Искры и камень. Сборник KiriBaku зарисовок

Когда Киришима во время секса превращал спину в ребристый, с неровными краями камень, прижимаясь к его животу своим мягким животом, Кацуки сходил с ума. Этот сумасшедший контраст мягкости и упрочнения будоражил воображение, заставлял член стоять колом, а ощущение мозолистых ладоней на стволе и мягких подушечек пальцев на головке доводило его до быстрого болезненного оргазма. Внутри всё сжималось в тугую пружину, выстреливало спермой до самого подбородка, и Кацуки прятал раскрасневшееся, перепачканное лицо у Эйджиро в волосах. Было приятно, даже гребаное смущение. Он хотел продержаться в этом состоянии, предшествующем оргазму, как можно дольше, но ему никак не удавалось, до слез в крепко зажмуренных глазах. Поэтому однажды — возможно, повлияла усталость после трудного боевого задания, отключившая ненужные мысли — он пересилил себя и, раздувая ноздри от волнения, попросил Киришиму потренировать его выдержку, когда вот он такой — частично каменный в постели. И Киришима согласился, пообещав, что что-нибудь придумает. И улыбнулся так счастливо, как будто Кацуки ему кругосветку предложил, о которой тот мечтал с детства. Киришиме вообще нравилось экспериментировать с ним в постели — до горящих карминовых глаз, до мелко трясущихся пальцев, когда он срывающимся шепотом рассказывал Кацуки, что хочет попробовать, будто боялся спугнуть или сам смущался говорить о таком в голос. Шептал на ухо, рдея до линии роста волос на лбу, нагоняя на шею Бакуго толпу мурашек. Пригород, в котором они арендовали квартиру, к рождеству был щедро украшен красными фонариками, а на прилегающей к их дому аллее деревья переливались желтой неоновой иллюминацией. За ними далеко-далеко мерцало всеми цветами радуги колесо обозрения. Снег этой зимой шел крупный и пушистый, красиво ложась на воротники и волосы. Из-за горластых, подвыпивших, небезопасно собирающихся в толпы людей Кацуки был слишком напряжен, раздражен и внимателен, чтобы наслаждаться уличными украшениями. Два дня его выходных выпали на предпраздничные дни, и Киришима, узнав про это, поменялся с кем-то сменами, чтобы провести их вместе. По дороге домой Бакуго зашел в магазин, взял мяса и овощей, захватил несколько пачек чипсов, подумав, что Эйджиро захочет устроить рождественский кинопросмотр, параллельно с оплатой на кассе обезвредив агрессивно разошедшегося воришку, пойманного с поличным. Кацуки был готов поддержать что угодно тихое и спокойное. Честно говоря, ему просто хотелось наконец-то нормально покушать, завалиться Киришиме под бок и не двигаться. Ну, возможно, побеситься немного в кровати, а потом под бок. Усталость усталостью, а секса хотелось с каждым днем всё сильнее, а Киришима как будто специально всю неделю его динамил: прижимал крепко-крепко, оплетал ногами, утыкался носом в шею и засыпал, черт волосатый. Чтоб его! Как будто специально! Еще и поглядывал перед сном хитро-хитро. Каменюка чертова! В их скромной квартире на третьем этаже, куда вела припорошенная снегом лестница, царил полумрак, только тонкие ниточки оранжево-красных гирлянд тянулись вдоль стен крохотного коридорчика, спадали дождем по окну кухни. Бакуго разулся, повесил куртку на крючок, бросил ключи на тумбочку, вошел в кухню, закинул пакеты на обеденный стол и, не зажигая свет, огляделся. На кухонной стенке тоже мерцала гирлянда — тепло-белая, маленькие звездочки с редко попадающимися между ними лунами и россыпью крохотных незабудок по краям нити. Черт! Что за хрень?! Кацуки нахмурился, яростно бросил сковородку на плиту, ворча сквозь зубы, что вообще-то мог бы и с ним посоветоваться, налил масла и включил огонь. — Киришима! — грозно позвал он. Если уж Эйджиро хочет романтики (слово-то какое, аж на языке вяжет!), он с ним на центральную площадь сходит — там вон елка красивая и фейерверки в полночь. Тишина. Кацуки решительно направился в комнату, чтобы высказать всё, что думает по поводу романтических заскоков игнорщика (тем более что ранее Киришима в подобной херне замечен не был!), но наткнулся на закрытую дверь. На ней белел удерживаемый скотчем листок. Надпись, выведенная корявым размашистым почерком, гласила: «Кацуки, пожалуйста, не заходи. Пожалуйста! Я вернусь и всё объясню. