Wires

You fooled me from the start When you let me start to love you It's like a bunch of broken picture frames, but The photo still remains the same And I— I thought it'd be easy to run, but my legs are broken

***

Джисон — не плакса. Причины для слез у него обычно начинаются и заканчиваются очередным анимационным шедевром. Иногда по щекам могут побежать соленые дорожки, когда он находит особенно меланхоличную песню, которая не просто трогает сердце, а пробивает грудную клетку и сжимает главный человеческий орган в кулак, останавливая кровоток. Обычно на эти песни Джисон, переполненный чувствами, делает каверы, которые иногда выкладывает в инстаграм, где его никто не знает, потому что виден только его силуэт и завитки копны волос. Музыка — то, как он справляется с чувствами. Приятными и не очень, жалящими как огонь и успокаивающими словно вода. Джисон нашел себя в этом творчестве как путник, заблудившийся в темном неподвластном ему лесу, но увидевший после долгих скитаний как лучи солнца создали будто для него одного дорогу, благодаря которой он может вернуться домой. Но когда ручьи алкоголя подобно волнам моря приносят к его ногам грязные оборванные лепестки цветов, который похожи на разрушенные штормом корабли, в глазах начинает щипать впервые за долгое время. Наверное, дело в остром запахе ядерной смеси бутылок с барной стойки. Или в металлическом привкусе страха, накрывшего весь клуб. Последние сутки и так настроение было паршивое. Как протухшее яйцо на вкус. Сначала одна перестрелка испортила все планы, забрав долгожданную возможность увидеть Феликса, и возложила на плечи переживания за Чонина. Теперь другие, жутко громкие и запредельно близкие выстрелы отобрали у него единственное место, которое было не то что вторым домом, а… и правда домом. В своем клубе, где даже пепельницы выбирались им, Джисон мог с радостью и без осуждений со стороны выступать со своими песнями. Здесь он встретил друга и любовь, нашел себя не только в музыке, но еще и в преступном мире, почувствовав, что смог оторваться от родителей и стать самостоятельным, обеспечивая себя сам. В своем клубе Джисон творил, работал и любил свою жизнь. Его клуб. Который обстрелял этот гребаный мудак. Наверное, такому отморозку, как Сатур надо сказать спасибо, что не взорвал к херам. Что никого не убил, потому что стреляли вверх, но некоторые долбаебы еще испортили диваны и столы, а другие забрали бутылки алкоголя. Видимо, жалованье у них небольшое. Вряд ли Сатур щедрый начальник. Если кто-то чужой, отрешенный и не соединенный эмоционально с местом, посмотрит со стороны, то клуб не разрушен полностью и отремонтировать его можно довольно быстро. Обновить половину теперь неработающего освещения, залатать дыры в стенах и потолке, оттереть кровь и размозженный глаз со сцены, как и следы чужих грязных ботинок (но это дело обычное). Закупить диваны, диско-шар, снова выбрать пепельницы, может, другие будут даже лучше. Так что, можно сказать, что не все так плохо, вот только… когда Джисон смотрит на свое детище у него болят глаза так, будто в них всадили тысячи маленьких и острых кинжалов. Но он все еще не плачет. Хотя кажется, что хуже ситуации и быть не может. Джефф Сатур должен гореть в аду. Переворачиваться на вертеле, который крутят людоеды, пожирающие его плоть и кости. Но мертвый умереть не может, поэтому Сатур будет возрождаться, чтобы снова быть съеденным. Джисон верит, что Чонин об этом теперь позаботится. А Хенджин ему поможет. Если им нужно будет что-то от него, чтобы отправить Сатура на тот свет, а точнее, прямиком в котел самой горячей лавы, которая только может быть, то Джисон готов вырыть носом землю и задействовать все свои связи и ресурсы. Он со своей стороной определился. Можно сказать, Сатур даже помог Хенджину своей выходкой. Но после того, как Чонин, налетевший на него с такими редкими объятиями, с похожей на его собственную злость рассказал о словах Дон Ука… никаких вариантов, кроме как пробить тело Сатура пулями так же, как он истерзал его клуб, не осталось. Не знает, на кого напал. Чей клуб решил без какой-либо надобности обстрелять, доведя гостей до приступов панических атак, а некоторых — до вызова скорой из-за обвалившихся на них прожекторов и даже диско-шара. Все же быстро убежать в такой толпе было некуда. Джисон собственным братьям ломал носы еще подростком. С одним идиотом, возомнившим себя богом, как-нибудь справится. Но сейчас приходится разгребать то, что устроили другие недалекого ума люди. Как иначе назвать тех уникумов, которые додумались снимать издевательскую казнь, ее последствия, всех вокруг, в том числе, и самого Джисона… а потом выкладывать на всеобщее обозрение в интернет… Джисон даже не знает, как тут сказать помягче. Как будто ему проблем было мало. Надо срочно решать вопрос с ремонтом клуба, укреплять свою подкосившуюся репутацию, а в итоге приходится уклоняться от вопросов наглых журналюг, которые уже через пару часов прибежали ко входу. Хорошо хоть его электронную почту или номер телефона не знают. А вот его родители все способы связаться с сыном прекрасно знают. И Джисон соврет, если скажет, что не выпустил обреченный долгий выдох посреди разрушенного и пустого, за исключением его охраны, клуба, прежде чем принять звонок от отца. — Ты пустил к себе синдикат? — как всегда сразу к делу, строго и сухо. Как с глупым ребенком. — В своем уме? Они тебе не по зубам. Джисон даже не удивляется, что отцу уже обо всем доложили. Никогда не тешил себя иллюзиями о том, что родители и братья не подозревают, чем он занимается и не следят за ним. Причин отрезать член Сатура, а потом скормить ему же с каждой минутой все больше и больше. — Я сам разберусь. Язык щекочет от так и не сказанного: «Как и всегда. Ваша помощь мне не нужна». Отец может и вспылить, а дополнительные проблемы Джисону не нужны. Ему нужно отвязаться от старика, который вспоминает о его существовании пару раз в год. И эти причины кроются отнюдь не в каком-нибудь дне рождении сына или семейном празднике, на котором накрывают стол на несколько десятков гостей, среди которых не очень много членов семьи, ведь столько живых родственников у них не наберется. Так что даже праздники не бывают чисто семейными. — Я вижу, как ты разобрался, — тянет отец. — Я уже все чищу. Издания предупреждены, но если кто-то будет выпрашивать подробности — говори мне имена. И всех остальных, кто будет создавать проблемы. Отец вспоминает о нем в таких случаях, как сейчас. Когда подтирает за ним дерьмо, будто за маленьким мальчиком. Не ради Джисона, конечно, а ради себя и своего достойного имени. Джисон никогда не понимал, почему некоторые влиятельные люди так любят приписывать себе чужие заслуги. Неужели так мало своих? Почему не сказать «мои люди уже все чистят», если это правда? Нет, надо говорить, что это делаешь именно ты, подразумевая: чужими руками, но за мои деньги. Наверное, любой другой, хороший и правильный сын поблагодарил бы за заботу, которую дали просто так, даже не спросив. Вот именно, что не спросив. А оно ему надо? Джисон бы разобрался со всем сам уже этой ночью, будь у него не так заняты руки. Успокоить толпу и постепенно всех провести через выход, не создав ужасной толкучки. Найти Чонина в этом безумии и убедиться, что с другом все хорошо. Обменяться короткими кивками с Хенджином, который сказал позвонить ему, если понадобится какая-либо помощь (Джисон только успел подумать, что заставит его вместе с собой тестировать все новые диваны на достаточную мягкость). Коротко поблагодарить персонал и сказать, что у них отпуск на неопределенное время за его счет. Разозлиться на журналистов и понять, откуда они появились так быстро. Зайти обратно в темный клуб, который вместо привычного неонового синего и красного теперь раскрашен полутенями охры, появившейся благодаря свечам, которые его работницы зажгли еще когда они остались одни в клубе. В общем, много было дел. Даже осмотреть клуб на количество ущерба не успел. Не говоря уже о том, чтобы присесть. Так что Джисон бы все сделал. Не так быстро, как отец, у которого связей с изданиями будет побольше, но смог бы. Так хочется топнуть ногой и надуть губы. По-ребячески, но хочется. Лишь бы не заплакать. Не столько от грусти, сколько от злости, которая накрыла в одночасье. — Завтра обедаем вместе, — добивает отец и, не дождавшись подтверждения, заканчивает звонок. Джисон хотел все осмотреть, оценить ущерб. Полюбоваться на каждую дыру от пули так же, как отбитые наркоманы таращатся на свои пропадающие вены. Но рука, которая держала телефон рядом с ухом, безвольно опускается. А Джисон так же безвольно садится прямо на пол своего клуба и закрывает глаза. Какой же ублюдски долгий день. Как и вчерашний. И таким же будет завтрашний. А может, и все остальные, что ждут его впереди.

***

Игла медленно и аккуратно входит под кожу, придерживаемая рукой. Рубиновая кровь бежит по гибкому катетеру, наполняя стерильную вакуумную пробирку. — Хорошо, что у вас пока не так сильно забиты руки, как у отца, — замечает уже давно поседевший мужчина, который, несмотря на возраст, не потерял силы в голосе. — С ним приходилось какое-то время искать чистое место на руке, только чтобы взять кровь. Хенджин не отвечает. Он и не планировал забивать все тело так, будто хотя бы один участок чистой кожи делает из тебя ненастоящего мафиозника. Общество, в том числе и преступное, сильно изменилось за последние десятки лет. И если в период молодости его отца нанести себе столько рисунков, чтобы они как одежда покрывали тело с плеч до пят, было делом важным и почетным, то сейчас так не принято. Пережиток прошлого. За исключением, конечно, той, которая наносится как знак принадлежности клану. И хотя это не значит, что татуировок Хенджин совсем не хочет и больше не сделает, но пока что не было ни повода, ни сильного желания. А без них вводить себе краску под кожу, по его мнению, бессмысленно. Еще и потоотделение перекрывается, токсины хуже выводятся от таких длинных полотен, как были у его отца или деда. Так что док должен быть благодарен еще и по этой причине. Пока тонометр измеряет давление, мысли по уже протоптанным дорожкам возвращаются к тому, кто не дает Хенджину покоя уже больше недели. Сатур, по всей видимости, татуировки любит. Эта насмешливая надпись sunshine на шее — все равно что на улыбку гиены показать, сказав, что это доказательство ее безобидности. Хенджин считает, что эта татуировка куда лучше и естественнее смотрелась бы на другой шее... Личный врач сначала его отца, а теперь и самого Хенджина, будто чувствует направление его мыслей, которые хотят отвлечься на что-то поприятнее и поинтереснее общего осмотра: — В интимной жизни проблемы бывают? — спрашивает он, снимая манжету с руки. Хенджин отрицательно покачивает головой. Не говорить же, что проблема — один дерзкий, но очаровательный парень, который снова ему соврал. Проблема одновременно и его интимной жизни, и всей остальной. Но хотя бы приятная, в отличие от остальных. Ничего, с ней он тоже разберется. Мужчина просит встать и распахнуть шелковый халат. Хенджин снова повинуется. Личный врач — чуть ли не единственный человек, для которого можно во многом сделать исключение. По крайней мере, они с Чаном его проверили, так что проблем быть не должно. Вчера, сразу после всех событий в клубе друг настоял на том, чтобы перенести ежемесячный осмотр врача. Аргументировал тем, что последние дни были напряженными, Хенджин попал в перестрелку — будто это его первая — и если в Хянкум Па скорый переворот, то надо быть к этому готовым. Не друг или правая рука, а курица-наседка. В целом, ничего нового. Хенджин с ним даже согласен. Не столько потому, что думает, что что-то может быть не так — уж в своем теле он бы почувствовал сбой — сколько потому, что в ближайшее время будет не до того, чтобы принимать в своем доме врачей с их тележками и чемоданчиками для всех замеров и обследований. Яркий контраст, конечно, с тем, как он мог ходить со сломанным носом неделями, и никому не было дела. А сейчас даже не успел чихнуть, и уже столько приборов для разных обследований, будто одну из комнат пентхауса решили переделать под кабинет врача. Если бы не Чан, настолько частых осмотров вообще бы не было. Но друг почему-то не доверяет ему после того, как Хенджин три дня вел дела с внутренним кровотечением, не желая тратить время на срочное лечение. Привык терпеть, да еще это были его первые реальные дела после стольких лет подготовки и учебы. Первые клубы, полностью под его ответственностью, и работы было много. Очень много. Но он довел бы ее до ума, не смотря на головокружение раз в пару часов, после которого с трудом держался на ногах. А потом уже можно было бы потратить немного времени на врачей. Годы идут, но Хенджин все равно придерживается такого же мнения. Но теперь, когда врагов стало в сотни раз больше, а ответственности за себя и за других — в тысячи, слабости позволить себе нельзя. Поэтому приходится не только питаться сбалансированно и пить витамины, но и ждать, когда старый мужик осмотрит его член и скажет: — Поверните голову и покашляйте, — Хенджин сухо кашляет два раза с небольшим перерывом: знает, что одного будет недостаточно. — Хорошо, теперь ложитесь набок. Хенджин запахивает темный халат обратно и ложится на постель, сгибая ноги в коленах и руки в локтях. Доктор надевает перчатку и… Да, и еще одно. Помимо указаний, этот мужчина — единственный человек, который может засунуть ему в задницу палец, и при этом не лишиться руки, которой это сделал. И после проверки простаты невозмутимо продолжить: — Теперь ложитесь на спину, — халат распахивается снова, но на этот раз чужими руками в медицинских светлых перчатках. — Может быть немного холодно, — вежливо предупреждает мужчина, как будто Хенджин уже не заучил всю последовательность от и до, и проходится датчиком узи по его левому ребру, проверяя почки. Даже то, что док скажет дальше, прекрасно ему известно: — Рекомендации стандартные: исключить алкоголь, табак, красное мясо и стресс. В первый раз, когда Хенджин услышал эти рекомендации, то громко фыркнул. Комичная и невозможная ситуация: исключить почти все, что составляет суть его жизни. Еще бы от секса сказали отказаться, и был бы полный набор. Но, слушая эту чепуху в который раз, остается только смиренно молчать и ждать, когда осмотр закончится, а мужчина вежливо откланяется. Стоит этому произойти, как сигарета оказывается зажата меж губ. Будто сама собой в рот полезла. А стресс, конечно, тоже не заставляет себя ждать. Не то чтобы он и уходил. Хенджин встал раньше обычного не только чтобы его осмотрели со всех сторон, но и чтобы он сам посмотрел камеры, которые следят за складом, про который рассказал Дон Ук. Он мало чего полезного успел сказать, и даже это… Чонин сообщил Хенджину неделями ранее, найдя случайно оружие там, где должны были быть наркотики. Уже тогда было легко прийти к верному выводу, а после явного намека Сатура все и вовсе стало очевидным. Если вчера вычищали всех крыс — значит, сегодня или завтра настанет очередь убрать последние препятствия на пути, убив господина Хянкум Па, его наследника и всех несогласных с уже новым господином. Вонхен даже не связывался с Хенджином. Есть подозрение, поступил так он не потому, что не нуждается в помощи. В любом случае, Хенджин помогать и не планировал: смута в другом клане ему только на руку. Лезть в этот клоповник он не собирается, ведь у самого не самая стабильная ситуация в клане. Сейчас важнее всего не дать Сатуру забрать у него львиную долю наркотрафика с этой его новой разработкой. Видимо, после успешного создания наркотика этот чудак в себя поверил. Или… очень давно все планировал. Хенджину не дает покоя именно это. Как? Как, блять, Сатур это провернул? Да, смена власти еще не произошла полностью, хотя только за эту ночь с ним связались еще парочка человек из Хянкум Па — до его дверей они уже не дошли — но сам факт того, что у него было достаточно верных людей, чтобы загнать в ловушку всех крыс… это уже много. По опыту зная, как сложно утвердить свою лидерскую позицию, даже если ты имеешь на нее кровные права (которые, впрочем, мало что значат в преступном мире, но все же какой-то вес имеют), Хенджину с трудом удается представить, как Сатур успел уже забрать так много власти. Она ведь не в громком звании, а в тех, кто верит, что ты его достоин. В преданных последователях, готовых подставиться под пули ради твоей защиты. И у Сатура, кажется, их в достаточном количестве, чтобы что-то изменить. Еще и внимание Сеула успел уже привлечь. Редко из-за кого Хенджин может почувствовать себя дерьмово. Сатур и здесь преуспел. Отбитый на всю голову мудак. Его сумасшествие и будет самым логичным объяснением, почему все получилось. Поднимая голову вверх, Хенджин прикрывает глаза и выдыхает никотиновый дым. Снова курит прямо в кабинете. Принимать свои же отмазки, что у него сейчас сложная ситуация, — первый шаг к тому, чтобы закреплять новую вредную привычку, от которой он пытался сдержаться. Да и в пизду. Провоняет тут все — проветрит. Или новое купит. На часах лишь семь утра, когда к складу подъезжают фургоны, из которых сразу же высыпаются люди. Немного же времени им понадобилось. Но и передышек в захвате власти делать нельзя — только расслабишься, как сразу нагнут уже тебя. Зря тогда он расплывчато сказал Чонину, что все будет в ближайшее время. И так было понятно, что накрывать лабораторию придется уже завтра, на крайний случай — в ночь с завтра на послезавтра, но… что-то тогда заставило Хенджина смягчиться. Но теперь тянуть некуда. Надо вызвать Чана, который отправится за главного, пока Хенджин останется, чтобы следить за делами в клане — от Сатура можно ожидать любого выкидона: хоть попытки поднасрать, хоть захватить власть сразу в двух синдикатах. И еще нужно… позвонить Чонину, обрадовав новостями. Сладкое обычно оставляют на потом, на десерт, поэтому Хенджин начинает с вызова своей правой руки к себе в кабинет.

