Танец Хаоса. Новое время

Старый дом молчал, храня за задумчивыми заколоченными окнами свои тайны. Пожелтевший от времени тюль занавесок неохотно пропускал закатное солнце вглубь старой комнаты, позволяя ему играть с пылинками и ласкать шершавые щеки половых досок. Пахло густо и пряно, пахло деревом, чужой, давно закончившейся жизнью, временем, которое когда-то кипело и бурлило здесь, а теперь ушло, и лишь его выбеленные кости торчали наружу никем не узнанными портретами в потемневших рамах, обрывками воспоминаний, вместе с золой замерзающими в давно остывших каминах. Чужая память жила здесь, чужое время, в котором Милане совсем не было места. И сейчас оно тоже заканчивалось, изживало себя, исплеталось до конца, будто ниточка наконец-то распустившегося клубочка. И наставала тишина последнего мига по ту сторону и первого мига по эту. Вопрос был лишь в том, с какой стороны ты смотрел на это. Тонкие плечи Гаярвион были хрупкими сейчас, в полутьме закатной комнаты ее кожа казалась бронзой, прикрытой полупрозрачным крылышком стрекозы – тонкой сорочкой из белого шелка. Она стянула бордовую ткань туники через голову, и тяжелая копна ее волос вырвалась из плена кожаной ленты, растеклась по плечам осенней рекой, наконец-то свободной от собственных берегов. Золото солнца целовало узор родинок на косточке, выступающей на краешке ее плеча, и Милана завидовала ему сейчас больше, чем миру всему. Они пришли сюда совсем ненадолго – переодеться, потому что к ночи становилось прохладнее. Свадьба разгулялась внизу, звуки музыки прорывались в эту комнату даже сквозь плотно закрытые окна, людские голоса и смех странно звучали в позабывшем их давно молчаливом доме. Он слушал их, он впитывал их и проглатывал, наблюдая, но не будучи способным больше что-то изменить. Его время тоже кончилось, его память кормила его лишь прошлым, и даже сладость обнаженных плеч его молодой хозяйки не могла разбудить в нем даже искры былой жизни. Милана смотрела на него во все глаза, смотрела и жила внутри него, будто муха в пузырьке воды посреди потока – живая и невредимая, отделенная от этой густой дремотной тишины новым, частью которого она являлась. Он смотрел на нее в ответ, не понимая, кто она такая и что делает здесь, беспомощный старик, потерявший разум и самого себя, растерянный и лишенный сил, что тянется к людям с просьбой вернуть ему что-то утраченное, чему даже он сам больше не знал имени. Ей было хорошо сейчас. Она жила среди завершения и смерти, она была иной среди разрушения привычного, она была первой в этом окончании. Ей было невероятно. - Это комната, в которой ты выросла? – спросила Милана, оглядывая залитые закатным светом стены. Старая пенька выбилась из стыков между толстенными бревнами, держащими дом. Потемнели углы потолка, куда не доставало любопытно заглядывающее в окна солнце. Осел на деревянных ножках тяжелый массивный шкаф, сундуки дремали, укрыв в своих недрах запах прошлого. Узкая кровать в углу даже издали выглядела скрипучей, укрывающие ее тяжелые вязаные пледы просели от времени. Гаярвион легко бросила на нее свою тунику, и та на фоне этой старой неповоротливой тяжести казалась кончиком травинки, по прихоти ветра коснувшимся тяжелой от пролившегося дождя земли. Королевна распахнула шкаф, сведя брови к носу и задумчиво вглядываясь в его полутемное нутро. Вещи, что лежали внутри, казались Милане старыми даже сейчас – просто оттого, что касались этого старого дерева и старого времени, свернувшегося на них уснувшим котом. - Да, здесь я проводила лето, - отозвалась королевна, пытаясь выбрать что-то из того, что имелось в распоряжении ее шкафа. Милана не стала напоминать ей о том, что привезенные ими с собой вещи лежали в других покоях, приготовленных для их первой совместной ночи в качестве супругов. Если бы королевна хотела надеть эти вещи, она пошла бы туда. Но сейчас она была здесь, для нее важно было быть именно здесь – Милана чувствовала это в каждом ее движении. Наконец выбрав что-то, она вытащила из шкафа