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Кири ❤». Закатив глаза, он взялся за ручку двери, опустил ее вниз, шумно выдохнул через нос — но заходить не стал. Ему ведь не сложно, раз уж этот болван сюрприз ему собрался сделать да что-то забыл, вот и убежал сломя голову. Киришима забывчивый и даже растяпа немножко, аренду и ту с приключениями оплачивает, но Кацуки это почему-то не раздражало. Вот как сейчас — даже мысли не возникло, что за закрытой дверью может быть что-то, что ему не понравится. Киришима в принципе всегда и обо всем его предупреждал. Кацуки вздохнул и ушел на кухню готовить ужин. Мясо его придурок за обе щеки трескает, особенно если оно приготовлено самим Кацуки. «Эйджиро вообще жадный до всего, что меня касается», — с невольной улыбкой подумал Бакуго, перемешивая лопаткой овощи на сковородке, поперчил стейки и бросил жариться на соседнюю. Ужин был почти готов, когда во входной двери повернулся ключ, раздался щелчок, а спустя мгновение его талию обвили крепкие руки в перчатках, а в шею уткнулся родной холодный нос, потянул воздух у самого уха. Кацуки замер. — Ты чего творишь?! — рявкнул он, когда Киришима погладил полоску кожи под поясом джинсов. — Куртку снимай и быстро руки мыть! Ай, холодно, придурок! Придурок, конечно же, какое-то время прижимал его к себе, потом отстранился, вопросительно заглянул в лицо и расплылся в улыбке: — Ты стейки готовишь! Кацуки! Боже! Обожаю! Ты такой… офигенный! Обалдеть! Ты же не заглядывал в комнату? Скажи честно! Не заглядывал же? Только честно! — Да не заглядывал я! Марш раздеваться! — рыкнул Кацуки, напрочь забыв спросить о том, о чем вообще-то хотел спросить в первую очередь. Зато Киришима сам ему об этом напомнил. — А ты без света готовишь? Скажи классно? Давно хотел нам гирлянды купить. Очень сексуально, — и убежал, веселясь, в прихожую, откуда тут же послышалось шуршание снимаемой куртки, затем звяканье ключей о тумбу, скрип несмазанных петель и шум воды. «И чего сексуального? — подумал Кацуки, раскладывая ужин по тарелкам, и ухмыльнулся. — Ну точно рождественских фильмов пересмотрел. Будем лечить научной фантастикой». *** Уже стоя на пороге их спальни, Кацуки понял, что пропустил тот момент, когда Киришима приобнял его сзади, закрыл глаза ладонями и подтолкнул вперед коленками. Руки щекотно скользнули по щекам к шее, давая возможность видеть, на мгновение остановились и двинулись дальше по плечам, ребрам, талии к бедрам. На окне, стенах и в изголовье кровати переливались оранжевым светом гирлянды. Пахло чем-то древесным — на подоконнике курилась пирамидка. — Какого… — пробурчал Кацуки. — Ты… — голос надломился, когда пальцы Киришимы слегка затвердели, вдавливаясь через ткань джинсов в кожу. Хватка стала жестче, она не давала отойти в сторону или развернуться. Чтобы отодвинуться, пришлось бы применить силу и побороть внезапную слабость в коленках. — Помнишь… — хриплый шепот теплыми губами прошелся по шейным позвонкам, заставляя Кацуки инстинктивно напрячься. — Ты хотел, чтобы я потренировал твою выдержку. Я готов. Если ты тоже готов, кивни. Если нет, просто скажи, и мы включим какую-нибудь рождественскую комедию, устроим киномарафон, пока сон не победит нас. Это была чистой воды провокация! Эйджиро прекрасно знал, как Кацуки не хватает секса, сам же мучил его всю неделю. Так вот зачем всё это было! Черт! Скотина зубастая! Кацуки закрыл лицо руками и, чувствуя на щеках жар, кивнул. — Умница, — в ответ на молчаливое согласие Киришима спустился губами от линии роста волос к области между лопатками. Можно