***

Наверное, единственное, что важно знать о Ли Минхо, так это то, что сформировало весь его путь и всю его жизнь: он никогда не хотел навредить людям. Наоборот. Он хотел им помочь. Может, Минхо стоило прочитать о всех ученых до него, которые были смешаны с грязью от остракизма до смертной казни за свои открытия, которые опережали время. Или задуматься еще в детстве, когда на глаза попались греческие мифы, в одном из которых точно была бы история Прометея. Дело в том, что Минхо об этом, конечно же, прекрасно знал. Но искренне верил, что он-то в эту ловушку не попадется, хорошо наученный чужим опытом. Теперь ему до истерики смешно с самого себя. Дурак. Какой же он наивный дурак. Но раньше он думал иначе. Верил, что у него получится помочь другим. Даже если помочь тем, кто был ему дорог, Минхо не смог. Как и положено, все истинные мотивации человека, которые определят его дальнейшую жизнь, зарождаются в раннем детстве. Минхо — не исключение. Если его благородную цель спасателя разложить на атомы, то вместо необъятного множества людей, эфемерного большого числа, ради которой он работал, останутся только двое: его мама и папа, которые и подтолкнули сына к желанию что-то изменить в мире, хоть и цели такой у них не было. Когда папа приходил «с работы» со сбитыми костяшками, когда нос его в очередной раз ломали, а о больнице не было и речи, когда швы на раненую — в лучшем случае — руку накладывала мама, которая смотрела на все последствия жестокости на теле мужа с такой болью в глазах, будто ее саму избили. Это был первый толчок. «Неужели нельзя сделать так, чтобы боли не было? И тогда мама больше не будет грустить» — взрослый бы так не подумал, но ребенок, еще не подозревающий об ограничениях материального мира, мыслил просто. Если есть проблема, тогда надо ее убрать, и все будет хорошо. Минхо всегда гордился своими родителями, своей семьей. Бабушка его мнения не разделяла, но маленький внук не обращал внимание на ее ворчливые упреки в сторону мамы. Как раз мама Минхо и была причиной, благодаря которой жизнь сына еще с детства сформировали три нерушимые аксиомы: 1. Мама с папой его очень сильно любят. 2. Не имеет значения то, что говорят другие, ведь они никогда не узнают всей правды. 3. Полагаться нужно только на себя и свое мнение. Из этих положений легко вывести справедливую теорию о том, что Минхо рос независимым и своенравным ребенком, который не повиновался другим, делая исключения только для любимых родителей. Так оно и было. Взрослые бы назвали его плохим, непослушным, трудным ребенком, на деле же имея ввиду, что он для них попросту неудобный. Осложняло все то, что ребенок этот еще и научился думать и строить причинно-следственные связи раньше многих других детей. А независимость и свобода мысли впоследствии оказались теми ступеньками, по которым он поднимался вверх по пути науки. Уже позже, когда Минхо тоже стал взрослым, начал работать и нести ответственность не только за самого себя, он понял, почему мама так старалась, чтобы сын усвоил эти истины так, чтобы сомнений в их подлинности никогда не возникало. Когда впервые остроносый ботинок врезался прямо в мягкий живот и вырвал из него резкий выдох боли, когда все тело будто присоединили к оголенным электрическим проводам, когда Минхо, как и папа, начал появляться на пороге дома со сбитыми костяшками, разбитым носом или губой, потому что никто не смеет говорить что-то плохое о его любимых родителях… тогда мама стала переживать не только за мужа. Но и за сына, который гордился папой и не понимал, почему должен стыдиться своей семьи. Мама говорила, что не имеет значения то, что говорят другие, что они не узнают всей правды, но маленький, а затем уже и юный Минхо все никак не мог смириться и пройти мимо. Какая разница, что его отец — бандит? Плохим человеком он от этого не был, ведь он был его лучшим папой на свете. И все насмешки и попытки уязвить, задеть, побить… да даже косые взгляды некоторых учителей не имели значения и не сдвигали веру Минхо в родителей и его любовь к ним. Благодаря примеру любимого отца, он не думал долго, прежде чем посильнее ударить прямо в нос или живот — лучшие места, как учил папа. Несмотря на тайную (от мамы) помощь отца, больно было. Зная теперь еще и на собственном опыте, как сильно можно пораниться физически, и как от этого потом ранятся, но чуть иначе, любимые люди — глаза их затмевает беспокойство, оттеснив радость — Минхо не сужал свою мысль до того, чтобы отмахнуться и сказать, что боль — это нормально, ее надо просто пережить. Хотя именно так говорил его отец. Мама же молчала, растирая мазь и накладывая бинты. И отчитывая их обоих, конечно же. Это был второй толчок. Все идеально гармоничное обычно имеет три элемента, поэтому и Минхо был захвачен желанию сродни подвинуть горы и пробить небеса благодаря еще одной причине. Благодаря бабушке. Не будь ее, пытавшейся с детства направить внука любимой дочери на путь истинный, то никакой интеллектуальной карьеры не случилось бы. Бабушка обожала Минхо, как и положено души не чаять в первом внуке, и поэтому хотела сделать все, чтобы он пошел по стопам именно ее родовой ветки, не поддавшись влиянию дурной крови отца. Поэтому Минхо не избежал частных занятий с репетиторами, который давали ему программу одновременно углубленную и опережающую школьную на пару лет. Самое радостное для его бабушки было то, что Минхо нравилось чувство, будто мозг нагрели так, что на его голове можно было жарить яйцо. Она говорила, это семейное. Минхо пошел в мать, а значит, ближе к ее родословной, где каждый трудится интеллектуально, и никак иначе. Никаких кулаков и физического насилия. Но, к большому неудовольствию бабушки, внук все же многое взял и от любимого папы. Она хотела как лучше, но именно из-за организованных ею занятий Минхо быстро понял не только основы логики и естественных наук, но и то, что он умнее сверстников и даже многих взрослых. Неудивительно, что грязь их слов о его семье до него не долетала. Поэтому дебатов между Минхо и теми, кто «не умеет думать», со скоростью горения короткой спички переходящих в драки, было не избежать. Минхо за словом в карман не лез, а умные дети — все еще дети, поэтому проблема решалась примитивным способом: вдарить идиоту в живот или в нос. Минхо не боялся драться. Но отбиться сразу от пятерых щуплый подросток, конечно же, не мог. Вот и получал он знатно, не переставая лезть на рожон. Так треугольник и замкнулся. Постоянная боль в детстве: своя и любимых родителей, которая из-за природной эмпатии воздействовала на него еще сильнее, и независимый от чужих слов и оценок разум, который рос на новых знаниях как на дрожжах привели его к амбициозной и большой цели. Минхо не называл ее мечтой, потому что это что-то неконкретное и будто возложенное на судьбу, а не на собственные плечи. С одной стороны, он верил, что у него все получится, с другой… все же, сомневался. Но полностью уверены в себе только дураки, а сомнения — признак здорового ума, так что Минхо не переживал. Если не попробовать, то так и не узнаешь. Поэтому он покинул родной Пусан и отправился учиться в престижный университет в Америке. Денег семьи хватило бы, чтобы оплатить ему учебу заграницей, но Минхо сумел поступить на грант. Которого, правда, не хватило бы, чтобы покрыть все расходы на жизнь в иммиграции, поэтому он был благодарен за помощь родителям и бабушке. Вторая, конечно, была вне себя от счастья, что внук теперь точно не скатится и не пойдет по стопам непутевого отца (Минхо перестал спорить с ней по этому вопросу еще ребенком — мнение слишком взрослых людей уже не исправить). Все ее многолетние труды по просвещению внука не прошли даром. И в их семье больше не будет того, что она называла мыльной оперой о хорошей девочке из примерной семьи, где каждый второй защитил диссертацию, и плохом парне, который защищает преступную группировку. В конце бабушка всегда приговаривала, что в реальной жизни подобные сюжеты никогда не заканчиваются счастливо. Имелось ввиду, конечно, разбитое сердце девушки. Бабушка, к своему же сожалению, оказалась права. Как и мама Минхо, она была умной женщиной, и не только в академическом смысле. Но ошиблась в том, что сердце разбилось в итоге ее собственное. В одночасье оставшись сиротой, Минхо первым рейсом прилетел обратно в Пусан. Трупы, завернутые в ткань, огонь печи колумбария и морщинистая слабая рука, которую он крепко сжимал в своей, — один длинный день, который уродливой трещиной прошелся по жизни Минхо. До этого темного дня он думал, что хочет найти лекарство только от боли физической. Но оказалось, что есть кое-что гораздо хуже. Минхо не знал, что сердце может болеть так сильно. В десятки, тысячи раз сильнее, нежели после всех драк, которые он пережил. И при этом на коже ни то что шрама, ни пятнышка синяка нет: гладкая и светлая, без следов. Раны остались только во взгляде, потемневшем от скорби и… осознании собственного взросления, которое наступило за неделю до совершеннолетия. Больше не было людей, в чьих объятиях Минхо снова мог бы ненадолго побыть любимым, несмотря ни на что, ребенком. Так бывает. Был человек — и больше его нет. Папа, который никогда не ругал за драки, а спрашивал, смог ли он в этот раз победить и просил рассказать, как все происходило, чтобы дать совет. Может, он бы вел себя строже, если бы видел сына чаще. Мама, которая привила любовь к готовке. Она же была причиной для открытого и мягкого сердца Минхо, ведь ласковая забота читалась в каждом ее жесте. Его родители не были похожи друг на друга, дали ему разные грани воспитания, но когда они смотрели друг на друга… была только нежность, которая не увядала с годами, а только укреплялась в своей нерушимой силе. А когда они с теплотой смотрели на него, поддерживали каждый его выбор и начинание, и, кажется, гордились даже больше, чем сам Минхо, когда он смог поступить в университет заграницей, то и сомнений быть не могло, что любовь в этом мире существует в достатке. И неважно, какова ее форма. Главное, что она точно есть. В тот скорбный день Минхо еще раз убедился, что любви без боли не бывает. Они словно неразлучные спутницы всегда ходят вместе. Зачастую их почти не различить, и многие и правда не понимают, что от большой любви сердце болит соразмерно ей. Поэтому тогда, в колумбарии Минхо не противился терзающей скорби, которая заполнила каждую клеточку, вплелась в каждый его вдох и выдох в последствии на долгие месяцы. Что это, если не стойкость его любви? Даже когда незнакомые мужчины, на лицах которых остался отпечаток увиденной и нанесенной жестокости, высказали ему свои соболезнования и рассказали, что его родителей бесчестно убили члены другой группировки, у Минхо не было желания узнавать подробности. Сколько их было? Как зовут? Почему они не пощадили даже женщину? Он знал, что ответы на эти вопросы не принесут ему ничего, кроме изматывающих и так пострадавшую душу мук. Мужчины пообещали, что отомстят за своего брата, и Минхо им поверил, но даже не планировал их искать, чтобы узнать, выполнили ли они свое обещание. Ничто не способно вернуть к жизни умерших. Поэтому… лучше посвятить себя тем, чье сердце еще бьется. Ведь это значит, что им еще можно помочь. Мертвые же боли не чувствуют. Хоть смерть родителей, как это иногда бывает, не пошатнула главную цель Минхо, но она точно поддала ей огня. Вскоре вернувшись обратно в Америку, Минхо с головой погрузился в учебу — настолько, что однокурсники наградили его кличкой Lee Know. Но не так уж и трудно штудировать учебники и сдавать экзамены, когда знаешь, ради чего ты это делаешь. Минхо, конечно, не первый человек, который задавался вопросом о создании анальгетика, за который тело и психика человека не будут отдавать долг с чудовищными процентами. Поэтому он решил найти все то, что сделали до него — начинать с нуля было бы глупо. Велика вероятность повторить уже сделанное или зайти в тупик после долгих лет труда. Так что в первую очередь стоило заняться монотонной работой научного жука, перерабатывающего килотонны информации. Сначала Минхо хотел попробовать, посмотреть, пощупать. Но чем дальше, тем больше он становился фанатичен и убежден, что у него-то все получится. Когда ты молод, то времени и веры в свои силы у тебя с лихвой. А если прибавить к этому настойчивость и прыткий ум, то действия с большой долей вероятности обречены на успех. Главное — не сдаться после десятков или сотен провалов. И Минхо не сдался. Спустя годы он проклянет свою упертость. Но именно это качество — методично и долго бить в одну точку, пока она наконец не пробьется, и помогло ему поднять старые исследования: всеми забытые и никому ненужные, которые уже давно пылились в архиве научного центра его кафедры, куда он вымаливал доступ у своего научного руководителя. Честно говоря, без бутылки алкоголя, коробки конфет и букета цветов для заведующей архивом не обошлось. Бытовые мелочи человеческого общения, а не взятка. Причина, по которой эти бумаги пылились были очевидными, ведь результаты не внушали большой надежды: опиод уменьшал боль лучше морфина, но стал бы наркотиком с побочками в разы хуже. Поэтому-то все и прикрыли за ненадобностью. Но Минхо зацепился, поверив, что сможет все исправить, сделать все правильно. Это принцип науки: возможно все, пока не доказано обратное. И даже если у него не получится, попробовать-то он обязан — это была лучшая зацепка из всех, что он находил. А без рисков не обходится ни одно большое дело. Любимая бабушка, которая осталась единственной из живых близких, не молодела, а конкуренция в Америке была не той, в которой Минхо хотел бы участвовать. Уж точно не с опорой на старое исследование, которые прикрыли в этой же стране. Жизнь в иммиграции сама по себе не сильно его радовала: даже кошку нельзя было завести, правила общежития не позволяли. Поэтому Минхо вернулся в родной Пусан не только с бакалаврским дипломом на руках, но и с пониманием, куда он будет двигаться дальше. В отличие от многих его сокурсников, разочаровавшихся в науке или заблудившихся в самих себе в процессе глубоких познаний, несмотря на одиночество и потерю родителей Минхо был… счастлив. Смысл и цель наполняли каждый его день чем-то особенным, вели вперед по пути жизни. И Минхо шел по этому пути с расправленными плечами и приподнятым подбородком. А когда уже на следующий день после возвращения в Корею он забрал Суни из приюта, то с уверенностью мог бы сказать, что пережил один из самых лучших дней в своей жизни. Чувствительный с детства, Минхо всегда жалел одиноких и оставленных животных. Все собаки или кошки, которые голодными, с выдранными клочками шерсти или хромающими лапами, попадались ему на глаза, всегда отзывались в груди сдавленной и щемящей болью. Забрать к себе он их не мог — родители не разрешали. Тогда в детстве Минхо пообещал себе: как только вырастет, сразу же подарит хотя бы одной кошечке любовь и заботу, которых ей не хватало, а у него, наоборот, в сердце имелось с лихвой. Удивительно, что при этом он не хотел быть ветеринаром. Все же, боль людей его тоже беспокоила, ведь он и сам был человеком, который регулярно сталкивался с ней. И методы исцеления человека… сложнее. С животными проще. А Минхо, который еще маленьким не мог уйти из гостей бабушки без того, чтобы не отгадать под ее пристальным взглядом десять загадок, не привык соглашаться на что-то простое. Ему нравились сложности. Поэтому для животных он старался делать простые добрые дела: навещал приюты по выходным, жертвовал деньги, покупал и носил шапочки, футболки, толстовки, да даже кулоны