несколько свертков и один из них деловито ткнула в руки Миланы. – Надень вот это. После заката сырость придет в одно мгновение. А я хотела бы успеть. - Успеть? – приподняла бровь Милана, вопросительно глядя на нее. - У нас всего один вечер, - два темных глаза поднялись на нее, бездонные и невыразимые. – Наш вечер. И я хочу показать тебе свой дом. - Хорошо, - кивнула в ответ Милана, сглатывая комок в горле. Это было невыносимо и пронзительно, это было так честно. Все с ней было таким – с первого мгновения ненависти до первого мгновения любви, которое больше никогда не завершится для них, это Милана знала ярче собственного имени. Говорили, что влюбленные не знали времени, что для них оно не существовало, но Милане смешно было сейчас слышать подобное. Потому что их с Гаярвион время было единственным, что вообще существовало для них, не кончаясь ни на мгновение, меняясь каждый миг. Оно могло быть невыносимо длинным, как полет над Страной Мрака, или поразительно быстрым, как тот взгляд в глаза в тоннелях под Хмурыми Землями, в который Милана полюбила ее. Или вот таким, как сейчас: коротким, потому что им осталось всего несколько часов для них двоих, и бесконечным, потому что каждое мгновение этих нескольких часов огнем глубин пылало в Милане, наполняя ее вечностью. У них было все время мира для них двоих и всего несколько часов друг для друга. И почему все с ней было таким? Почему счастье с Гаярвион на вкус было одновременно и сладким, будто мед, и горьким, будто прах? Милана покачала головой, разворачивая ткань, которую Гаярвион сунула ей в руки, пахнущую пылью и травами от моли ткань. Это был теплый шерстяной дублет, обитый мехом по бортам, подолу и рукавам, подбитый двойной подкладкой, выкрашенный в вечный бордовый цвет Бреготта, украшенный вышивкой в виде подков. На Милану он был велик, подкладка его потерлась на спине от частого ношения, и она вопросительно взглянула на Гаярвион: - Твоего отца? - Да, - кивнула она, набрасывая на плечи такой же дублет, только меньшего размера и куда более изящный, подогнанный по фигуре. – Прости, у меня нет для тебя одежды подходящего размера. Но я хочу, чтобы ты надела что-то мое. Этот дублет я носила, а не отец, он отдал мне его, когда мне было тринадцать. - Должно быть, ты в нем просто тонула, - усмехнулась Милана, продевая руки в рукава дублета. Ей-то он был велик, а королевна была куда миниатюрнее. - Да, целиком в него заворачивалась, как в плащ, - рассмеялась Гаярвион, протягивая ей руку и увлекая за собой. – Пойдем. Я хочу застать закат. Ее рука в ладони была горячей и маленькой, прикосновение к ней дарило покой. Золотая чересполосица осеннего света провожала их вдоль по коридорам, пока они проходили сквозь покои верхнего этажа, спускались по массивной деревянной лестнице с рассохшимися перилами вниз, в просторную, полную света, столовую с белыми скатертями на деревянных столах. Люди улыбались им и приветствовали, склоняли головы перед ними. Они смотрели с теплом и преданностью, и Милана чувствовала себя странно к месту в этом непрекращающемся сейчас. Массивная мебель и запах дерева, запах солнца в наполненных воспоминаниями комнатах и людское тепло – все это напоминало ей о доме, о ее доме, и странная печаль поднималась внутри, распускаясь полузабытыми образами детства. Это место было так далеко от Сол, но так близко на самом-то деле. И эта женщина – столь чужая и далекая для нее, была родной и известной, как небо, что раскрывало ей объятия каждый новый день – вечно изменчивое, вечно то же самое. Скрипнули ступени старого крыльца, тихонько зашуршали, осыпаясь с них, чешуйки облезшей краски. Гаярвион потянула ее в подступающую прохладу сада с пряным сладковатым запахом последних трав. Влага лежала на листьях и цветах, собираясь капельками в отяжелевших венчиках, бриллиантовыми ожерельями украшая потемневшие еловые лапы. Гравий шуршал под ногами, пересыпанный золотом и багрянцем осыпающегося могущества лета, и тихий ветер едва слышно шевелил ветви деревьев, а они