было даже не оборачиваться, чтобы увидеть, как слово «умница» улыбкой растеклось по его пухлым губам. — Черт, Кири… — Кацуки очень старался, чтобы его голос не дрогнул, чтобы Эйджиро не понял, что прямо сейчас от волнения у него дрожат губы. Неизвестность предвкушением скручивала нервы в солнечном сплетении. — Всё хорошо, мы не будем делать ничего особенного. Только ты, я и моя причуда, как ты и хотел. Будешь меня слушаться? Это важно. Ответь мне. Согласен на такое? От теплого любимого голоса глубоко в сердце Кацуки таяли исполинские льды, и с каждым движением губ айсбергов становилось всё меньше, а свободного океана — всё больше. Солнце отражалось в его водах, тонуло в нем, доставая до самого дна, даруя жизнь всему, что пряталось под толщей раздражения, уверенности в лучшем себе, гнева, застарелой боли, сомнений и горьких разочарований. Кацуки откинул голову назад, на плечо Эйджиро, выдыхая, прикрывая глаза в знак согласия и доверия. Эйджиро каким-то образом безошибочно распознавал его беззвучные ответы. Всегда. Он был на треть головы выше Бакуго (вымахал, скотина!), и сейчас разница в росте ощущалась успокаивающе. Кацуки теснее прижался к нему спиной, расслабляясь под руками, отпустившими его бедра и обхватившими поперек груди. Довольное урчание пощекотало ухо, а следом за ним острые зубы ласково прикусили кончик ушной раковины. Кацуки так и стоял, почти не шевелясь, пока Киришима медленно снимал с него одежду ставшими вновь мягкими руками: футболку, джинсы, боксеры, носки, не позволяя помогать себе, шепча какую-то ерунду о том, какой Кацуки стройный и красивый. А потом подтолкнул вперед, уронил на кровать ничком и накрыл невесть откуда взявшейся полупрозрачной простыней, прижал своим весом сверху — кайфово тяжелый. Кацуки задохнулся, когда теплые пальцы прошлись вдоль его подтянутого бока, не касаясь напрямую кожи. Ощущение было приглушенным, но не менее чувственным. Тело среагировало, содрогнувшись. — Ты придумал трогать меня через ткань? — сбивчиво спросил Кацуки, потому что рука, то затвердевающая, то размягчающаяся, теперь гладила его везде, где могла дотянуться в таком положении. — Да, пока ты не привыкнешь, — на этот раз шепот губами оставил мурашки на лопатках, а рука пробралась на незакрытый тканью живот. — Кири, я не смогу так долго, — попытался приподняться Кацуки, чтобы дать ему больше простора, но Киришима придавил его к кровати. — Сможешь, — затвердевшие пальцы щекотно ласкали низ живота: слишком явно затвердевшие, чтобы воображение сыграло с Бакуго злую шутку, и его член встал, но слишком бережные, невесомые, чтобы кончить от таких прикосновений. — Быстро ты, — хихикнул Киришима. Ладонь на животе замерла, снова теплая и мягкая. Кацуки охнул. — Это неловко, — промямлил он. — Что неловко? — настороженный шепот по позвоночнику. — То, что ты делаешь, неловко, — простонал Бакуго, чувствуя, как горят уши. Рука с живота исчезла, за ней исчезло и ощущение веса на спине, послышался шорох простыней. Только сейчас Кацуки заметил, что всё это время пролежал, зажмурившись. По стене, примыкающей к спинке кровати, бегали оранжевые тени. Киришима устроился на его заднице, прижав ладони между лопатками, поерзал немного, устраиваясь, провел пальцами к двум ямочкам на пояснице. Ткань простынки потянулась вслед за движением, приятно собираясь на спине волнами. — Так лучше? — лукавый голос не коснулся кожи. Нет-нет-нет, он ждал этого прикосновения, а его как будто наказали за дурацкий комментарий! Кацуки выругался. Член дернулся от нетерпения и отсутствия внимания. — Вернись, — хотел прорычать он, но вместо рыка из напрягшейся глотки вырвалось беспомощное сипение. С рыжей сволочи станется сидеть на жопе ровно и продолжать истязание не-прикосновениями, если он не уступит! — Хорошо, но тогда ты не комментируешь то, что я делаю, как мы договорились, или говоришь прямо, что тебе не нравится, и я прекращаю