и кольца, деньги с которых пойдут на помощь бездомным животным. Благотворительность была для него была самым обычным действием, о котором Минхо не забывал даже в цейтноте загруженных дней. Еще с мудрых слов мамы и со своего неоднократного опыта он заметил, как будто расширяется и наполняется теплотой и светом сердце, когда он помогает другим. Для него помощь была естественной: отдавая другим, получаешь сам. Но все эти маленькие действия в своей суммарной полноте не сравнятся с той волной счастья, которая накрыла Минхо, когда Суни впервые потерлась о его щеку мордочкой, замурчав. На его удачу, она была ласковой и тактильной кошечкой, которая льнула к нему уже через пару дней после периода привыкания к новому дому. Минхо сразу захотел вторую кошку. Конечно, не так скоро после первой, но точно в ближайшее время. В которое сначала надо было разобраться с нагрузкой в магистратуре, ведь она чаще, чем хотелось бы, выжимала из него все соки. А потом уже будет больше времени для того, чтобы приютить кого-то еще. Нельзя же относиться к животным как к игрушкам, и уделять им время только по настроению и редкой возможности. Так Дуни и Дори были спасены и вылечены им позже, уже во время аспирантуры. Только благодаря им Минхо не остался совсем один. Бабушка не дожила до его защиты диссертации. Сейчас Минхо за это благодарен. Хотя бы ей Сатур не мог угрожать, ведь познакомились они только через пару лет после смерти бабушки. Тогда Минхо наконец-то набрался достаточно знаний и опыта, чтобы притронуться к своей глобальной цели, и начал искать финансирование для проекта. Подготовленный к тому, чтобы получать отказ за отказом и слышать, как его исследование «бесперспективно» и «не актуально» (то есть, никому не нужно), Минхо получил грант невероятно быстро. Обычно вопрос может решаться годами, ведь за пару месяцев разве что одну бумажку получишь, но удача широко улыбнулась ему уже через пол года. Вот только таящегося в улыбке оскала Минхо не разглядел. Стоило задуматься еще тогда, когда ему не просто пообещали нужную сумму, а были готовы добавить сверху, если понадобится. Стоило спросить себя: откуда у психиатрической клиники столько щедрых денег на спонсирование исследований молодого ученого? Хотя нет, этот вопрос не вызывает подозрений. Молодую кровь спонсируют многие, ведь главное — грамотно подобранная идея и продающая презентация, а у кого еще будут деньги и желание поддержать исследования об анальгетиках, как не у психиатрической клиники? Специализируются на тяжелых отклонениях — такое не лечится разговорами с психологом, таблетки обязательны. Поэтому клеткой и не пахло ровно до момента, пока она не захлопнулась. Была бы жива его бабушка, может, поселила бы в нем червячок сомнения. Но у самого Минхо, уже в своих закатных двадцатых, ни одной подозрительной мысли не забежало в голову, когда к нему в лабораторию пришел куратор от клиники: молодой парень, держащийся уверенно, улыбающийся одновременно мягко и обольстительно и словно не слова говорящий, а вливающий мед ему в уши. Джефф Сатур был не просто посредником между клиникой и Минхо. В одночасье, уже за первую встречу он стал соратником. Он не сомневался в его идее ни секунды — стрела, благодаря которой страстная вера Сатура смогла пробить грудь Минхо и войти прямо в его сердце. Мягко говоря, для Минхо, которого слабо поддерживали коллеги, это было очень ценно. Не мягко — он сел на член Сатура уже после второй их встречи. Но захотел уже в первую — тогда сдержался. Позже Минхо задумается: как он, прекрасно знавший с детства, какова на запах преступность, которая чуть ли не вплетена в его ДНК, не различил, не считал интуитивно опасность в Джеффе. Все равно что ребенок, который пропустил базовые уроки безопасности в школе, и очаровался яркими и красивыми, но смертельно ядовитыми ягодами. Иногда он будет себе отвечать, что так быстро пленился именно потому, что почувствовал это родное преступное, по которому уже столько лет скорбел и скучал. Сразу после этой мысли он будет хмуриться, отмахиваясь от нее как от идиотизма. Минхо позже будет успокаивать себя тем, что даже тогда, когда он потерял остатки разума и влюбился в это чудовище с прекрасной наружностью, Сатур был… не его типажом. Минхо нравятся более мускулистые и в какой-то степени... простые и приземленные парни, которые, в отличие от него, не думают слишком много. Не то чтобы прям домашние, но... чтобы могли его уравновесить. Ведь так и должна ощущаться любовь: как тихая гавань и спокойная радость. Как прямая линия, а не синусоида с бешеной амплитудой. Благодаря хорошему примеру с детства, Минхо был в этом уверен. И все равно повелся. Может, ему не стоить винить себя. Минхо не хватало такого же остроумного языка и прыткого ума, который верит в его идеи чуть ли не больше его самого. От больших доз человеческой поддержки сложно устоять. Всегда хочется еще. Так что их отношения сразу свернули на скользкую дорожку романтики, быстро минув статус только деловых. Для своего инвестора, психиатрической клиники Минхо ежеквартально писал отчеты, присыпая их устойчивыми выражениями и канцеляризмом. В них была правда, но не было жизни. Но она была в его разговорах с Джеффом. Минхо делился каждым новым результатом, которые вселял в него надежду или, наоборот, расстраивал. Ведь счастье прожить гораздо приятнее, когда его есть, с кем разделить. А озвученные причины грусти тому, кто в тебя верит, помогают быстрее собраться и двигаться дальше. Иногда Минхо казалось, что лицо Джеффа пыталось скрыть что-то… довольное, когда он приходил в очередной раз с новостью, что зависимость у лабораторных крыс все никак не идет на спад. Его любовник неуловимо менялся, будто на него накладывалась тень иной личности. Но стоило моргнуть, и вот он снова тот же. Снова рядом, хоть никуда и не уходил. Когда настали тяжелые времена, когда ничего не получалось и все чаще приходилось задумываться, а сможет ли он убрать фактор зависимости, справится ли он, этот глитч на лице Джеффа повторялся чаще. И Минхо соврет, если скажет, что совсем не замечал и не пугался его. Однако быстро забывал и оправдывал уже в следующую секунду. Минхо знает как это работает: стимул, желание, реакция и обязательное позитивное подкрепление в конце. Все привычное, хорошее и плохое в жизни работает по этому простому алгоритму. Наверняка Сатур тоже об этом знал. Вряд ли он не понимал, что делал, когда пришел к нему и скормил со своих рук сладкие обещания и веру в его исследования. Когда поддерживал его, ублажал губами, которые не только целовали там, где Минхо хотел почувствовать, но и говорили все то, что он хотел услышать. Приучил идти к нему и ничего не скрывать. Как будто сделал ручным и домашним до этого дикого кота. Поэтому, когда сомнений больше не было, что анальгетик превратился в наркотик, Минхо, сдерживая рыдания и не задумываясь ни минуты, побежал к Джеффу. Не было больше никого, кто смог бы его утешить, понять, насколько ему горько, какой величины муки раздирают его сердце. Даже его лаборантки, которых он знал еще студентками, не поняли бы. Для девушек Минхо был авторитетной фигурой и не мог показывать слабости. По крайней мере, так он считал. На следующий день пришлось бы признать, что все пошло прахом, расписаться в несостоятельности идеи и написать трагичный отчет инвестору. Но это были проблемы завтрашнего Минхо. А сегодняшний мог таять в любимых руках и делать влажной футболку Джеффа. Забыться с ним и в нем так, чтобы полностью отключиться от мыслей и убежать в сновидения. Бывали дни, когда ночью, еще не заснув, Минхо лежал к Джеффу спиной и ощущал, как по коже пробегает что-то холодное. Будто что-то было неправильно. Затем Минхо себя одергивал, говоря, что никаких рациональных причин боятся своего же любовника, друга и единомышленника у него нет. Скорее, это страх потерять Джеффа, чем страх… перед ним самим. Когда на следующее утро Минхо проснулся уже не в своей мягкой постели, а на жестком матрасе, то страх перестал быть далеким странным чувством. Он стал близким, а вскоре… обычным. Фоновым и постоянным. Психика человека может адаптироваться практически к любым условиям. Вот и Минхо смог. Но в первые дни он верил, что попал в ад. Что умер и его послали на какой-то из кругов — может, за насилие над животными в лаборатории, ведь за эту утрату Минхо иногда и правда себя корил. Это было бы самым приятным и логичным объяснением, но, к сожалению, лживым. Ведь все было вполне реальным, и Минхо остался жив. Правда, жизнью назвать это было бы сложно. Любовник и соратник, который в один миг превратился в предателя и насильника (наверно, стоит сказать спасибо, что только над психикой). Маленькая комната без окон, в которой чувствуешь себя тем самым лабораторным животным в клетке, хотя у них и то условия будут лучше. Громилы, суровый взгляд которых будто липнет к телу, утяжеляя каждый вдох. А посреди этого мрака не только он, но и девушки, которым он помогал с их первыми шагами в науку еще молодыми студентками, а спустя несколько лет пригласил к себе в лабораторию. Джефф, конечно же, все знал и о них. Минхо сам хвалился, сам не скрывал любви и теплоты в своем голосе, когда рассказывал о них. Он навсегда запомнил, как боялся стать научным руководителем для той, которая пришла к нему первой — Джису. Благодаря ей Минхо понял, что работать преподавателем, частью своей жизни навсегда оставшись в университете, в общем-то, не такая уж страшная и удручающая идея, как он считал раньше, когда был студентом. Но воплотить эту идею в жизнь до того, как попал в заточение, он не успел. После Джису пришла Лиса, которая была ее полной противоположностью: яркая, веселая, но скрывающая за этим строгий нрав и сильный внутренний стержень. Если работа с Джису была подобна чаепитию на веранде с видом на ровную гладь озера, то с Лисой казалось, что неподалеку произошло извержение вулкана. Но Минхо с удивлением для себя заметил, что энергичность девушки была заразительна и легко проникала в него самого, делая день более радостным. Надо ли говорить, что Минхо привязался к Джису и Лисе, а затем Дженни и Розэ, которые пришли подругами к нему вместе? Движимый большой целью, которая непонятно, будет ли достигнута, свою искреннюю потребность в помощи Минхо, на самом деле, реализовал уже тогда, когда стал наставником. Он передавал девушкам с трудом добытые знания, направлял и поддерживал в сложных ситуациях. Пока они с ним не случились, Минхо даже не подозревал, что может быть так сильно счастлив только потому, что у его студенток что-то получается. Или беспокоится перед их защитой сильнее, чем перед своей, в итоге поспав ночью не больше пары часов из-за нервов. И когда кто-то говорил плохое и необоснованное слово на их речь, которую они репетировали и переписывали десятки раз, перед глазами Минхо бежали вспышки воспоминаний о всех драках, в которых он одержал победу. Девушки, которые познакомились и подружились все вместе благодаря Минхо, который собирал их на общие обсуждения новых статей, зачастую превращавшиеся в дебаты о лучшей породе собак (Минхо воротил нос, говоря, что он кошатник, но с фотографий шпица Дженни не мог не умилиться) или посиделки со свежими сплетнями… они украсили жизнь Минхо цветами, насыщенные краски которых сделали ее более значимой. И поэтому более счастливой и менее одинокой. Джефф Сатур обрезал этим цветам стебли и даже в воду их не поставил. Оставил от прекрасных роз одни лишь шипы, которые загнал ему под ногтевые пластины. По крайней мере, именно так себя ощущал Минхо, когда погибла Джису. Погибла из-за него. Потому что он не хотел повиноваться, потому что не мог поверить, что люди могут быть настолько убедительными актерами, которые вместо сцены театра зачем-то выбрали сцену жизни. Потому что Сатур не скрывал, ради чего теперь должен стараться Минхо: создать то, что будет калечит, развращать и, в конец концов, в страшных страданиях убивать людей. Минхо не мог смириться первое время. Как и любой человек, сначала он проходил стадию отрицания: невозможно жить без солнечного света, не выходить на свежий, а не колющий из-за химикатов воздух. Невозможно постоянно жить, зная, что дверь даже в эту коморку не запирается с его стороны. Нельзя так: жить, не имея выбора, будто ты сам себе не принадлежишь. Попал в рабство, давно запрещенное, к кому-то другому. Впрочем, в синдикате это — вполне обычно дело. Затем наступил гнев. И Минхо… стал полным идиотом, но тогда он думал, что не может поступить иначе, что все еще можно исправить. Надо только надавить на Джеффа. Минхо и не с такими справлялся, может и поколотить, если ситуация потребует. Он не понимал, что Сатур, на самом деле, не успел показать всего себя. Что он великодушно, может, благодаря их прошлой тесной связи, дал ему немного времени, чтобы прийти в чувства. Но скорее всего, Джефф так сделал, чтобы позаботиться о том, чтобы его незаменимый работник не сошел с ума раньше времени. Минхо не понимал, что кровавые угрозы — это не что-то эфемерное, лишь бы запугать. Джефф готов замарать руки, лишить свою же подпольную лабораторию ценного человека, ведь ценный он не для него, а для Минхо. Так что мозг его точно думал недолго, а рука, естественно, не дрогнула. Прошла всего неделя, и его терпение от «слишком наглого и тупого умника» лопнуло. Мозг Джису лопнул точно так же от выстрела прямо в висок. Случившегося так быстро, что мольба сорвалась с языка уже после того, как ее тело обмякло и упало на пол. Минхо даже не успел ее поймать — за руки его схватили раньше. Он никогда себя за это не простит. Хотел помогать людям. В итоге, руками, хоть и не своими, убил близкого человека. Выбор после этого: продолжать молча работать, пытаться противостоять или попытаться сбежать был несложным. Муки совести — почти неслышимыми за тем грохотом вины и скорби, которая его накрыла. Так плохо не было даже после смерти родителей и бабушки. Когда Минхо придавила могильная плита осознания, что он может не выбраться отсюда, мысли о Суни, Дуни и Дори начали всерьез сводить с ума. Они же остались одни в его доме. Они умные, корма хватит на несколько дней, но прошла уже неделя и его любимые питомцы могли… умереть. Прямо в его квартире. В их первом настоящем доме. Это какая-то новая тенденция — умирать из-за него? Сердце ныло за каждую минуту тянущейся разлуки и, несмотря на страх, который сжал горло невидимым железным обручем, Минхо решился попросить, чтобы его кошек привезли к нему. Его капитуляция, белый флаг, кричащий, что он смирился со своим положением и не будет стараться куда-то сбежать. Поэтому он и не смел первые дни заикаться о питомцах — верил, что еще чуть-чуть, и снова сможет пройтись рукой по их мягкой шерстке и зацеловать их мордочки. Выход ведь есть из любой ситуации. Неудивительно, что Джефф сразу согласился. После смерти Джису его одобрение ощущалось как подачка бездомному. По сути, так оно и было. — Даже не поблагодаришь? — спросил он через пару дней, когда нагрянул с очередной внеплановой проверкой — плановых и ожидаемых быть не могло. Даже не он сам привез кошек, а дал поручение своим людям. И к лучшему. Кошки никогда не любили его. Кажется, они умнее своего хозяина. — За то, что ты обеспечил себе еще один способ меня шантажировать? — приподнял брови Минхо. — Ты слишком высокого о себе мнения, — ухмыльнулся Сатур, стоя в проходе его комнаты — подальше от зашипевшей Суни, которую в руках держал Минхо. — Чтобы сделать из тебя послушного мальчика мне много времени и сил тратить не нужно. Так что это мой подарок. Без меня они бы умерли с голоду. — Они и