молчания Андрей успел обдумать несколько мыслей: во-первых, как она поняла? Конечно, Горшок — альфа. Но разве по нему это было так заметно? Потом Андрей прописал самому себе мысленный подзатыльник, потому что Миха, должно быть, от счастья развонялся на всю квартиру. Не то чтобы его запах был неприятным или слабым — вообще-то нет, Горшок пах очень вкусно и интересно, весьма при том ощутимо, просто сидящему на таблетках Андрею чувствовать его, природный Мишин запах, удавалось редко. Надежда Васильевна, в отличие от него, никакие подавители не принимала, вот и почуяла; логическая цепочка сложилась сама собой. Но «во-вторых» осталось: откуда этот самый вопрос вообще взялся? То есть зачем ей было спрашивать? Ну альфа да альфа, Миха да Миха — только что должно было последовать за этим вопросом? Ощущение скрываемого от него подвоха заставило Андрея быстрее прийти в себя и стрельнуть в маму недовольным, недоверчивым взглядом. Она точно что-то замышляла. — А ты зачем спрашиваешь? — в том же тоне, который копировал его подозрительное настроение, поинтересовался Князь. До яблока ему уже не было никакого дела: аппетит пропал, стоило только начать разговор, касающийся запретной темы. — Как «зачем»? — воспринимая всё это, судя по всему, как само собой разумеющееся, удивилась мама. — Миша же просто замечательный! Ты бы видел, как вы рядом друг с другом светитесь, как два солнышка, Андрей! — её удивление перерастало чуть ли не в возмущение, но Андрея оно всё равно не смогло перегнать: тот разозлился мгновенно, едва уловив, в какое русло родительница пытается вырулить: — Мама! — раздражённо и требовательно перебил он. — Даже не думай! Слышишь? Миха — мой друг! Это в первую очередь. Во вторую — крутой музыкант. Мы группу щас ставить на ноги будем. Плевать должно быть, кто он там — хоть альфа, хоть ещё кто. Это всё — в самую последнюю очередь! — он действительно был злой и разочарованный. Не было сомнений в том, что Горшок понравился маме не только за то, что уродился альфой и так хорошо поладил с Андреем, конечно, но дурацкая, гадкая мысль уже зародилась в его голове: «она вас сводит!». — Андрюш, послушай, ну что ты? — оборачиваясь нежной и аккуратной, Надежда Васильевна прильнула ближе к сыну, укладывая свои тёплые руки на его сжатые от злости кулаки. — Я же не говорю ничего такого, не кипятись. Тебя никто не заставляет, ну? Я просто говорю тебе как мама: Миша — замечательный мальчик, альфа, такой хороший. Смотрит на тебя, как на чудо какое. Почему бы не присмотреться? — Мама! — с нажимом, громче повторил Андрей, но рук из-под её пальцев не убрал. — Прекрати! Мы сейчас поссоримся из-за этого. Я не хочу ничего даже обсуждать, мам, услышь меня, пожалуйста, — Андрей хмурился, пыжился, едва ли не скалился по-собачьи, но злость его не разрасталась: он действительно не хотел ссориться с мамой из-за этой никчёмной, дебильной темы. — Миха — это Миха. Мы друзья. Он для меня как брат, я ему тоже как брат. Не надо сюда, это самое, всю эту дурь приплетать. — Андрюш, — проговорила она, — ну что ты упёрся, ей Богу, ну откуда ты взял, что это какая-то дурь? Так люди живут, мы с папой твоим так живём и жили, у всех так, разве ты не понимаешь? Ну что тут такого? — и это, к сожалению, была последняя капля: — Так! — рявкнул Андрей, не выдерживая, подскакивая из-за стола. Невозможно было слышать всё это, невыносимо было думать о чём-то подобном. Они с Михой — не про эту грязь, а тут мама, — ближайший человек, который всегда его понимал, — вдруг начала этим бредить. Злость неминуемо, несмотря на все усилия Андрея держать себя в руках, превращалась в ярость. — Да хоть у кого пусть так и будет, понятно? Хоть у кого, но не у меня и не у Михи! Мы не про вот эти вот сопли, ясно? Мам, я