делать то, что тебе не по душе, — строго ответил Киришима. «Эйджиро разозлился?» — черт, Бакуго не мог понять. От жесткости, прозвучавшей в низком хрипловатом голосе, вдоль позвоночника мурашечной волной взвилось возбуждение. Левой рукой Киришима завел руки Бакуго за голову, удерживая запястья одно над другим, упирая кончики пальцев в центр лежащей сверху ладони — не выдрать из каменной западни, правая рука — черт возьми, всё еще мягкая! — вернулась на живот. Почувствовав спиной затвердевшую грудь, Кацуки застонал, стараясь дышать размеренно и глубоко, но вместо этого захлебнулся от контраста ощущений. Его член был уже порядком твердым и начинал побаливать. Бакуго уткнулся лбом в кровать, дыша через рот, пока ласковые пальцы мяли живот там, где больше всего нравилось, обводили контур оставшегося на прессе шрама, похожего на расплющенного морского ежа, как в шутку однажды назвал его Эйджиро, спускались вниз от пупка по светлой дорожке волос, ероша их, поглаживали венчик головки, массировали через ткань ягодицы, щекотали вход между ними. Киришима заставил его приподняться, чтобы было удобнее трогать, изо рта Бакуго потянулась широкая нитка вязкой слюны. Простынка в этом месте была насквозь мокрой. Как же пошло это было! И, словно прочитав его мысли, Эйджиро засунул пальцы ему в рот, помял язык, собирая слюну. — Боги, какой же ты горячий, Кацуки! Ты не представляешь! Я и не знал, что у тебя настолько сильный кинк на мою причуду, — и словно в ответ на послушание голос вновь заскользил по коже, опаляя плечо. Раскрытая ладонь накрыла головку, влажные пальцы погладили ее, и тело Кацуки судорожно выгнулось. Перед глазами оранжевым фейерверком вспыхнули звездочки, или это гирлянды стали двоиться в глазах? — Черт, Кири... пожалуйста… — глухо, жалобно недопросьбой в мокрую простыню. Как всегда, Киришима всё понял безошибочно. — Не торопись, мы же только начали, — с хриплым придыханием по позвоночнику, пока рука, обхватив член, сделала несколько плавных движений. Отпустила. Послышался причмокивающий звук. Скользкие пальцы прижались к уздечке и больше не двигались. Не ласкали то место, которое сильнее всего сейчас нуждалось в ласке. Кацуки всхлипнул. Он хотел, чтобы они погладили эту чертову кожную складочку. — Не шевелись, — не терпящим возражений тоном по плечу. Пришлось замереть. От постепенно твердеющих пальцев на члене расходилась прохлада, а ниже пупка и на шее собирались гроздьями мурашки. Руки онемели в каменной хватке, но ноющее покалывание воспринималось всего лишь фоном. Ощущения, сосредоточенные сначала на уздечке, внезапно переместились выше, к животу. Низкий, гортанный стон вырвался из горла Кацуки. Яйца поджались, но это не закончилась ничем, потому что Киришима прикусил его плечо, отрезвляя мгновенной жгучей болью. Зализал укус, смешно фыркая поцелуями в кожу. — Ты такой чувствительный, я думал, не успею, — улыбкой по следам от зубов. Отпустил руки, помог перевернуться на спину, отбросив в сторону мокрую от пота простыню. Бакуго попытался сфокусировать взгляд на темной, нависающей над ним фигуре — такой знакомой до тончайших извилистых шрамов и безопасной. Обожаемой. На ладонях остаточно потрескивали искорки в цвет гирляндам на окне, которое он теперь видел. Он и не заметил, как Киришима одной рукой сдержал вырвавшиеся с его ладоней взрывы. В воздухе плавал приятный аромат жженого камня. — Мой самый лучший на свете парень, смотри, ты еще не кончил. Хорошо справляешься! — подрагивающими губами по шраму на шее, подбородку, с остановкой на губах. «Ты придурок» было поглощено поцелуем, жадным, глубоким, подчиняющим. Бакуго инстинктивно обхватил Киришиму руками. Подушечки пальцев еще покалывало остаточной отдачей, когда они коснулись ребристых граней изрезанного трещинами камня. Кацуки словно прошило током до самой макушки. На груди Киришимы больше не было отвердения. Лишая дыхания, его целовали