здесь умрут, — ответил Минхо, не сдерживая грубой угрюмости в голове. — Им нужно покупать специальный корм, — он говорил это охране, но она его не слушала. Конечно, кто он такой, чтобы передавать его «неважные для дела» просьбы. Этим парням и пальцем шевелить не хотелось просто так. Обычно именно такие шестерки, которые ничего не решают и вечно лебезят перед людьми посильнее, ведут себя так, будто они короли, стоит их наделить хоть толикой власти. — Да, что-то такое припоминаю, — протянул Сатур, все еще с острой улыбкой. — Будешь хорошо себя вести и приносить результат — будет тебе корм. Минхо тогда впервые в жизни пожалел, что у него есть любимые люди и… не только люди. В общем, ему есть, что терять, и чем его шантажировать при случае. Всего на пару секунд он представил, как было бы, если бы всего этого важного не было. Но стоило этой картине проявиться перед взором, как все вокруг окончательно почернело. Это секундное сожаление настигло Минхо всего один раз. Один. Против того несчетного количества, когда он благодарил жизнь за то, что ему есть, ради кого бороться. И большая часть этого бесконечного числа накрутилась счетчиком ровно тогда, когда Минхо начал постепенно сходить с ума. Дня и ночи больше не существовало. Не только потому, что окон не было и жили они под землей, но и потому, что отчет о том, какой сегодня день, никто не предоставлял. Ни часов, ни календаря. Минхо первое время считал дни, но после смерти Джису сбился, так и не сумев потом восстановить цепочку. А ориентироваться по датам на кошачьем корме первое время было невозможно, дата выпуска была еще той, когда он был на свободе, срок годности большой, да и упаковок хватало надолго. Так жизнь стала одним серым липким сгустком, который без конца растягивали чужие руки. Минхо должен был всем и всеми руководить. Помимо своих тогда уже аспиранток, он управлял небольшой кучкой людей Сатура, верных синдикату. Они были руками, Минхо — мозгами и… сердцем, если бы оно было нужно на подобной работе. Никакое сердце, тем более его, не выдержало бы происходящего. И хотя управление якобы было в его руках: распределение обязанностей, подобие расписания в бесконечном лимбе задач и несуществующих более дней, на деле же Минхо был самым бессильным и безвластным человеком. В любой миг дверь в лабораторию или в его комнату могла открыться, а в проходе — появиться тень Шин Хагюна или Джеффа Сатура. К виску Минхо его бывший любовник приставил невидимое дуло пистолета, которое бы, впрочем, убило не его, а кого-то другого. Как уже произошло с Джису. Минхо никогда не ощущал себя настолько слабым и бесполезным. Он не выбирал, чем будет заниматься завтра — работа была прямо в нескольких шагах по коридору — или что будет есть на обед — это за него решал непонятно кто, не давая поесть в одиночестве даже одноразовыми палочками, которые потом забирали (надо сказать спасибо, что вообще не руками?). Вроде как, у него были люди в подчинении, но даже люди синдиката, казалось, чувствовали себя свободнее, хотя вряд ли были заточены под землей по своей воле или желанию. Они не разговаривали с ним вне поручений. Минхо и не пытался развязать беседу. Его лаборантки выглядели так, будто решили уйти вслед за подругой — ежеминутный стресс и неизвестность съедали их нервные клетки на завтрак, обед и ужин, который первые недели они с трудом могли осилить. Впрочем, с трудом с ним справлялся и Минхо. Глаза, которыми он не мог смотреть на девушек, не переставили быть красными. От слез, которыми промокала подушка, от усталости, которая срослась с костями, от вины, постоянной вины, что он всех подвел. И никто не придет его спасти. Идиотизмом будет даже помыслить об этом, но Минхо не мог ничего с собой поделать. Ведь он оставил свой след там, наверху, кто-то же заметит его отсутствие? Может, кто-то не поведется на всю ложь, которую распространил наглый синдикат? Но никто не приходил. И все же, он был не один. Когда Минхо плакал, плакали и его кошки. Стоило ему зайти в комнату, как они сразу спрыгивали со своих мест и ластились о его ноги, подставляли мордочки к его ладоням. Они спали с ним в обнимку, часто забираясь прямо на лицо — ничего нового, но… ощущалось это иначе. Как последняя ниточка, благодаря которой он отодвинул мысли о петле. Минхо не видел смысла жить дальше. Он понимал, что попал не просто в плен физический, но и психический — депрессия уводила его на эмоциональное дно, не давая выплыть на поверхность. Несмотря на это, Минхо дал себе обещание, что ни за что, ни при каких обстоятельствах не будет пытаться покончить жизнь самоубийством. Не то чтобы у него было много способов под рукой, но никто не мешал ему создать яд, который он бы смог выпить одним махом — прежде чем чья-либо рука успела бы его остановить. И только Суни, Дуни и Дори оставались самыми умными и чудесными кошками. Единственное, что не поменялось, когда поменялось все. Сначала он спас их, теперь они спасали его. И Минхо с уверенностью может сказать, что свой долг перед ними ему еще выплачивать долго. Даже домик, который он выпросил у этого отбитого манипулятора Хагюна, который его бесил больше Сатура, — мелочь. Все сломалось тогда, когда они, наладив работу в новой лаборатории и дойдя до той стадии, на которой Минхо хотел закрыть свое исследование, пошли дальше. Начались эксперименты на людях. На живых людях вместо лабораторных мышей. Джефф не мелочился. Минхо все же попытался его отговорить от этой чудовищной идеи. Животных было бы достаточно, но Сатур был непреклонен: — Ты проверял уже все на своих крысах, а люди — это другое. И мне нужен товар, который будет работать именно на них. Минхо бы хотел не знать, откуда брались эти люди, но Хагюн ему не предоставил выбора, рассказав о своих пациентах. Той самой клиники, которая все это время спонсировала Минхо. Сначала он был не уверен, но со временем понял, что они все продумали сразу: были уверены, что у него ничего не получится и только ждали случая. Заинтересовались его исследованием не потому, что им был нужен анальгетик, а потому что их привлек тот маленький факт, что прошлые исследования в США показали сильную зависимость, которой Минхо и хотел избежать. Цели у них с Джеффом были противоположные с самого начала. С единственным человеком, который, казалось, поверил Минхо. Когда первый тест провалился и человек скончался через двое суток так, что такие муки пожелаешь только тем, кто его сюда привел, Минхо понял, что дальше так не сможет. Все оборвалось и больше не будет прежним: то, чем он хотел облегчить боль, в итоге принесло ее в десятки раз больше. Им с Лисой, Дженни и Розэ не позволяли разговаривать и следили за тем, чтобы они обсуждали только рабочие вопросы, будто они чужие друг другу. Но на следующий день каждая из них смогла уловить тот редкий миг, чтобы… просто сжать его ладонь. Будто бы случайно, передавая бумаги или проходя мимо. И стало легче. Спустя три дня после первой смерти, после иссохших, будто труп на солнце, так и не проливших ни одну слезу, глаз Минхо… разозлился. На себя, на Сатура, на каждого такого же заносчивого идиота в его подчинении. Но злость, в отличие от разочарования, вины и апатии, подталкивает к действиям. Человек привыкает ко всему и либо адаптируется, либо умирает. Минхо не умер, а постепенно сросся с тем ужасом, который поджидал его каждый день. Он не мог управлять многим. Но чем-то же мог. Эта мысль пришла к нему не сразу, а только после того, как напрямую из-за его экспериментов погиб человек. Извращенно и противоречиво, но именно это озарило его тем, что какая-то власть в его руках осталась. У Минхо не было даже зеркала в комнате, чтобы посмотреть на себя, а брился он под пристальным взором, но тогда он сообразил, что все еще может управлять своим телом, которое такими темпами придет в самое убогое состояние, которое когда-либо было. Кормили неплохо, просто ел Минхо скудно, но вот после сна на жесткой кровати ныли шея и лопатки. Не говоря уже обо всем остальном, что невидимо отражалось на иммунитете. Но при этом у него оставалось немного свободного времени перед двенадцатичасовой сменой в лаборатории и после. Начав упражняться после пробуждения и перед сном, Минхо сто раз проклял себя за то, что не подумал об этом раньше. Но не то чтобы у него были моральные и те же физические силы. А вот злость сработала топливом, которого было достаточно, чтобы не пытаться противостоять тому, что управляет тобой, а сосредоточиться хотя бы на себе. Стоило вспомнить самые простые упражнения, которыми пичкали в школе и в универе, и все стало чуть более выносимым. Не просто той жизнью, с безнадежностью которой он свыкся за неимением выбора, а чем-то, что дало впервые за долгое время почувствовать себя не куском дерьма, а хотя бы… половинкой от него. Минимальный спорт помогал лучше спать. Следовательно, лучше чувствовать себя в течение суток. Крошечное изменение, будто камешек, брошенный на гладь озера, но при этом всколыхнувший рябью всю воду. Одна мелочь, от которой стало легче, и Минхо вспомнил, что… все еще может что-то, кроме того, чтобы разрушать. Что его жизнь, хоть и заточенная в клетку, не может принадлежать другому человеку полностью. Заняться своим телом — это было так очевидно, настолько на поверхности. Уж он-то должен был подумать об этом сразу, он столько лет изучал работу человеческого мозга. Знал, как благоприятно влияет любая физическая активность. Но стоило самому оказаться в катастрофической ситуации, как разум будто откатился на годы назад, сделав из него ничего не знающего ребенка. Минхо понимает, что так и работает психика. Что это нормально. Что он может знать все о человеке как о виде, как о миллионах клеток и нервных окончаний, и при этом попасться в плен ловушек, о которых слышал десятки раз на лекциях. Ведь так все и работает. Сколько знаний не имей, по итогу ты… обычный человек, а не всемогущий бог. И в этой безнадежной данности нужно с позором расписаться. Но стоило облегчить себе ношу всего на один небольшой камешек, как он, будто эффект домино, потянул за собой и другие. Каждую неделю все так же он писал отчеты. Как и все остальные, кто работал в лаборатории. Одна несостыковка в написанном, и в первую очередь спросили бы с Минхо. Но никто больше не был так погружен в проект задолго до того, как его изуродовали чужие руки. И в какой-то из бесконечной вереницы дней Минхо решился опустить одну деталь. Неважную, правда неважную, но необходимую, чтобы проверить, что произойдет после. И когда в следующую секунду дверь не вылетела из петель от гнева Джеффа Сатура, через день все было, как обычно, а на следующей неделе от него ждали отчет, выдав ручку и усадив за стол под присмотром тупоголовой охраны, Минхо… не то чтобы поверил, что все можно исправить, но смог пригреть к рукам небольшой кусочек власти. Настолько малюсенький, что никакой заносчивый и властолюбивый человек бы не заметил, посчитав чем-то неважным. Все равно что миллиардер, не заметивший, что с его счета пропала тысяча вон. Он оперирует сотнями, миллионами тысяч каждый день, так что кто там заметит несчастную тысячу? Минхо не надеялся что-то изменить. Он все еще хотел одного — сохранить жизнь несчастным девушкам, которые оказались в плену по его вине, и своим питомцам. Но чтобы это сделать, надо бы и самому позаботиться о том, чтобы не сойти с ума от вины и ужасных условий в процессе. А управление хотя бы небольшой частью своей жизни — то, что необходимо любому человеку, чтобы попросту чувствовать себя все еще живым. И так он добавлял эти мелочи, будто подбирал монетки, складывая к себе в карман. От одной ничего не почувствуешь, но несколько уже создают звон, оттягивают и утяжеляют одежду. Минхо все еще не спал сутки после того, как очередной человек умирал. Не мог есть, потому что перед глазами было гнилое мясо рук, на которых раньше была кожа. Хагюн приносил ему отчеты и показания, не жалея бумаги и краски на цветные фотографии. Все было плохо. Человек погибал от поражения внутренних органов и мозга в страшных муках, не говоря уже о таких мелочах, как разрушение иммунной системы. При этом каждый успевал испытать радугу эйфории, которая должна обрушиваться не на одного человека, а распределяться между, как минимум, десятью. Иначе из таких дофаминовых ям не вылезти без долгой реабилитации и профессиональной помощи. Джефф — Минхо так и не смог отучить себя от мысленного обращения по имени — считал, что все не так плохо. Грандиозный эффект его радовал, а то, что человек еще до смерти превращался в зомби, называл побочкой. Избавиться от нее — и все отлично. Наркотик действовал хоть и короче героина, но вставлял в разы мощнее. Наоборот, хорошо, потому что подсядут на него быстрее, ведь вводить в вены иглу придется чаще. Да и производство выйдет дешевле. Осталось только убрать быструю, разъедающую психику и тело, смерть, отодвинув ее хотя бы на год — ведь наркоманы долго не живут — и эксперимент завершится успехом. — Они проверяли на онкобольных, и те вообще не чувствовали боли. Так что, считай, ты добился своей цели, — несмотря на слова, победа была только в голосе Сатура. Может, было бы лучше, если бы Минхо не лез в это. Не каждый ученый занимается чем-то опасным. Но многие из них хотят менять мир то ли из благих побуждений, то ли из замаскированного под альтруизм желания властвовать. Хорошо, что этим многим ничего не удается. Они и не подозревают, какую ношу хотят на себя взвалить. Их хребет разломится на двое быстрее, чем они смогут ее поднять и удержать хотя бы на секунду. Минхо не раз сокрушался, что стал очередным именем — в его случае еще и безызвестным — которое проложило путь для страшных людей, которые захотели по нему пойти. По сути, любой наркотик начинался так же: поиск замены морфину, который облегчит боль, но не вызовет ломающего привыкания. Сколько было таких же, как он? И куда их всех это привело? Героин продавался как сироп от кашля в аптеках для детей и взрослых, а врачи долгое время не замечали опасности. Амфетамин лечил депрессию, а кокаин добавлялся в тонизирующие напитки. Благое начало одно, а конец одинаково ведет в ад. Минхо уже и не ведет счет тому кругу, на который спустился. Но он точно почувствовал, что близок к последнему, когда все наконец-то получилось. Не то чтобы он хотел, однако оттягивать долго не мог. Может, в какой-то момент Минхо заигрался. Будто ребенок, один раз украв конфетку из магазина и оставшись безнаказанным, в геометрической прогрессии дошел до того, чтобы сможет воровать деньги из кассы магазина. Так и он решил, что получится не только скрыть детали, оставшись единственным, кто знает весь процесс приготовления от и до, но и оттянуть то, что давно догадался, как, не ослабляя эффект, отсрочить ужасные последствия. Без правильной помощи смерть от регулярного употребления неминуемо бы наступила, но теперь она поражала сердце, печень и кожу не сразу же после первого раза, даже не после третьего. Ломка стала мягче. Человек мог функционировать, хоть и некоторые страдали от галлюцинаций, схожих с теми, что приходят от ЛСД. Минхо был уверен, что Джефф ничего не заподозрил. Он ничего не понимает и не смыслит. Стал приходить реже, визиты были короче, чем-то своим, наверное, был занят. Может, это и повлияло на то, что удавка на шее Минхо ощутимо ослабла. И стоило ему вдохнуть иллюзию чуть большей свободы, как заплатить за нее пришлось сполна. Хотя Минхо думал, что отдал достаточно, когда собственным ртом вымолвил, что реальная, не экспериментальная или для тестов, первая партия готова. — Долго как-то, — цокнул Сатур, который должен