Глаза цвета осеннего неба

Как же приображалась мастерская после захода солнца. Тьма окутывала комнату, поглащаяя все вокруг, окуная некогда напоенные цветами картины в чернила теней. Яркий луч света от лампы словно прожектором разрезал воздух, освещая возложенное на мальберт полотно. Разноцветная трагикомедия вырисовывалась, однако до финальных аккордов было ещё очень далеко… А может они наоборот уже прозвучали? Единственный зритель, он же сценарист, режиссёр и критик, сидел напротив миниатюрной сцены, с кистью в одной руке и палитрой в другой. Казалось бы король должен с легкостью отдавать приказы своим подданным, но отсусивие осанки, то как скрючилось перед мальбертом тело художника, выдаёт в нем присмыквющегося перед силой Музы раба. Как же хочется достичь совершенства, перенести на холст мир своей души… Цвета сливаются, формы смещаются, но творец не перестает бится со своим творением, отбросив мысли о дружбе с ним ещё неделю назад. Это война и Берта Герр должна выиграть эту войну. Напряжение возрастает с каждым прошедшим днем. Пробирающий до костей январский холод закрыл двери в парк. Впрочем в каморке на пятом этаже тоже холодно. Согревает только жажда победы над холстом и адское пламя гнева, бушующее в груди. Страстная и жестокая любовь к искусству, каждый штрих кажется недостаточным. Голос сомнения настойчиво шепчет: «Разве так выглядел тот дуб?» Вроде да, художница ведь сама лично видела его в парке, рисовала эскизы, писала на полотне первые штрихи… Однако Берта и сама уже не была уверена что он выглядел так, что такое дерево — дуб — вообще существует. Быть может быть оно просто плод её воспаленного воображения? — Что за глупости… Тяжело. Вечер за вечером, день за днем творец продолжает бороться с собой и смехом времени, пытаясь завершить картину, но жилка вдохновения, вспыхнувшая на первых штрихах карандаша, все ускользает из рук. А без неё он — Сизиф. Ночи становятся темнее, пустыня беззвездной. Сколько времени прошло? Десять дней? Десять тысячелетий? Часы пробили три раза. Луна, подруга всех истерзанных искусством душ, свидетель их мук, слуга их одиночества, даже она не может помочь, заглянуть в окно мастерской сквозь плотную серую вуаль туч. Завтра наверное пойдёт снег… Берта со вздохом поднимается со стула. Тихо захрустели позвонки. Волшебный скипитр и держава отправились на стол к банке с мутной от краски водой. Лампа осталась зажженной, свидетельствуя о том, что художница планировала вернутся за работу, после того как сделает глоток давно остывшего чая. Но что-то пошло не так и девушка без сил падает на кровать. Чувство физической усталости контрастирует с комком энергии, пульсирующей в венах. Он не даёт покоя. Неужели так сложно завершить эту несчастную картину? Может вдохновение впало в зимнюю спячку? Берта снимает очки и прикрыв глаза массирует виски. Нужен перерыв, нужен отдых, но она не умеет отдыхать. Как можно спокойно отдыхать, когда работа не окончена? Мысль о ней не будет давать покоя, будет терзать до того момента, пока художник вновь не сядет за мальберт. Но душа требует перерыва, жаждет отвлечься от листьев, веток и жёлудей. «Как давно я не говорила с Бетти…» Эта мысль довольно неожиданно посетила сознание. Голубые глаза устремились куда-то в черную пустоту комнаты. Странное покалывающее чувство в груди заставило девушку сесть. Она вспомнила как две недели назад они сидели на этом же самом месте и пили чай… — Неужели я скучаю? — на губах появилась улыбка. Давно уже забытое чувство, одновременно уютное и печальное, окутывало с головой и не давало мыслить о чем-либо другом кроме Бетти. Как мало времени потребовалось златовласой девчонке чтобы приручить этого одинокого зверя, дикую волчицу, что по доброй воле или велению судьбы выбилась из стаи много лет назад. Художница поднялась с кровати и села за стол. Бледные пальцы выудили из ящика стола листок вызванный когда-то из альбома. На одной его стороне была нарисована каштановая ветка, другая же была пуста. «Я бы ей позвонила, но не хочется отвлекать, — размышляла Берта. — Все-таки она хочет провести время со своей семьей…» Тихий скрежет карандаша по бумаге стал единственным звуком в комнате. Изначально яркий грифиль оставляет за собой бледный след, но постепенно, с каждым отрывистым штрихом, острые черты приобретают мягкость и глубину. Рука увереннее скользит по бумаге, создает линии, которые танцуют на листке вырисовывая причудливые пируэты. — Когда вернётся, тогда и поговорим. На миг Берта останавливается и невольно делает глубокий вдох, словно бы выныривая из воды. Неужели мотылёк вдохновения заметил свет ее лампы и залетел в комнату? Тогда почему художница даже не думает смотреть на измученный красками холст? Вдохновение переплетается с исполнением, смелыми штрихами выражая тайные робкие чувства на листе из альбома. Каждая линия — нить, вплетенная в тайную вышивку этой ночной исповеди. Маленькая стрелка на часах сместилась к четырём. Берта положила карандаш на стол и скрестив слегка дрожащие от избытка чувств руки внимательно, изучает взглядом проделанную работу. Глубоко вздохнув она улыбается. Ей нравится. Девушка встала из-за стола, распуская слегка всклокоченные волосы и садится на кровать, собирая их в хвост. Какое облегчение, кажется что с души творца свалился камень, пускай и на время, но тяжёлое бремя его же труда спало, позволяя дышать спокойно. И это спокойствие настолько спонтанно накрыло Берту с головой, что она легла и тут же уснула, не успела даже очки. Луч света в темноте так и остался освещать, словно на мириатюрной выставке, листок с портретом Бетти, который утром будет вновь спрятан в стол. Его не покажут никому, спрячут от посторонних глаз, сохранив только для себя. Этот ночной этюд останется вечной тайной Берты. Разбудил художницу звонок телефона.