мягкие губы. К животу прикасался мягкий подтянутый живот. Горячий увеличившийся в размерах член прижимался к его налитому кровью члену. А пальцы трогали несокрушимый камень, гладкий на гребнях вдоль трещин и шероховатый внутри них. Кацуки глухо застонал Киришиме в рот, раздвигая под ним ноги. Киришима оборвал поцелуй, языком пробрался к ямочке у основания шеи, втянул воздух, оставляя на коже красный след. Бакуго запрокинул голову, окончательно теряясь в пространстве и времени, взор его скользнул к потолку. Перед глазами мерцали оранжевые всполохи. — Посмотри на меня, — выдох вдоль скулы, на которой приглушенно светилась ветвящаяся молния шрама. Этого нельзя было делать! Кацуки каждый чертов раз попадался на эту уловку. От наполненного восхищением и любовью взгляда в желудке всё переворачивалось, а сердце резко начинало щемить. Возбужденный, властный, решительный, заботливый, надежный Киришима был невероятно красив. Настолько, что хотелось плакать от того, как сильно ответные эмоции рвали грудь. В темноте глаза Эйджиро были почти что черными, они, словно магниты, утягивали за собой на незримую глубину. — Ты мой, — горячим дыханием по ключицам, когда влажный от пота лоб уткнулся Бакуго в шею. Прилив слез подступил к глазам Кацуки, горло сдавило спазмами обожания, и он сильнее вжал его в себя, отвечая снова без слов. Он давно не мог нормально уснуть без него, давно не представлял субботних кинопросмотров без него, он не хотел вспоминать, как это — быть без него, просыпаться без него, чистить зубы и не видеть смешную зубную щетку в виде акулы, готовить еду только для себя, думать только о себе. Он хотел стать номером один, это чувство было невероятно сильным, но оно и вполовину не могло сравниться с тем, что он испытывал, когда Киришима прижимал его к себе. Или прижимался сам, живот к животу — нежно и тесно, когда ему было хорошо, нуждающееся — когда ему было плохо или требовалась поддержка. Кацуки плавал между всепоглощающими ощущениями мягкого живота на своем животе — такого родного, теплого и любимого, и ребристой спины, которую он безостановочно трогал, царапал, проверял на прочность. Пальцы безбоязненно ложились на острые грани, исследовали трещины, и выныривать из этого состояния совсем не хотелось. — Люблю тебя, — влажным теплом по виску. Бережным поцелуем. В этих словах, произнесенных с умопомрачительным обожанием, был весь Киришима, и у Кацуки окончательно сорвало крышу. — Войди в меня, — он больше не мог терпеть. Он хотел, чтобы Киришима был везде. Был его частью — снова, и снова, и снова. Чтобы между ними больше не было ни миллиметра пустого пространства, иначе вакуум уничтожит его. Чтобы взрыв опалил неуязвимый камень, ведь что ему взрыв — огненный поцелуй. Чтобы в воздухе не было ничего, кроме запаха, в котором неразрывно сливаются две их идеально подходящие друг другу причуды. Киришима вошел не сразу, достал из-под подушки презерватив, вскрыл упаковку и медленно раскатал резинку по члену. Даже тут не торопился, зараза! На прохладные смазанные пальцы, неспешно растягивающие его, хотелось насадиться как можно быстрее и глубже, акцент ощущений метался между ставшим невероятно чувствительным входом и мягким животом Эйджиро. Круговые движения внутри, сменяющиеся ритмичными постукиваниями, сводили с ума, топили Кацуки в придыхании и стонах. Киришима стонал вместе с ним — тихо, не попадая в такт. Чтобы Эйджиро стонал громче, нужно было взять его член в рот и активно сосать. Причуда отвердения снижала чувствительность, и можно было долго играться. От подобных мыслей возбуждение шквальной волной подобралось к грудине. Через тело словно прошел девятый вал. Сначала это было больно, но Кацуки так сильно хотел, что испытал сумасшедшую радость от давящего чувства наполненности. Киришима двигался размашисто и протяжно, позволяя привыкнуть к себе. Теперь всё было на своих местах: пальцы задевали шероховатые