был быть довольным, а не каким-то… отстраненно злым. — Ты же умный парень, — несмотря на вроде бы приятные слова, прозвучали они как плохо завуалированное оскорбление. И угроза. — Неужели раньше не мог додуматься? Минхо надо было испугаться уже тогда. Когда руки не пошли мелкой дрожью от страха, и он ровно ответил: — Умный или нет, но процесс создания чего-то нового не подвластен планам. Позже Минхо подумает, что все дело в том, что он просто… привык. Джефф, хоть и расщепился на две противоположные личности, не пугал его так сильно, как мог из-за их прошлой близости. Хагюн и то был пострашнее, но приходил редко, всегда принося новые упаковки с кормом. И стоило Минхо по дате изготовления посчитать, сколько месяцев, дней прошло, как мысль, такая же яркая как звезда перед своей смертью, пронзила разум: ему никогда отсюда не выбраться. Стоит экспериментам увенчаться успехом, которые будет для него крахом всей жизни и морали, после этого ничего не изменится. Он все так же продолжит руководить процессом, создавать вещество, которое будет медленно и мучительно убивать людей, даруя им при этом беспощадное наслаждение. Минхо застрял здесь навсегда, пока его организм не откажет из-за переизбытка токсинов в воздухе. Если, конечно, его не убьют раньше. И он при этом пытается поддерживать свое тело в норме, да и кормят их на удивление сбалансированно. Не как свиней на убой или как заключенных, а как тех, в ком нужно поддерживать жизнь как можно дольше. Хагюн постарался. И выхода нет. Его никогда и не было. Минхо смирился с этим, конечно, не сразу. Теперь преступная жизнь будет его константой до смерти. Прямо как у папы. Только вряд ли он бы гордился сыном. Наверное, поэтому Минхо стал таким… спокойным. Будто неприятному заказчику объясняет, что так его работа не делается. И Минхо добавил: — Да и нахожусь я… в непригодных для полноценной жизни условиях, это тоже влияет. — Не нравятся условия? — вскинул брови Джефф. — Не то чтобы мозг в них может полноценно работать, — чуть более низким тоном ответил Минхо. Все еще не чувствующий запах крови. И правильно. Не он же хищник. Тотемное животное Минхо где-то между кроликом и кошкой. И тут Минхо наконец почуял опасность. Она сосредоточилась лишь в одном приподнятом уголке губы Джеффа. — Думаю, тебе просто не хватало мотивации, но это уже мой косяк, — цокнул он. — Нужно иногда напомнить, ради чего ты все это делаешь. Чтобы впредь работалось побыстрее. Смерть Лисы была иной. Она настигла так же неожиданно, как и оборванное и не высказанное прощание с Джису. Джефф точно так же не слушал мольбы Минхо — они были ему не нужны и все равно ничего не изменили бы. Как и в первый раз, Сатур не старался угрожать, нет, он сам сделал свой выбор и не собирался от него делать шаг в сторону. Но в это новом случае было что-то более демонстративное. Джефф приказал не вытирать кровь. Оставил уродливым напоминанием. Будто мотивационный плакат в офисе повесил. К стыду Минхо, реальный расклад ситуации собрался для него воедино только в тот ужасный миг, когда еще один важный в его жизни человек погиб по его вине. Он теперь не так важен для Джеффа, который уверен, что и так знает все, а держит тут его, только потому что Минхо пока полезен. Теперь на его оттяжки во времени, неспециально сделанные промахи не будут угрожать. Еще раз, два, три и от него попросту избавятся. Пока что подержат, чтобы убедиться, что все идет как надо и жалоб у клиентов нет. А если будут, то следующей отведает пулю или Дженни, или Розэ. Да и о любви Минхо к кошкам никто не забудет. Есть еще много чего, что он может потерять. Джефф захочет расширить производство, если еще не. Стоит кому-то другому попробовать от и до управиться с процессом создания наркотика, и мелкие несостыковки станут заметны. Может, не сразу, но это точно случится. И снова исход один: кто-то получит пулю в висок. И все будто бы началось сначала. И Минхо снова почувствовал, как захлопнулся капкан, хлюпнув его вытекающей из сердца кровью. Может, именно потому, что он не успел отойти, ведь прошло не больше суток, Минхо так сорвался на странном юном парне, который решил его обдурить. То, что он прошел мимо охраны не удивляло — чем больше мускулов, тем меньше мозгов — но сама история, которую он рассказал… Минхо бы отдал многое за то, чтобы услышать ее месяцами раньше. Когда она была ему нужна так же, как нужна живительная влага человеку, застрявшему посреди пустыни. Йенни — как он попросил себя называть — появился одновременно в самое неподходящее и при этом идеальное время. С одной стороны, Минхо больше не хотел провоцировать Джеффа, с другой… понял, насколько тот ненадежен. Может сделать все, что в голову взбредет. Даже как будто… делает по настроению. Столько времени было, чтобы убить кого-то, когда ничего не получалось и не работало, а он обходился только редкими угрозами при таких же редких посещениях, почти что сбагрив Минхо Хагюну. И стоило сделать все правильно, как за этим последовали только боль и наказание. Может, это какие-то особенности поведения преступников в синдикате. Но Минхо считает, что Сатур просто идиот. Тело Лисы только успело остыть, когда ему предложили невероятное: помощь. Другой синдикат не звучал лучше. На самом деле, только хуже. Одно зло, но знакомое или то, о котором ничего не знаешь — выбор очевиден. Но делал его Минхо не только за себя. Все же, он и за других нес ответственность, тяжесть которой придавливала плечи каждый день. Дженни и Розэ, пережившие не только смерть подруг прямо перед своими глазами, но и будто тюремный срок (заключенных хотя бы выпускают на улицу), и его любимые, самые замечательные кошки… их можно спасти. Их нужно спасти. На исцеление и спасение своей души Минхо уже давно не рассчитывает. Не после всей крови, что уже есть на его руках и еще будет. Вернуться к прежней жизни, которая будто была где-то в параллельном мире, даже и речи быть не может. Психика его точно не сможет адаптироваться к привычному социуму. Что-то схожее с солдатами, которые после войны с трудом возвращаются в мир, в котором нет звука пуль и запаха смерти. Что-то внутри Минхо безвозвратно повреждено, а выход из синдиката только один, и он ногами наружу. Если не физический, то точно психологический. Но… может, для других все еще можно что-то исправить? Иного пути у Минхо и не было. Кто сможет противостоять одному синдикату, как не другой? Минхо, честно говоря, не особо верил, что затея парня сработает. Отчасти поэтому и согласился. Еще одного человека, да и вроде неплохого и даже милого, губить не хотелось. Так что Минхо отдельно замолвил словечко перед охраной, что парень и правда приходил по поручению Хагюна. Хоть как-то хотелось помочь. Будто вернуть долг за то, что кто-то… и правда увидел несостыковки. Нашел его. Приложил усилия и переборол страх. Совершенно незнакомый парень, который точно пришел к нему не от лучшей жизни. Минхо сам не понял, когда успел проникнуться симпатией, которая произросла из сочувствия и уважения. Чужим обещаниям Минхо больше никогда не поверит, но парень, вроде как, не притворялся, когда беспокоился о нем. Даже вспомнить сложно, когда последний раз кто-то так… старался ради Минхо. Можно даже сказать, заботился. Столько лет он живет, а все еще не понимает, как работает эта жизнь. Чем дальше, тем больше кажется, что пути ее настолько нелогичны, что даже пытаться понять их не стоит. И как вышло, что обычная заметка на столе Шин Хагюна привела к тому, что Минхо нашел тот, кто не просто пообещал помочь, но и… действительно помог. Темный коридор и ступеньки. Маленький склад для продуктов по размеру как две его комнаты внизу, а жесткий флуоресцентный свет ламп такой же привычный. Следующий коридор уже посветлее, а за ним дверь. Стоит ей открыться… точнее, ее открывает какой-то из преступников — все они на одно лицо, кроме того, на которого он наорал из-за кошек — и вдали виден свет. Другой, не кажущийся чем-то фрагментальным, не искусственный, а живой. Такой же, как и люди вокруг него — они все выбрались без потерь. Но руки Минхо и всем остальным, кто был в лаборатории, все же скрутили. А охранникам еще и пистолеты к спине приставили. Вокруг безликие для него, но явно способные, раз сделали все так быстро и слаженно, люди из другого синдиката, перепуганные лаборантки, которых он специально решил не предупреждать, парень, которого нужно потом поблагодарить и… полки магазина. Это заправка. Забавное совпадение. Если приготовить его наркотик кустарным методом, то бензин будет первым в списке ингредиентов, потому что синтезируется вещество из препаратов, содержащих кодеин. Еще несколько шагов и Минхо увидит свет не через стеклянные автоматически открывающиеся двери, а вживую. И легкие от этого заходятся, сердце бьется будто в конвульсиях, а ноги требуют остановиться прямо здесь и сейчас. Минхо не готов. Он, конечно, хотел выйти наружу, но… куда так быстро? Сначала обещания и ничего конкретного, а сегодня: «Мы будем у тебя через пару часов. Ты — мой друг и напарник, который помогал в деле по поиску лаборатории Хянкум Па, внедрился под прикрытием. Берешь разную работу, в зависимости от заказчика. Мы познакомились год назад благодаря Джи Вану — он мой информатор. В итоге работали несколько раз вместе, если спросят, расскажи о том, что…». В общем, стена текста. Минхо не уверен, что легенда поможет, и все же постарался запомнить. Но голова сейчас звеняще пуста, ведь через секунду его зрачок сузится от солнечного света, а пальцы подожмутся от прохладного ветра. Такой привычный и обычный, родной Пусан. Минхо не хочет выходить наружу. Хочет, на самом деле, но… очень страшно. Может, на его же счастье, хоть и отложенное во времени, у Минхо нет выбора выходить наружу или нет. Его выведут без того, чтобы спросить о его пожеланиях. Ему хватает знаний, чтобы понять, что травма, будто бутон цветка, раскроется еще сильнее, когда все поменяется. Минхо выйдет, но Джефф Сатур, крутящий в руках пистолет, и Шин Хагюн с новой порцией фотографий изуродованных людей никуда не денутся из его головы. Он знает, что они там поселились навсегда. И кто еще из другого клана займет место… переживать об этом пока нет сил. Надо набрать в легкие побольше воздуха. Глаза расширились, тело ватное, а мозг не понимает, что происходит. И все же, когда двери открываются, Минхо встречает такой долгожданный солнечный свет.

***

— Нет, — Чан даже слегка вертит головой из стороны в сторону. — Никого нельзя отпускать. Приказ моего господина — всех забрать. Не могу ничем помочь. Этого стоило ожидать. Но паника все равно сжимает Чонину горло электрическими проводами. — Но Минхо… — не так уверенно, как хотелось бы, начинает он. — Чонин, — от обращения по имени Чонин вздрагивает. Хенджин ему рассказал? Тон Чана твердый, но не жесткий. — Ты посмотри на них. Он кивает в сторону работников лаборатории неподалеку, которые стоят или сидят сбоку от стены магазина. Часть людей Хенджина стоит рядом с ними: следят, но не трогают. Другим Чан приказал вынести из лаборатории все, что важно и можно унести, обязательно документы и вещества, если их можно взять. А пока они этим занимаются, другим можно дать время удивиться светлому небу и свежему воздуху, прежде чем их посадят в другое замкнутое пространство — в фургоны, а затем и в другой синдикат. Такой милости они удостоились, потому что выглядят все скверно. Но все, кто пытался активно бороться, вроде охранников, уже связанными сидят в машине, двери которой закрыты. Чонин приехал на своей машине. Точнее, около полу года назад она была не его, а верно служила одному недобросовестному бизнесмену, но это уже детали. — Нельзя их оставлять без присмотра, — продолжает Чан. — Еще непонятно, что могут вытворить. Твоему другу тоже несладко пришлось за это время, раз он еле держится на ногах. Чан прав. Минхо, хоть и пытается скрыть, но явно не в своей тарелке: сел в белом халате прямо на грязный асфальт, взяв всех кошек к себе на колени, и прижимает их к себе так, будто кто-то собирается их отобрать. Не перестает моргать, кусать губы и рассматривать все вокруг так, будто он ребенок маугли, которого привезли в цивилизацию. Даже издалека видно, как он глубоко дышит. Дженни и Розэ выглядят не лучше, совсем бледные и перепуганные, сидят рядом с ним. Чонин хочет подойти и обнять Минхо. Хотел с того момента, как увидел его, живого и не предавшего их, в коридоре между лестницей и лабораторией. Чонин остался снаружи, чтобы не мешаться во время перестрелки — хотя что ему, только вчера и позавчера был в эпицентре, в целом, можно и в еще одну заварушку зайти. Правда, не то чтобы ему хотелось, но ради Минхо, которого он обещал вывести отсюда, еще раз окунуться в этот хаос… Чонин бы это сделал. Но в этот раз он не был им нужен, только мешался бы. Люди Хенджина, которых в разы больше всех преступников Хянкум Па, и без него справились. Еще и Хенджин сказал не вмешиваться: Чонину нужно только провести их внутрь. А Чан проследит, чтобы и приказ его господина был выполнен, и просьба Чонина помочь его «напарнику». Конечно, доверять Минхо чужому человеку не хотелось. Но выбора было мало, и Чан хотя бы уже немного знаком, производит впечатление надежного человека, не абы кто из клана. Поэтому пришлось показать фотографию Минхо и попросить проследить лично, чтобы его не ранили и не убили. Чан только коротко кивнул. Чонин даже не почувствовал укола стыда или совести, когда врал еще и Чану. Может, потому что в последние дни происходящих событий так много, что чувства начинают отключаться, будто нервная система перегревается. А может, потому что важно было помочь Минхо. И сейчас, смотря на него, такого нервного, Чонин с глубоким сожалением в сердце признает, что Сынмин был прав. Сложно вообразить, через что прошел Минхо и сколько времени ему понадобится, чтобы вернуться к обычной жизни. Сынмин предупреждал о том, что неважно, как адекватно и нормально вел себя ученый в этом «подвале», который Хянкум Па называет лабораторией, потому что настоящие приключения ждут их, если они будут ему помогать, когда Минхо наконец-то окажется снова на земле, а не под ней. Каким умным он бы ни был, все люди устроены одинаково, а значит, и последствия для его психики не будут мягкими и легкими в преодолении. И все же, несмотря на это, есть одно но. — И ему станет лучше в другом клане? — уже поуверенней спрашивает Чонин, приподняв брови. — Нет, так не пойдет, позаботиться о нем — моя ответственность. Чан даже не выдерживает паузу, когда отрезает: — Приказ моего господина — всех забрать. Приходится приложить усилие, чтобы не ответить что-то вроде: «на меня его приказы не распространяются, я ему не служу», но тело будто снова пробивает небольшими разрядами тока, когда Чан уже во второй раз обращается по имени: — Чонин, ты хорошо поработал и помог нам, — он даже слегка приподнимает уголки губ. — Уверен, ты устал, дни для тебя выдались насыщенные, так что можешь ехать домой. Наверное, он должен ценить неожиданную доброту Чана. В отличие от своего господина, его правая рука… поприятнее в общении. От его тона не несет надменностью за километр, от его взгляда точно не хочется сесть на колени, а глаза его тверды, но не остры, как хорошо заточенный кинжал. Почему-то даже за такой короткий срок, как эти три дня, что Чан был неподалеку, Чонин хочет на него положиться. Чувствует, что может, несмотря на то, что разговаривают они между собой, без Хенджина в виде общего звена, впервые. Чан внушает доверие, но Чонин не может полагаться на подобную роскошь. Все же, он правая рука и служит своему господину, а