тебя правда очень люблю, — Андрей опять сжал кулаки и челюсти, силясь угомонить бурю возмущения и обиды, разверзнувшуюся внутри, — но я не хочу больше ничего слышать. И мрачно протопал в комнату, проигнорировав тихое мамино «Андрюша». Он знал: они не поссорились, не поругались, он просто отстоял свои и заодно Михины границы. Просто как же было обидно! Хотелось что-нибудь ударить, разбить, разорвать; закрывшись в комнате, Андрей остался один на один с этим удушающим, злым чувством. Поганее всего было даже не то, что мама подняла эту тему — Князь помнил, о чём они договаривались заранее, и был благодарен ей за то, что она не обмолвилась ни словечком в присутствии Миши. Поганее всего было то, что сегодня он сам несколько раз ловил себя на мысли: с Михой он не чувствовал себя уязвимым и слабым. Пусть бы ему пришлось соврать Горшку ещё двести раз, но это ощущение свободы рядом с кем-то другим уже так глубоко засело где-то внутри, что расстаться с ним Андрей не мог — и не смог бы. Всё было хорошо и так: Миша ничего не знал — и не узнает, — и вёл себя как всегда, был с ним настоящим, как Князь был настоящим с ним. А что было бы, если б он знал, кем Андрей являлся на самом деле? Начал бы рисоваться? Полез бы сосаться? Принёс бы маме цветы, как жених будущей тёще? Какими бы абсурдными ни были эти додумки, Андрей понимал, что ничего не меняет сути дела. Пока всё хорошо, пока всё под его контролем — им с Михой будет друг с другом правильно и заебись. Это нельзя испортить — особенно тем, чтоб свести их дружбу и их будущее к ничего не значащему «альфа и омега». Они больше этого, они всегда будут больше, чем эти звериные повадки. Взять даже то, как робко и несмело открылся ему сегодня Миша — разве он сделал бы так, зная, что говорит с омегой? Что человека перед ним можно рассматривать не как друга, а как пару (ехидное сознание подливало масла в огонь: «не как пару, Андрейка, не скромничай — как сучку!»)? От этих мыслей Андрея гадко передёрнуло, он вскинул голову, обводя взглядом комнату. И наткнулся на всезнающего Сказочника, всё смотрящего на него со стены напротив. — Что уставился? — тихо и вредно буркнул Андрей. — Я тебя, чё, просто так мудрецом сделал? Ты же всё знаешь, так помог бы хоть… — плохим настроением, как это всегда бывает, хотелось непременно поделиться со всеми вокруг, просто в этот раз под руку попался этот улыбающийся пень. Андрей, впрочем, не сошёл с ума, — он постепенно успокаивался, ёрзая на скрипучей кровати. Хотелось, чтобы никаких альф и омег просто никогда не существовало. Отбрасывая в сторону всю свою злость, Андрей прекрасно понимал, что со стороны, должно быть, они с Михой и впрямь смотрелись, как та ещё парочка. Это было в конце концов логично: всё-таки в их мире альфы и омеги никуда не подевались, были, жили и процветали, от этого было некуда деваться. Просто Андрей действительно верил в то, что вселенной двигает нечто большее, чем дурацкий вторичный пол, который определяет человеческие инстинкты и время от времени превращает людей в животных. Как его самого тогда, в первую течку. Это угнетало, это буквально убивало его изнутри — просто жить и помнить, каково это. Неужели мама, спрашивая его о Мише в том самом смысле, забыла, что было дома в ту кошмарную неделю? Неужели Миша, если бы был тогда рядом, вместе с ним в комнате, превратился бы в животное (падла-сознание не умолкало: «превратился бы, да, точно так же, как превращался ты!»)? И об этом спрашивала мама? Просила, чтобы он присмотрелся и подумал? Нет. Андрей ни за что не променял бы то, что сейчас было у них с Горшком — взаимопонимание, гармонию, незримую связь в конце концов, один мир на двоих — на то, что могло бы быть — на инстинкты и грязь. Не в этой жизни.