впадинки камня, внутри от движений под нужным углом собиралось тягучее напряжение, Кацуки пропихнул руку между их животами, надавливая на горячий живот Эйджиро, чувствуя, как тот поддается, напрягается и подрагивает от возбуждения. Киришима уперся лбом в кровать рядом с головой Кацуки и задвигался быстрее. Кацуки сцепил ноги за его спиной, меняя угол проникновения, предусмотрительно вернув вторую руку на исходное место, и захлебнулся стоном, оргазм взорвал его тело на миллионы ярких звезд. Киришиму накрыло следом, его спина еще сильнее уплотнилась, сдерживая серию взрывов с двух рук. Убрав причуду, Киришима так и остался лежать на Бакуго. Мир не желал всплывать из накрывшей их зоны тишины. Бакуго шмыгнул носом, перевернулся вместе с Киришимой на бок и прижал его как можно ближе к себе. Их обоих потряхивало, в глазах рябило от гирлянд и подскочившего давления, но было так хорошо, что не хотелось даже говорить. Первым пришел в себя Бакуго. Он ласково провел по шраму на веке Киришимы, подул на округлый кончик носа и улыбнулся. Поцеловал в уголок счастливо улыбающихся губ. Почувствовал мягкий, расслабившийся живот своим. — Хочешь, посмотрим твою рождественскую комедию? — шепотом по соленому лбу Киришимы. Эйджиро отрицательно мотнул головой. — Завтра, — губами по дорожке от слез в ответ. Дыханием по носу и щеке. Понимающе, заботливо, по-взрослому. Идти в душ обоим было лень, но Кацуки не мог позволить Эйджиро рисковать здоровьем, да и пожамкать его в ванной всегда было весело. Ухмыльнувшись своим коварным мыслям, он с неохотой поднялся, вытащил из кровати бурчащего Эйджиро, отмыл его и себя, даже зубы велел почистить, за руку отвел обратно в спальню, опрокинул на кровать, нашел спрятанное в изголовье одеяло и забрался следом. Бесцеремонно подтянул Эйджиро вверх, игнорируя липкое ощущение на коже от влажного постельного белья, которое не подумал поменять, плюнул на это трудное сейчас дело и улегся рядом с ним на одну подушку, накрыл их обоих одеялом и снова притянул к себе. — Завтра приготовлю такояки и карри, будем праздновать Рождество, — в расслабленном сознании даже планы строились легко и непринужденно. Киришима радостно вскрикнул — ну ребенок иногда, ей-богу! — и без остановки начал расширять их планы до границ космических. Бакуго посмеивался, зная, что утром Киришима и половину задуманного не вспомнит. Пока Киришима предавался мечтаниям о парке аттракционов и рождественской ярмарке, где они смогут разжиться всякой всячиной (читай — неоновыми драконами, хлопушками и прочей херомутью), Бакуго подумал, что пора бы им уже купить одну на двоих машину, и на следующий год вместе отправиться в горы. Вдвоем и только вдвоем. Ну ладно, разочек можно Урараку с Дэку за компанию взять, коли он с последним теперь нормально ладит. Или Мину с Сэро. Как карта ляжет. А еще… у него вдруг появилось столько фантазий, которые он хотел бы попробовать с Киришимой. — В следующий раз свяжу тебя и оболью воском, чтобы потом счищать его с тебя, и только попробуй врубить причуду, скотина, как ты это обычно делаешь, когда тебе, видите ли, слишком чувствительно, — Бакуго не заметил, как озвучил свое желание вслух привычно ворчливым тоном. — В новогоднюю ночь, ну пожалуйста, — тут же, загоревшись идеей, откликнулся Киришима, и Бакуго зарделся, зарываясь носом в его мягкие, любимые волосы. Сквозь них оранжево поблескивали гирлянды. За закрытыми глазами на огненно-красном небе мигали золотые звезды, баюкая вернувшееся в свой обычный ритм сердце. Кацуки зевнул, закинул на Киришиму ногу и провалился в сон, в котором два дракона — огненно-черный и алый — сплетались хвостами и спасали мир от нашествия нежити. И огненно-черный разил без устали, а алый — прикрывал его спину и тащил на себе домой, в уютную, поросшую драгоценностями, как мхами, пещеру, возле которой, припаркованная у водопада, ждала их приключений серебристая Toyota.