значит, будет только на его стороне, что бы Хенджин не выкинул в итоге. — Тогда я поеду с вами, — отвечает Чонин, стараясь вложить в свой ответный взгляд и голос такую же твердость, будто у него за плечами тоже годы сурового опыта жизни в синдикате. Чан колеблется, но все же говорит: — Это ты уточни у Хенджина. Прямого приказа по поводу тебя не было, — добавляет он чуть менее уверенно, будто себе в оправдание. Это, конечно, милость с его стороны, сомнений нет, но… придется позвонить Хенджину. Сердце отстукивает на уровне горла и живота одновременно, и Чонин сжимает телефон покрепче, чтобы не выдать слабости или дрожи перед Чаном. Он ни в чем не виноват, поэтому должен сделать все уверенно. Так, будто не боится нависающего над головой меча наказания. Не боится. И все же, Чонин решает отойти на пять шагов подальше от Чана, пока раздаются гудки. К сожалению и счастью одновременно, Хенджин не сбрасывает звонок, а отвечает меньше, чем через полминуты: — Слушаю. Они разговаривали уже сегодня утром. Точнее, как разговаривали. Хенджин сообщал донельзя приятные новости, что нагрянут в лабораторию они уже сегодня днем, а Чонин чуть сонно дышал в динамик и в конце попытался бодро сказать, что все понял и будет собираться. Судя по ответному смешку Хенджина, хриплый голос и заторможенная речь Чонина все же выдали то, что он спал. Спал поверхностно и плохо, а как только услышал рингтон — звонить ему могли немногие, и даже те делали это редко — мгновенное раскрыл глаза и потянулся за телефоном. Помимо короткой усмешки, Хенджин добавил: «доброе утро» и отключился. Надеяться на что-то вроде «прости, что разбудил», конечном было бы бессмысленно. Чонин даже не думал об этом. Это «доброе утро» и так звучало непривычно мягко. Но это «слушаю», которое Хенджин сказал сейчас, звучит вовсе не мягко. Не так, будто он улыбнулся или подразнил его. Нет, оно звучит как приказ. Кажется, Хенджин знает, зачем ему позвонили. Чонин хочет соврать, что это на его решительность никак не повлияло, но пауза перед ответом говорит сама за себя. — Хенджин, — вкрадчивым голосом начинает он. — Мы договаривались… — Не врать друг другу, — отрезает Хенджин. — Обо всем говорить и не утаивать. Твои слова, насколько я припоминаю, — тянет он с язвительностью в голосе. Наверняка еще и брови приподнял. Нет, Чонин так и знал, что вчерашний разговор с Хенджином в клубе не был тем самым разговором, который атаковал его мысли тревогой. Неважно, догадался он обо всем еще во время вчерашнего разговора или позже. Но знать хотелось бы. Чтобы понимать, как долго Чонин ходил в дураках. И если все же Хенджин догадался сразу, но все равно защитил в клубе… нет, это было потому, что Чонин был нужен ему живым до того, как они проникнут в лабораторию. И теперь, когда операция прошла успешно, может произойти все, что угодно. Пытаться оправдаться бессмысленно — только добавит раздражения. Рассказать полную правду все еще нельзя — она Хенджину пока что неизвестна. Может, будет лучше, если он все узнает от Чонина. Но язык не поворачивается заикнуться о том, как все было на самом деле. История долгая и местами такая, будто он неосторожно вдохнул наркотик в лаборатории и от приступа бреда выдал первое, что пришло в голову. Даже Минхо ему с трудом поверил. Так что объясняться лучше не сейчас, а позже. Но сказать что-то нужно. Что-то. Это же Чонин позвонил, это ему нужно выпросить разрешение. Молчаливый Хенджин, дыхание которого даже не доносится до уха, не помогает. — Я не мог сказать раньше, — натянуто и чуть тише отвечает Чонин. И вновь Хенджин дает паузе повиснуть в воздухе. Чонин одновременно и рад, и напуган, что не может видеть его. Может, выражение лица подсказало бы ему, что делать. Даже если этой подсказкой было бы только: бежать. — Возможно, у тебя есть весомые причины, — в ледяном спокойствии его голоса есть что-то финальное. Будто никаких реально весомых причин у Чонина и быть не может, и им двоим это известно. — Но из-за них в итоге все вышло из-под контроля и Сатур успешно… — Нет, все не так! — не выдерживает Чонин. Еще одного напоминания, что из-за его недомолвки и правда все пошло наперекосяк, тем более, от Хенджина, он точно не выдержит. — Я бы никогда… — Чонин, — одно слово, а его будто ведром ледяной воды окатили. Но в преступном мире на тебя выливают воду только через темную ткань тряпки, которая впоследствии становится алой. — Предателей, даже… особенно если они не из клана, убивают, — Чонин невольно вздрагивает. — Но я дам тебе шанс объясниться. Сначала мы проверим твоего напарника, потом приедешь ты, и тогда мы поговорим лично. Советую на этот раз сказать правду, — с нажимом добавляет Хенджин. — И, думаю, не нужно уточнять, что если ты попытаешься сбежать, то сделаешь хуже только себе и своим друзьям. Я везде тебя найду. В другой ситуации последние слова могли бы прозвучать иначе. Романтично, если бы они были не предначертанными возлюбленными, которых разъединило бедствие — конец света, например. Или с пронзительностью обещающе, если бы они были друзьями из детства, но одному из них нужно переезжать в другой город или даже в другую часть света, поэтому сейчас они стоят посреди аэропорта, прощаясь. Но в этой ситуации все иначе. Так запутанно, что одну категорию и не подберешь. Поэтому и слова звучат по-другому. Как то самое наказание, которого с замиранием сердца все эти дни ждал Чонин. И дождался. Не было всех этих дней до уже достаточно? Видимо, нет. Линия звонка обрывается. Хенджин не дал ему сказать что-то еще, но не то чтобы Чонин нашел бы верные слова, которые бы резко все изменили. Да, им лучше поговорить лично. Впрочем, Хенджин уже знает, что смерти Чонин боится не так уж сильно. На крайний случай, можно заключить новую сделку: как только дыхание Джеффа Сатура останавливается и больше не возобновляется, Хенджин может отправить Чонина следом. Чонин прикрывает веки. Глаза пощипывает, нос покалывает. Хочется дать себе заплакать. Как же он устал. Не только от безумия последних дней, недель, но и… от всего. От мира, частью которого быть не хотел и до сих пор не может себя за это простить, от попытки идти по тонкому лезвию, чтобы не стать очередным доигравшимся преступником, которому либо выпишут срок полицейские либо убьют «коллеги» — и непонятно, какой из вариантов хуже. От тревог за то, что за ним могут следить и поэтому ни в одной квартире нельзя надолго задерживаться. От беспокойства за Сынмина, который рискует вместе с ним и, в том числе, из-за него. Теперь еще и Хенджин. Он и не мог быть другим. Не то чтобы он резко изменился, не то чтобы он когда-либо лгал о своей истинной наружности. Но почему-то… лед его слов проникают внутрь так глубоко, что сердце покрывается морозной корочкой. Почему-то именно этот короткий диалог лишает чего-то важного, чему Чонин даже имени дать не может. Или попросту боится. Он возвращается к Чану, который все еще стоит на том же месте и, нахмурившись, следит за людьми, которые расположились неподалеку. Хорошо, что он не знает, как крупно облажался Чонин перед его господином. Наверняка, если бы знал, то прострелил бы ему колено. Оба колена, чтобы сбежать не мог. Не убил бы, потому что Хенджин приказ не отдавал, но осложнил бы жизнь такому предателю, как он. Чан бы вообще забрал его с собой, но для того, чтобы Чонин находился под их полным присмотром, пока Минхо не проверят. А когда информацию об ученом найдут, ведь это не сложно — Чонин справился простым поиском в интернете — картина примет самый мрачный вид. Чан переводит взгляд на него, а Чонин не пытается скрыть разочарования на своем лице. Лишь бы не объясняться, пусть опущенные уголки губ и мутный взгляд скажут за него то, что язык вымолвить не в силах. На плечо опускается ладонь. Твердая, в своей силе даже можно сказать, что обнадеживающая, но теплоты в ее пальцах ни грамма. Или все дело в том, что теплота эта не та, которую сейчас хотелось бы ощутить. Да даже и та… вряд ли теперь возможна. Чонин не понимает, почему Чан успокаивает его, но спрашивать не будет. — Чонин, не переживай ты так, — точно так же непонятна фамильярность с обращением по его настоящему имени, от которой глаза брови взлетели сами собой, а по телу будто ток прошелся. — Я понимаю, что ты беспокоишься за напарника, и это похвально. Но Осонг Па своих не бросает, — и он даже не издевается, когда добавляет это. Кривовато приподнятые уголки губ это доказывают. Чан коротко вдыхает, чтобы сказать что-то еще, но не успевает. — Я не состою в вашем клане, — Чонин отвечает резко так же, как и ведет плечом, сбрасывая чужую руку. — Я и не говорю, что состоишь, — хмурится Чан. — Но твои родители были членами клана, а теперь ты работаешь на нас, чтобы отомстить за смерть нашего человека, — объясняет он, а его голос ровный, никаких чувств не выдающий. — Поэтому для нас все равно считается. В какой-то области мозга явно что-то закоротило после разговора с Хенджином. Скорее всего в той, которая отвечает за обработку информации от органов слуха. Потому что это единственное разумное объяснение для того, что Чонин сейчас услышал. — Что? — сипло спрашивает он. Выходит тихо. Как будто он боится спугнуть кого-то или присутствует на похоронах. — Что… ты сказал? — Ты… про что именно? — непонимающе слегка хмурясь, уточняет Чан. Говорит более осторожно, чем секундами назад. Теми, в которых, кажется, застрял Чонин. И с чего тут начать? Как ответить? Каждое слово, которое произнес Чан — глупейший абсурд. Наверное, сейчас к ним подойдет человек с камерой, который до этого скрывался, чтобы все снять, и засмеется. Чан повторит за его смехом и скажет, что это шутка. Что Хенджин решил его разыграть. У преступников же именно так и работает — жестокие шутки вместо пыток. Но этому веселью Чонин бы предпочел вечер на складе, в котором уже бывал. Чонин не задает вопросов. Нет, его разум спешит придумать свой ответ, который логичен и понятен. Который возможен. В отличие от того, что Чан сейчас выдал. Ответ даже не нужно искать, гипотезы не нужно строить. Все понятно, все точно было так: отец и правда мог быть в клане, поэтому мама его не любила. Поэтому о нем они даже не говорили, ни единого упоминания, только злость на лице и короткое окончание так и не начинавшихся разговоров о втором родителе. А насчет мамы, естественно, Чан заблуждается. Перепутал с кем-то другим. Теперь все ясно. Иначе и быть не может. Даже переспрашивать бессмысленно. Поэтому Чонин уточняет: — Моя мама… — несмотря на уверенность в своих мыслях, он запинается о слово, которое когда-то было родным. — Никогда не работала ни на какой клан. Чан моргает. Смотрит на него немного потерянно. Будто не может уловить мысль, запнулся об этот разговор. Будто это Чонин сказал глупость, а не он. — Конечно, работала, — отвечает Чан. — Иначе Хенджин не доверил бы тебе это дело, — тон все такой же: ровный и без единого намека на ложь. Может, Чан хороший актер или Чонин на время разучился уличать вранье. — Он не сказал мне об этом сразу, поэтому сначала ты мне казался подозрительным и я тебя, честно говоря, недолюбливал, — добавляет Чан со смешком. — Но потом, когда Хенджин рассказал об этой связи, я смог понять его мотивы и успокоился. — Нет. Чонин не может выдать ничего другого. В голове набатом бьет единственное слово из трех букв, отрицающее каждую секунду с того отрезка времени, как Чан выдал самый нелепый и идиотский набор слов, который когда-либо мог услышать Чонин. Нет. Нет-нет-нет. И еще раз нет. И еще сто раз нет. Сначала Чан хмурится, оценивающе осматривая выражение лица Чонина. Но через пару секунд он меняется в лице. Как меняется любой человек, когда понимает, что случайно сделал что-то неправильно. — Ты… не знал? — его брови приподнимаются вверх в неверии. — Как же ты тогда… Он останавливает себя, наверное, чтобы получше подобрать следующие слова, но ему в любом случае не удалось бы закончить: его парни возвращаются из лаборатории, тщательно обыскав ее, но результаты их скудны, уместились всего в нескольких коробках. В руках у них либо биты, которыми они разгромили все, что не было смысла выносить, либо то, что посчитали важным забрать. Значит, времени больше не осталось. Может, Чонин бы наплевал на слова Хенджина и поехал бы на своей машине за их небольшой вереницей из четырех фургонов, но не после того, как его ложь вскрылась. Минхо нужно помочь, а идти против слов Хенджина при его же клане, при его правой руке — подписать приговор не только себе, но и друзьям. Откровенно говоря, теперь только половина его тревог связана с этой ситуацией. Вторая… требует, чтобы он снова позвонил Хенджину. Хотя и так понятно, что Чан что-то попутал, но не подтвердить эту оплошность нельзя. Только сначала нужно добежать до Минхо, которого уже заставили подняться. Переноски для кошек у него нет, поэтому теперь он может удерживать в руках только двух, а третья залезла к нему на плечо. Чонин узнает Дори благодаря темным полоскам на шерстке. Она не уткнулась мордочкой в шею Минхо, наоборот, будто бы строго смотрит на преступника, который заставляет его хозяина куда-то идти. — Мне нужно с ним попрощаться, — обращается Чонин к Чану. — Я обещал ему, что… — Чан коротко кивает и, не медля, делает шаг вперед, а Чонин срывается в сторону того темного фургона, к открытым дверям которого подвели Минхо. Ему и правда нужно поговорить с ним, успокоить и объясниться, ведь они за сегодня так и не успели обменяться чем-то большим, чем взглядами и кивками. Чонин отправил легенду и предупреждение, что скоро появится в тот момент, когда тянуть уже было нельзя, но сделай он это раньше, могло бы сыграть против него. Его телефон так и остался у Минхо — и правильно. Раз все получилось, предательства не было, то и всю их переписку Минхо должен был стереть, потому что так просил делать Чонин: прочитать, а потом удалить сообщение. А средство связи им нужно, хоть и его, конечно, обнаружат и заберут, как только попросят Минхо снять свои кроссовки. Которые, наверное, придется снимать с него кому-то другому или повторять приказ погрубее — так потерянно он оглядывается по сторонам стеклянным взглядом. И как его такого можно отпустить? Парень рядом с Минхо видит разрешающий кивок Чана и дает Чонину подойти. Тот аккуратно кладет руку на свободное плечо ученому и легонько сжимает: — Минхо, прости, — шепчет он. — Они… — Чонин сглатывает перед тем как озвучить: — не пускают меня с тобой. Ты не переживай, я приеду как только смогу, — начинает быстрее говорить он. — Максимум через день. Я тебя не брошу, правда. Чонин хочет, чтобы блеск его расширившихся глаз подтвердил его слова. Может, так и происходит, а может, дело в другом. В любом случае, Минхо моргает, будто сбрасывая пелену с глаз и хрипловато заверят: — Я все понимаю. Уже немаленький, могу позаботиться о себе сам, — от его крошечной вымученной улыбки и тона такого, будто это он должен успокаивать Чонина, ноги слабеют и хочется тоже присесть на асфальт. — Тебе спасибо за всю помощь и за то, что ты… не соврал. Я был готов к тому, что меня снова заберут. — на дно живота будто опускается тяжелый камень. Наверное, Минхо имел ввиду другое, не то, что он не верил ему, но Чонин слышит иное. — Тем более, возвращаться в свой же дом мне теперь нельзя, так что идти больше некуда… — Ты можешь пожить у нас какое-то время, — вставляет Чонин, неловко приподнимая уголки губ. — Я и мой друг скоро переедем в трехкомнатную квартиру, чтобы было что-то вроде наших комнат и общей гостиной, но она может стать твоей комнатой! Чонин не будет говорить, что трехкомнатную квартиру он изначально искал с мыслями о Минхо, а не о гостях, которых у них никогда не бывает. — Спасибо еще раз, — коротко и немного отрешенно повторяет Минхо, а от его благодарности в сердце у Чонина, наверное, распустились бы цветы, не будь оно сейчас покрыто морозной корочкой, на которой вырасти ничего не может. По вискам стучит только: «твои родители были членами клана». Хочется разорваться между собой и своими обещаниями. Минхо и парень, который за ним присматривал, забираются внутрь салона цвета слоновой кости, и Чонин натягивает на себя слегка подрагивающую, но все же самую широкую улыбку, на которую только способен сейчас. — Скоро увидимся! — машет он рукой напоследок. — Обещаю! Чан заходит внутрь последним и кивает Чонину перед тем, как одним плавным движением захлопнуть дверь. Теплая тяжесть телефона ощущается на руке уже в следующую секунду. В одном ухе — звук гудков, в другом — рев двигателей и скрип шин. Чонин не знает, как успокоить колотящееся сердце. Да и возможно ли это? Нет, очевидно, произошла ошибка. И все равно… даже одна мысль, и… Обычно погода в Пусане позволяет ходить даже в конце декабря в куртке, которая бы в Сеуле считалась осенней — в такой Чонин сейчас и стоит. Но в эту секунду ее легкого наполнителя и мягкой ткани становится нещадно мало, чтобы не замерзнуть. Все это глупости. Бред. Просто зачем-то нужно, чтобы Хенджин, который снова быстро принял звонок, это подтвердил. — Хенджин, — не дает и слова тому сказать Чонин. — Я понимаю, что не могу тебя об этом просить, — сил нет даже на извиняющийся тон, который бы скрывал нетерпеливую срочность в его голосе. — Я… я все расскажу тебе, клянусь. Но сейчас… ответь мне на один вопрос. Честно, — тихо добавляет Чонин. Почему именно сейчас его глаза решили забрать влагу из организма и сконцентрировать ее на нижних веках? От холода обычно такого не бывает, но всякое возможно. — Говори, — спокойно, будто безэмоционально отвечает Хенджин. Надо сказать. Надо. Иначе… да что иначе, тут все понятно же, произошла ошибка. Но все равно трудно. — Чан мне сказал… — голос подводит Чонина и ему приходится прокашляться, и начать заново. — Он сказал, что… — он зажмуривает глаза и старается произнести быстро, так, как быстро пытаются сорвать пластырь, чтобы не было больно. — Что моя мама работала на Осонг Па. Хенджин не язвит в ответ: «Не услышал вопроса». Не говорит что-то вроде: «Ты совсем сдурел после этих трех дней? Иди отоспись». Он не фыркает, не усмехается и не вздыхает. Хенджин делает кое-что гораздо хуже. Он молчит. — Это… правда? — спрашивает Чонин, пытаясь выровнять дрожащие губы, но выходит чертовски плохо. Приходится сжать их посильнее. — Да, — отвечает Хенджин. Чонин ошибся. Вот это — худшее. Лучше бы Хенджин продолжал молчать. Если слова могут убивать, то он выбрал идеальный калибр пули, лучшую цель и попал точно в сердце. Филигранная работа. Как и положено главе синдиката, наверное. Хенджину впору открыть собственную выставку, но показывать не картины, а тех, кто погиб от его руки, когда он даже не держал в ней пистолет. Чонин точно будет на ней. В качестве одного из лучших экспонатов. — Нет, — выдыхает Чонин так, будто ему в ребра ударили. Будто сбило что-то большое. Но вокруг него — опустевшая заправка, которая в ближайшие дни вряд ли сможет обслужить водителей. И ноги почему-то продолжают удерживать тело в вертикальном положении. Будто ничего не произошло, и Хенджин не разбил весь его мир одним выстрелом, который прозвучал как короткое слово. — Ты попросил ответить честно. Я ответил. И Хенджин не то чтобы говорит это надменно, холодно или язвительно. Нет, он говорит спокойно и… равнодушно. Как будто сообщил, что за погода сейчас на улице. И от этого какая-то доселе скрытая пружина активируется, испепеляя все внутри. И Чонин ненавидит себя чуть больше за то, что большая его часть… верит Хенджину. Но осталась все еще та, которая умеет думать и понимать, что происходящее — кошмар наяву. А сны редко говорят ясную правду о реальном подлунном мире. — Нет! Ты лжешь! — наверное, крики посреди нелюдимого места, с которого, на самом деле, пора бы уехать ради своей же безопасности, выглядели бы безумно. Но Чонину все равно. — Даже… даже если это было так… что полный абсурд! Вы ее шантажировали, чтобы она не отправляла за решетку ваших людей и… — Она служила клану еще до того, как стала судьей. Пришла к нам на последнем курсе университета. Это… до того, как она сдала экзамен для получения лицензии и квалификации. До того, как пошла на стажировку и после нее начала работать. Даже до того, как родился Чонин. — Ложь. Это… — Чонин, — кажется, в Хенджина начинает проникать эмоциональный заряд беседы. По крайней мере, имя его он произносит… с чувством. С нажимом. — Как ты думаешь, откуда я знаю, что ты болел гриппом в пять лет? — Украл из медицинского архива, — даже не задумываясь, отвечает Чонин. С желанием закатить глаза он поднимает взгляд вверх. Даже солнце покинуло его в этот страшный миг, стыдливо оставив на своем месте серые облака. — Часы на твоей руке… — начинает Хенджин. — Нет, — вставляет Чонин и активно мотает головой из стороны в сторону словно болванчик, который не может остановиться. — … это часы твоей матери, — уверенно завершает этот ужасный, ужасный голос, бархатистость которого теперь стала стеклянной крошкой. — Такие дарил мой отец, это была его любимая модель. Чонин опускает взгляд на руку. Часы скрыты темным рукавом куртки и все же… он слишком хорошо их знает, чтобы не представить прямо сейчас разбитый циферблат, золотистые стрелки, которые давно остановились, и темный кожаный ремешок. Чонин не хочет оттягивать рукав, чтобы на них сейчас посмотреть. — Дарил?.. — За верную службу некоторым людям, — Хенджин останавливается на секунду, прежде чем добавить: — Как знак внимания. Да как у него получается с каждой фразой делать все только хуже? Думаешь, вот оно, уже было, уже произошло, но нет. — Знак внимания?! Рассказывай мне, это был способ следить за ней! Чонин даже не сомневается. Эта пауза, перед тем как Хенджин облачил свои слова в ложь, все и так раскрыла. Тогда… он специально в первую встречу дал ему задание украсть такие же часы? Чонин помнит, как сильно удивился. Но совпадения же бывают, да? Мало ли какому преступнику понравились такие же часы, как и его маме. Которая… преступницей не была. Не была ведь? И Хенджин все знал еще до первой встречи? Решил… поиздеваться так над ним? Весело ему было? В их первую встречу Хенджин дал вводные по заказу и, как это обычно бывает, ничего не объяснял. Чонин сразу начал подозревать, что за часами скрывается дополнительный смысл. Либо это что-то памятное, как у него, либо… данные, слежка. Эта модель все еще продается и не то чтобы баснословно дорогая. Так что купить на замену утраченной не составило бы труда, учитывая, что за работу Чонина выложить пришлось бы примерно столько же. Поэтому и вариантов немного остается. Хенджин ничего не говорит в ответ. Красноречивее любых слов. — Ты… ты все это время мог следить за мной? — уточняет Чонин. Только что хотелось пробить асфальт кулаком от злости, а теперь вся она сдулась, и хочется бессильно лечь прямо посреди заправки. — Эти часы… — Давно разбиты, и поэтому мы их не забрали, — сразу останавливает его Хенджин, а Чонин вдруг вспоминает, что и так догадался об этом, когда смотрел полицейские отчеты, но почему-то сейчас забыл. Голова плохо соображает. — Даже если бы там что-то работало, на склад тебя привезли бы гораздо раньше. И поэтому Хенджин предлагал купить новые? Чонин же еще тогда подумал, что это не просто так. Он был уверен в своем предположении. Тогда почему так больно от того, что правдивость его домыслов подтвердилась? Но видимо, Чонин и правда мазохист, для которого новая доза — новая порция боли внутривенно, а такому наркотику даже игла не нужна. Чонин — мазохист, потому что спрашивает: — И ты… — перед смертью не надышишься, но Чонин все равно наполняет легкие воздухом. — Знал все с самого начала? Хенджин отвечает невообразимым образом мягче: — Конечно, я знал, — Чонин слышит только насмешливую снисходительность. Чонин не дурак. Он понимал, с кем связался с самого начала, и не смотрел на Хенджина сквозь радугу иллюзий. Тогда почему сейчас перед глазами радуга еще не выплаканных, но уже скопившихся слез? Почему он чувствует себя обманутым? Это глупо, но… может, он и правда дурак. Может, его обдурили с самого начала. И ему казалось, что он легко сбежит от тех неприятностей, которые будут от связи с таким человеком, как Хенджин. С господином клана. А синдикаты Чонин всегда ненавидел. Но сейчас ноги словно сломаны. С такими трудно куда-то сбежать. Теперь молчит Чонин. Никаких слов здесь не подобрать его разуму. Будто все провода внутри обесточили разом. Из проводов может вытекать жидкость? Потому что именно она сейчас бежит из глаз. — Это не телефонный разговор, — говорит Хенджин. — У меня есть к тебе вопросы и у тебя теперь ко мне тоже. Так что сначала мы проверим твоего напарника, а ты успеешь все обдумать. И как только, так сразу встретимся. В архиве моего отца достаточно доказательств. Звучит ужасно разумно. Чонину не нравится. Ему сейчас ничего не нравится. Он не отвечает и завершает звонок. На экране телефона теперь липкий след от его пальца. Впрочем, влага, перетекшая с щеки, его сейчас смоет. Хенджин лгал с самого начала. И тогда… почему Чонин должен верить его словам? Этого не может быть. Просто не может. Он же… он бы обязательно заметил, если бы его мама была замешана. Что-то должно было ее выдать. Неосторожно оброненное слово, неловкий смех, вина во взгляде, когда она говорит ему о плохих преступниках. Хоть что-то. Даже одна деталь. Пусть крошечная, но она должна была быть. Чонин бы обязательно заметил. Он… не мог не заметить. Часы? Да это просто смешно. Никакое это не доказательство связи с синдикатом. Это же его родная мама, его самый близкий человек с самого первого дня жизни. Он знает ее. Точно знает. Лучше всех на свете. И никакие другие преступники, даже самые богатые и влиятельные не могут… Чонин, уже сделавший пару шагов по направлению к своей машине, останавливается. Неужели он на самом деле никогда не знал свою маму? Кто она такая? Чонин трясет головой, чтобы убрать эти глупые вопросы из головы. Стирает оставшиеся соленые дорожки с щек и тихо шмыгает носом. Нет, он прекрасно знает, кто его воспитал. Одинокая женщина, которая, несмотря на трудности, смогла стать судьей и делать то, во что всегда верила: вычищать мир от ужасных людей, наказывая их по заслугам. Да, именно так все и было. Не о чем тут и думать. Никаких больше слез. Чонин возобновляет шаги и успевает дойти и нажать на ключ, чтобы разблокировать дверь, как замирает перед тем, как нажать на ручку. Все это время… это была ложь? Все эти годы… знал ли он ее вообще? Может, он ошибается и насчет всего остального о своей маме... Может, она его никогда не любила? Как это вообще возможно. Жить с человеком каждый день, видеть его каждый день, а потом узнать, что все это было обманом. И человек оказывается полной противоположностью. Нет. Так не бывает. С ним такого точно не может быть! Это все вранье! Глупее этого абсурда только верить Хенджину. Нахмурившись, Чонин открывает дверь так, будто хочет ее вырвать прямо из крепления. Вместе с его шумным выдохом слышно, как громко и не нежно он сел в водительское кресло. Хенджин просто придумал свое очередное издевательство, вот только на этот раз оно зашло слишком далеко. Может, все это время в этом и был его план: так жестоко попрощаться. Каждый выполнил свою часть сделки, теперь можно расходиться. Конечно, что еще можно ожидать от главы преступной организации на прощание? Только нож в спину. Чонину больше не нужна его помощь. Он знает, кто ему особенно остро сейчас нужен. Сынмин отвечает на звонок так же быстро, как и Хенджин. Чонин успевает только завести машину. — Йенни? — беспокойство просочилось в его голос. — Что случилось? В обычной ситуации Чонина уколол бы стыд за то, что Сынмин из-за него волнуется, но не сейчас. Чонин не сомневается, что Сынмин наблюдал за тем, как он остался на заправке, даже когда все уехали, и говорил по телефону. Хорошо хоть звук для друга недоступен, только изображение, да и то не лучшего качества — от камеры Чонин стоял далеко, но попадал в ее обзор. Эта небольшая приватность утешает. Они нечасто звонят друг другу, тем более, во время операций. Все ради безопасности. Но сейчас… Чонин бы не дотерпел до дома. Трогаясь, он выезжает с заправки, на которую больше надеется не вернуться, и одновременно говорит: — Минни! — возмущенно обращается к другу он, что вряд ли помогает ослабить беспокойство Сынмина. — Ты не поверишь! Хенджин… точнее, его правая рука, он еще был тогда на вечере… — Чонин хмурится. — Точно, ты же с ним так и не познакомился… Странно даже для Чонина: друг прекрасно знает, кто такой Бан Чан, но почему-то сейчас зацепиться за эту деталь кажется невероятно важным. — Йенни, о чем ты вообще? — перебивает Сынмин. — Что случилось? Что с Минхо? Перед глазами теперь не дорога, а растерянный взгляд ученого, но уже через мгновение Чонин моргает, убирая наваждение. Не то чтобы Сынмин не видел и не сложил два плюс два, но Чонин все равно вздыхает, объясняя: — Они его забрали. С ним… все будет в порядке, я поеду к нему скоро. Расскажу обо всем подробнее, когда домой приеду, — и теперь ему нужна короткая пауза, чтобы наконец-то решиться. — Но произошло еще кое-что. Чан сказал, а Хенджин подтвердил, что… — откуда-то резко вернулась пелена перед глазами. Это туман такой на улице вдруг? — Что моя мама работала на его клан! Много лет! Ты представляешь себе?! Ну что за бред он придумал! Сынмин не говорит: «нашел, кому верить». Или: «Да мало ли, что он сказал? Ты же его знаешь…». Сынмин молчит. Прямо как Хенджин недавно. Может, из-за плохого воспоминания сердце и падает вниз со скоростью лавины, которая обрушивается с горы. Обычно огромный пласт снега сходит из-за громких звуков, а не из-за тишины. Но все правильно: молчание для Чонина в эту секунду — самый громкий звук. — Минни, ты слышишь меня? Почему… почему ты молчишь? — нервно спрашивает он, зачем-то сильнее сжимая руль. — Я не думаю… точнее, я не уверен, что Хенджин это придумал. Ох. А Сынмин сегодня и правда похож на Хенджина. Сначала кажется, что худшее — их молчание, но потом… уж лучше бы так и продолжали сидеть с закрытым ртом. Чонин хорошо помнит, что было дальше в случае с Хенджином. И ему это совсем не нравится. Но друг же не такой, так что… — О чем ты говоришь? — сиплым и тонким голосом спрашивает Чонин, у которого дорога то расплывается перед глазами, то снова становится четкой. — Послушай, я не говорю, что Хенджин прав! Но вероятность этого все же… не нулевая. Какая к черту вероятность? — Что? — Йенни, некоторые дела твоей мамы… выглядели подозрительно. Первая слеза слетает с века, оставляя влажный росчерк на щеке. Чонин, убирая одну руку с руля, сразу вытирает ее. — Подозрительно? — надломленным голосом тупо переспрашивает он. Видимо, закоротили линии электропередач в голове. — Ты никогда не смотрел статистику ее заседаний? — осторожно спрашивает Сынмин. Голос его не заискивающий или дрожащий, а спокойный, уверенный. — Я… я не говорю ничего плохого, но она не раз оправдывала или смягчала срок там, где точно не стоило бы этого делать... откровенно ужасным людям вроде дилеров или сутенеров и… Чем больше говорит Сынмин, тем сильнее опускаются уголки губ и хмурятся брови Чонина. Сжимая руку в кулак, он проходится ей по глазам, чтобы предотвратить скорый поток слез. Плакать хочется одновременно от всего. Даже от злости на друга, который несет полный бред. — Напомни, когда у тебя вдруг появилось юридическое образование? — с ядом в голосе обрывает Чонин. Хочется даже нажать на клаксон, чтобы этот грузовик перед ним ехал побыстрее. Всегда они медлят, но сейчас по-особенному раздражает. — У меня нет образования, но мозги, чтобы понять, где закон используют как лазейку, есть, — еще тверже и увереннее отвечает Сынмин. — Это так не работает, — холодно парирует Чонин. Все лицо его ощетинилось будто у дикого зверька, который зашипел на опасность. — Если бы она оправдывала каждого преступника, ее давно бы заподозрили! И уволили! — Если ее не покрывал кто-то посильнее, — без промедлений предлагает Сынмин. — Что ты несешь?! — взрывается Чонин. — И вообще ты… — его вдруг озаряет, отчего вся злость мигом затухает, будто огонь спички одним выдохом потушили. — Смотрел ее дела? Зачем? Зачем… — слабее спрашивает Чонин. — Ты это сделал? И теперь Сынмин наконец-то делает то, что не делал Хенджин: он начинает говорить менее уверенно, теряться и запинаться. Так говорят либо когда не умеют врать, что не подходит Сынмину, либо… когда нервничают: — Ты так много говорил о ней хорошего, и я… мне стало любопытно, и я решил посмотреть. Проверить. Н-не знаю, как еще объяснить… Чонин, кажется, знает. У Сынмина вряд ли были хорошие родители. Он никогда не доверял взрослым в детском доме и всегда смотрел на них свысока, отрицая любое наставление. Рожденный теми, кто вряд ли его любил и ценил, позже он столкнулся с такими же оставленными детьми и уяснил для себя, что хороших родителей не бывает. Ведь так легче, чем признать, что тебе по какой-то неведомой причине не повезло, а кому-то… кому-то да. Это легче, чем расписаться в несправедливости, которой тебя наградил мир. Возможно, все дело в этом. Да и Сынмин всегда сомневается, все перепроверяет сам. Поэтому Чонину стоит понять друга. Но сейчас он так не хочет кого-либо понимать. Сынмин сделал то, что делал всегда. Но Чонин почему-то думал, что друг для него сделает исключение в своей подозрительности. Как Чонин, который ему безоговорочно доверял. Может, зря он это делал. — Решил проверить? — снова злится Чонин, приподнимая брови. Но теперь злится так, как злятся дети, осознавшие свою беспомощность. — Тебе было недостаточно моих слов? — Нет, все… все не так. Я верю тебе, Йенни, но… Не бывает такого. Нельзя сказать «я тебе верю», а потом добавить «но». Ты либо веришь, либо нет. Чонин всегда верил Сынмину. Всегда верил, что друг… как любой настоящий друг он скажет, если будет что-то важное. Если его что-то обеспокоит. Да, Сынмин сам по себе не сильно разговорчив, но он никогда не боялся сказать правду в лицо. Он никогда ее не прикрывал и не смягчал. Сынмин никогда не менял свое мнение в угоду друга. Благодаря чему Чонин и… так доверял всем его словам: редкие, поэтому и ценные. Видимо, все это время Чонин был единственным из них двоих, кто доверял без сомнений. Без перепроверок. Чонин, кажется, сейчас совсем не выдержит. Он останавливает машину на обочине, убирает с руля дрожащие руки (но дрожат не только они) и спрашивает: — Как давно ты это подозревал? — как же сложно сейчас выдавливать из себя слова и пытаться сделать так, чтобы они еще и звучали как обычно. Но ведь ничего обычного в этом диалоге и нет. — Давно, — слишком быстро отвечает Сынмин. — Я уже и забыл об э— — Сынмин, — прерывает Чонин и сразу прочищает горло, потому что оно начало его подводить. — Как давно? Сердце успевает сделать больше десяти тревожных отсчетов, прежде чем друг тихо отвечает: — Еще когда мы жили в детдоме. Прикрывая рот рукой, Чонин резко втягивает воздух, а грудь заходится в спазме. Может, все кости сломались и от этого так больно? Гораздо больнее, чем от всех ссадин и синяков на его теле, которые появились за последние дни. Они совсем не беспокоят. Но что-то в груди сейчас так невыносимо тянет и рвется, будто ему прямо сейчас живьем удаляют ребра, отпиливая кости. Неважно, что Чонин попытался сделать так, чтобы всхлип не был слышен. Сынмин все равно его услышал. — Йенни, пойми, если бы я тебе сказал хоть слово, ты бы мне не поверил! — голос друга уже тоже далек от стабильности. — И я ни в чем до сих пор не уверен… Чонин собирает все силы, чтобы ответить так ровно, как только возможно в этой ситуации: — Хенджин уверен. И Сынмин снова молчит. Друг не произносит и слова, но Чонину так хочется, чтобы он вместе с ним сейчас отрицал, что это неправда, что все это… да это полнейший бред! Хочется, чтобы друг был на его стороне. Чтобы в этой ситуации обычно разумный Сынмин отключил разум. И включил сердце, которое у Чонина так болит, что хочется его вырвать прямо из грудной клетки. Бросить себе под ноги и посмотреть, как оно бьется в конвульсиях. Удивительно живое, теплое и кажущееся здоровым на вид. Пусть Сынмин скажет, что все слова Хенджина — ложь. С вероятностью в сто процентов. Что они со всем разберутся и все будет хорошо. Сынмин не должен ему врать, но… даже если Хенджин прав, Чонин бы хотел, чтобы друг ему соврал. И хотя Чонин не любит ложь, все же сейчас она кажется единственным спасением, чтобы не закричать от того, как все ломается внутри. Вместо этого друг говорит совсем другое: — Йенни, пожалуйста, давай поговорим об этом, когда ты вернешься домой… — Сегодня я не вернусь, — опустевшим голосом отвечает Чонин и сбрасывает звонок. Входящий от Сынмина высвечивается на экране уже через пять секунд. Чонин переводит телефон в авиа режим. Никакие звонки или сообщения до него больше не дойдут. Чонин обрывает связь с другом. Но такое чувство, что не только телефонную. Чонин не хочет сейчас видеть кого-то. Слушать. Говорить, обсуждать, объясняться. Не о чем здесь разговаривать. Челюсть свело, язык стал неподъемным, и даже слезы высохли. Чонин хочет остаться один. Потому что, кажется, никто не хочет слышать его. Даже друг… неужели он не знает, что слова тоже могут ранить так, что оставят шрам? Не так страшны пытки преступников, как то, что может сказать близкий человек, от которого ты никогда не ждешь подставы. Чонин снова ненавидит себя за то, что даже в эту секунду он верит. Как и с Хенджином, часть него, даже в этот раз бóльшая, все равно верит Сынмину. Верит, что друг видел что-то подозрительное. В его навыках в этом плане он не сомневается даже в этой страшной и невообразимой ранее ситуации. Благодаря тому, что Сынмин был подозрителен, Чонин и узнал, что за смертью мамы стоит клан, и это оказалось правдой. Благодаря этим словам он снова обрел смысл в жизни. Начал двигаться вперед, пойдя против всего, чему его учила мама, и стал преступником. Нашёл Джисона. Начал работать с Хенджином. Узнал ответ на мучавший вопрос: кому надо отомстить? И подобрался так близко… Чтобы в итоге что? Узнать, что его мама… Чонин теперь даже не понимает, кто она. Она, ради которой он все это делал. Все началось со слов Сынмина. И впервые в жизни Чонина пронзает мысль, что лучше бы тогда этот парень из детдома его не трогал. Лучше бы их поселили в разные комнаты. Лучше бы они никогда друг друга не знали. Чонину нужно подумать. Обо всем, что сказал Чан, подтвердил Хенджин и не опроверг Сынмин. Джисону звонить не стоит. Друг предупреждал, что будет занят эти дни, оно и понятно, у него своих проблем сейчас… да и если бы что-то знал, свободно рассказал бы еще тогда, когда они не были обременены дружбой. А если все не так... лучше узнать об этом позже. Еще одно разочарование Чонин вряд ли сейчас выдержит. Завтра он вспомнит о Минхо и будет решать этот вопрос, будто ничего не произошло. Переживет сложный разговор с Хенджином. А сегодня… сегодня у него внеплановый выходной. Скрыться от Сынмина сложно, но возможно: найти слепое место, которых в городе полно, в нем же угнать на этот вечер другую машину. Оставить симку в своей тачке, но взять телефон с собой — если что, Чонин купит новую и свяжется, номера он помнит. А Сынмин или Хенджин — не те люди, кого постоянно беспокоят незнакомые номера, так что звонок они примут. Все это — чтобы добраться до единственного места, о котором никто не знает, но которое всегда готово было принять его тишиной. Не напряженным молчанием, которого с лихвой хватило сегодня, а теплым безмолвием, в котором хочется раствориться. Узорчатые бирюзовые двери храма, кажется, единственные, на кого злиться сегодня не получится. Они ни разу его не подводили, укрывая от невзгод внешнего мира. Будто тихая гавань посреди шторма жизни. Чонин все старался гнать мысли куда подальше, занять себя тем, чтобы скрыться ото всех, не давая чувствам пробить дамбу слез. По крайней мере, пока он не дойдет до храма. И стоит прийти, привычно поставив дымящиеся благовония, сесть на холодный пол, и взгляд сразу опускается на руку, часы на которой теперь не скрыты рукавом куртки — в храме верхнюю одежду нужно снимать. И хорошо, и плохо одновременно. Трещины на стекле циферблата и стрелки, которые уже столько лет указывают на два часа и сорок шесть минут. Последнее, что осталось от мамы. Что уцелело. Больше ничего нет. А теперь и последнюю ниточку их связи будто забрали. И хотя часы все еще на руке, ни капельки не изменившиеся, все равно такое чувство, что кто-то взял и поджег их прямо на его запястье, оставив только обугленное бесформенное нечто. Наверное, эти часы теперь нужно снять. Но… может, все еще можно исправить. Говорят, сказанные слова не вернуть, но… — Неужели... я тебя никогда не знал? — спрашивает Чонин в пустоту храма, даже не пытаясь сфокусировать потухший взгляд. Конечно, ему никто не отвечает. Как всегда, рядом никого. Уже поздний вечер, и мало какому человеку будут интересны внутренние беседы с чем-то высшим. Обычно Чонин может нащупать крошечную связь внутри себя, но сегодня… очередное холодное и безжалостное молчание. Теперь изнутри него самого. И хотя стены храма тепло освещены свечами, а двери открыты нараспашку, внутри него весь свет будто погас, а двери — закрылись на замок. Чонин пытается восстановить все воспоминания о маме. Обычно они хранились словно в позолоченных рамках, но у позолоты есть свойство стираться. Сияние уходит, а рамки разбиваются. Так и мысли о ней: кажется, свой блеск они утеряли безвозвратно. Не потому, что Чонин уже безоговорочно верит в причастность мамы к преступной организации, а потому что… больше не верит ей, давно умершей, так безоговорочно, как верил еще утром. Каждое воспоминание теперь не безусловная константа, а… переменная. Вопрос и сомнение. Где-то же должен быть след, по которому он либо докажет, либо опровергнет ее якобы преступную деятельность? Наверное, он должен злиться, но в храме эта эмоция не приходит, она этому месту словно чужая. Да и Чонин… не чувствует злобы. Вместо нее накрыло ощущение полной бессмысленности. Как и того, о чем он сегодня узнал, как и того, что… а что ему теперь делать дальше? Как с этим жить? Как заставить себя добровольно пойти и услышать все то, что могут рассказать Хенджин и Сынмин? Чонин не поверит до конца, пока не увидит неоспоримых доказательств, поэтому и застрял где-то между. Как неупокоенная душа, которая не знает, идти ей в мир иной или остаться в человеческом. Ни там, ни там — ей места нет. И отрицать так рьяно уже не получается, но и согласиться сейчас сродни предательству. Такому же, какое он получил от Хенджина и Сынмина. С первым все понятно, но вот друг… да, он никогда не отличался умением поддержать словом. И это никогда не мешало и не ранило. Но все бывает впервые. И то, что казалось чем-то терпимым, неважным, сущей мелочью… в одночасье становится камнем преткновения. И никто не ожидал, не был готов, но так всегда и бывает. Беда не приходит одна, и в темный час все лучи света разбегаются, будто их никогда и не было. И даже друзья молчат тогда, когда их согревающие сердце слова нужны больше всего. Или и вовсе добавляют еще один тяжелый камень тебе на сердце. Чонин плачет. Не беззвучно, но и не громко — рот прикрывает рукой. Все еще зачем-то старается держаться, будто это небольшие тяготы жизни. Однако грудь сотрясается в рыданиях так сильно, что кажется, это не его тело двигается — наступило землетрясение, и вот-вот крыша небольшого помещения храма обрушится прямо на него. Пусть похоронит его живьем. Тогда хоть думать обо всем этом не придется, пытаясь срастить обратно разваливающееся на куски сердце. От количества слез все перед глазами давно размылось, будто он посреди беспространственного безвременья. Наверное, поэтому, обычно внимательный, за шумом боли и собственными всхлипами он не чувствует, как что-то неуловимо изменилось. Чужое присутствие всегда будто задевает невидимые энергетические струны пространства. Стоит кому-то даже беззвучно зайти в помещение и человек, находящийся в нем, даже стоя спиной, может почувствовать, что теперь он здесь не один. Не каждый, но Чонин всегда мог. Вот только сегодня все пошло не по плану. Совсем не по плану. Чонин не может понять, как друг скрыл от него подозрения о маме, но и он сам не без греха. Маленького, но дьявол кроется вот в таких неважных мелочах. Может, если бы Чонин хоть раз обмолвился, в какой храм иногда ходит, то все было бы иначе. Скажи он Джисону, тот мог предупредить его, что синдикаты покровительствуют храмам. А те в ответ служат им надежным пристанищем в трудных ситуациях в ответ на защиту и денежные пожертвования. Боги денег не дадут, а вот люди, которые по силе к ним стараются приблизиться, — да. Многие преступники, в том числе высший эшелон или даже лидеры кланов, религиозны. Верят, что их защищает и ведет нечто большее, чем они сами. Обычно это уже опытные и взрослые люди, которым повезло выжить в ситуациях, где вероятность смерти была высока. А ситуаций таких в их жизни, конечно, было полно. Хочешь не хочешь, а начнешь подозревать, что тебя защищает что-то высшее. Или воспитание верующей семьи влияет. Причины разные. Но Чонин ничего не говорил даже Сынмину. Да и никогда не задумывался, что что-то может пойти не так. Сколько раз он здесь был... эти позолоченные статуи и расписные стены для него как родные: надежные и всегда готовые принять его. Как он всегда считал. Впрочем, даже если бы он раскрал свою маленькую тайну друзьям, они бы ему не помогли. Даже Джисон не знал, какие из храмов подчиняются Хянкум Па, а какие — Осонг Па. Сынмин бы тоже не смог найти эту информацию в виртуальной паутине. Мало кто даже из самих кланов осведомлен, шестерки — уж точно нет. Поэтому сложно сказать, правильно или неправильно Чонин поступил, затаив один секрет. Но знал бы он, что покровительство синдикатов возможно, мог бы спросить у Хенджина, и тот бы, возможно, его предупредил. Предупредил, что все это время Чонин разговаривал с умершей мамой в месте, которое всегда готово было помочь тем, кто ее убил. Заходил под золотистую крышу и попадал в мир, где можно расслабить плечи, отпустить тревоги. Зажигал благовония, вел себя скромно и прилично, с каждым разом проникаясь к храму все большей любовью. И, в том числе благодаря этому, мог идти дальше. Его личная тихая гавань. Которая безвозвратно рушится, когда чьи-то грубые руки жестко хватают его за плечи, поднимая вверх. Чонин не успевает даже попытаться отбиться на автомате — уже в следующую секунду к его лицу прикладывают тряпку с острым медицинским запахом. Обычно он бы легко задержал дыхание, чтобы химикаты не подействовали. Но не в этот раз, не когда все еще бесконтрольно текут слезы. В последний миг перед тем, как безжалостная тьма захватит его, он успевает подумать лишь одно: кажется, в этот раз он попался совсем не шуточно.