шептались ему в ответ, отвечая что-то, что Милана никак не могла разобрать. Только слушать. Позади остался дом, затихли последние отзвуки музыки и человеческих голосов. Они нырнули в густую тишину сада, тонущего в закатном солнце, и Милана чувствовала, как пощипывает первый холод кончик носа. - Тебе нравится здесь? – темный изучающий взгляд Гаярвион поднялся на нее, ожидая ответа. Она часто смотрела вот так – с невысказанным вопросом, глазами ожидая получить такой же невысказанный ответ, будто толку в словах для них двоих не было, и Милане порой казалось, что это и вправду так. Они говорили друг с другом как-то иначе, по-другому, на языке, которого не знал больше никто на свете. Наверное, на том же самом, на каком сейчас пела ветру о своей проходящей любви золотая рябящая дымка березы в синем осеннем небе. - Да, очень нравится, - кивнула она, держа в своей ладони тонкие теплые косточки ее пальцев. Ноги шаркали по гравию, взметая золотые листья, и в лужах, мимо которых они проходили, отражалось небо и они сами. – Здесь пахнет почти как дома, но иначе. Здесь так много памяти, твоей памяти и твоего рода. Я чувствую это место очень глубоко, оно хранит тебя и очень любит. - Это правда, - задумчиво поглядев на нее, ответила Гаярвион, а затем оглянулась вокруг огромными глазами, в которых отражалась осень. – Я выросла здесь. Играла среди этих лесов, бегала по этим дорожкам, пряталась в этих кустах. – Она вдруг рассмеялась, и глаза ее заискрились нежностью, прорастая изнутри калейдоскопом воспоминаний. – В одно лето мы жили здесь вместе с Торвином, отец оставил его со мной, а сам отправился в Вернон Валитэ. Мы были маленькие еще совсем, лет по десять-одиннадцать, совсем дети. И он полез на старую яблоню в саду, чтобы нарвать яблок с самой вершины. Нам запрещали это делать, говорили, что яблони старые и хрупкие, что они нас не выдержат, но мы удрали от сенешаля Гивана в сад, и он полез. - А ты что же? – насмешливо вздернула бровь Милана, глядя на нее. - Я здраво рассудила, что раз он больше всех хвалился, что сможет это сделать, ему и лезть, - лукаво ухмыльнулась в ответ Гаярвион. – И он полез. И – конечно же! – ветка под ним подломилась, и он упал вниз. Но не просто упал, а повис на другой ветке. Она продрала ему штаны на заднице насквозь, вышла со стороны спины, он просто насадился на нее и висел, вопя и махая руками, как огромный жук! Было ужасно смешно! А еще смешнее, когда сенешаль Гиван пришел его снимать, ругаясь почем зря! - Да! – рассмеялась Милана. – У нас с Крол было что-то похожее. Она тогда изо всех сил пыталась впечатлить свою Саин и полезла на отвесный склон Бурой Горы горечавку ей доставать – это цветок такой, растет высоко на скалах. А крыльев у нее еще не было. И, конечно же, на полпути она сорвалась и повисла на когтях, вопя, как кот, застрявший на дереве. Хорошо хоть волчья кровь у нее была! Так и съехала на когтях по склону вниз, мы даже царапины на камне нашли. Как ее потом мани взгрела, я тебе не передам. Все становище слушало ее вопли. - У вас крылья не с рождения что ли? – удивленно вскинула брови Гаярвион, глядя на нее. Милана, не ожидавшая вопроса, точно так же воззрилась в ответ. Она все время забывала, как мало знали об анай по эту сторону гор, как мало знала о ней Гаярвион. Что ж, теперь у нас будет вся жизнь, чтобы узнать друг друга. - Мы получаем крылья в Роще по достижении восемнадцати лет, в храмах Небесных Сестер, а потом нас учат ими пользоваться, - ответила Милана, глядя в ее удивленные стальные глаза. – Богини дают нам их. - Как? – непонимающе взглянула на нее Гаярвион. – Как они могут прийти и что-то вам дать? Как это вообще может быть? - Так же, как нас купают в наших стихиях, - пожала плечами Милана в ответ. – Я не ведьма, я не знаю тонкостей. Но жрицы призывают Небесных Сестер во время ритуала – одну или нескольких, - а потом мы соединяемся с ними и получаем крылья или способности Их всех. Возможность управлять стихиями – это об этом. - То есть и крылья, и пламя в кровь – это можно получить от жрицы? – еще сильнее удивилась Гаярвион, и в ее глазах вдруг вспыхнул такой знакомый Милане огонек, очень-очень яркий огонек упрямства, с которого обычно начинались все их совместные неприятности. Но сегодня она была рада этому огоньку, как ничему иному. - Ты бы хотела этого? – заглянула ей в глаза Милана. - Летать? Ты шутишь, что ли? Конечно! – фыркнула Гаярвион. – Об этом все мечтают – летать, разве нет? - За всю историю анай было несколько женщин из иных земель, которые становились частью племени и получали крылья. Если ты захочешь, я попрошу ману за тебя. Ты моя жена теперь, а значит, одна из анай. Я думаю, она не будет против того, чтобы дать тебе крылья. Гаярвион смотрела на нее долгим взглядом, не отводя глаза, смотрела прямо в ее сердце, и Милана не могла не смотреть на нее в ответ. - Это так странно, правда? – вдруг спросила у нее королевна, несмело улыбаясь краешком губ. – Я совсем не знаю тебя. Но я знаю тебя тысячи лет. - Да, - кивнула ей Милана, поднося ее ладонь к своим губам и покрывая ее поцелуями. Это и впрямь было так странно и чудно, что никакими словами невозможно было описать этого чувства. Будто ступать по воде или текущей лаве, будто падать с обрыва вниз и знать, что ветра подхватят тебя и не дадут упасть. Раньше на всей земле она была одна в гулкой тишине собственного сердца. А теперь в этой тишине появился ритм, тихий перестук еще одного сердца, перезвон еще одного мира, перекат еще одного взгляда. Теперь их было двое в бескрайности и безбрежности вселенной, и Милана не знала, как ей вести себя в этом, как ей себя не потерять, как не упустить ее, как танцевать с ней этот танец среди бесконечности тишины, в которой они оказались вдвоем. И мир полыхнул, обретая сочность и цвет. Дорожки петляли среди черных стволов елей, обегали старые, припорошенные листьями пустые фонтаны, прятались в зарослях шиповника, уводили в заросшую хмелем тень беседок. Гаярвион тянула ее за собой, вела все дальше в глубину парка, и Милана шагала рядом с ней, ощущая головокружительную остроту каждого своего мгновения. Поразительно странно было ничего не скрывать и не прятать, распахивать грудь вот так перед ней, позволяя видеть все: страхи, надежды, радости и печаль, уязвимости и победы, все. - У тебя было много женщин? – спросила ее Гаярвион, и в голосе ее зазвучала ревнивая нотка, натянутая, будто струна. - Да, - кивнула Милана, не став отрицать ничего. Это не имело никакого смысла и ничего не значило сейчас. – Но я не любила ни одну из них. Я просто спала с ними, потому что мне нравится охота. Нравится загонять дичь, преследовать ее, ловить ее и наслаждаться ей. В этом и состоит жизнь, и так я чувствую себя живой. - Так почему ты тогда предложила мне стать твоей женой? – штормовые глаза королевны требовали ответа, в них была властность, которой невозможно было сопротивляться. Но при этом она все же едва заметно споткнулась, произнося слово «жена», и Милана чувствовала, сколько нежности, робости и уязвимости было в этой оговорке. - Потому что ты зверь куда опаснее меня, - так же честно ответила она, не скрывая ничего и глядя ей в распахнутую душу. – И потому что ты победила меня в этой охоте. Мне больше некого настигать. - Ты хорошо говоришь, дель Каэрос, - улыбнулась ей в ответ довольная Гаярвион самым уголком губ. – Мне нравится, как ты говоришь. Но я тебя предупреждаю: говорить ты так будешь отныне и впредь только со мной. А если тебе однажды захочется поохотиться снова на какую-нибудь другую дичь, поверь мне, последствиям ты явно не обрадуешься. - Я запомню, - серьезно пообещала ей Милана, смеясь глубоко внутри себя над ее угрозами. Улыбаться сейчас ей в лицо нельзя было – Гаярвион ненавидела, когда ее слова не принимали всерьез, и сразу же взрывалась, будто кровь земли, в которую бросили горящую щепку. Впрочем, недооценивать ее тоже не стоило – эта женщина действительно была опаснее ядовитой змеи. Потому она задала свой вопрос, такой же прямой: - Тебе до меня нравились женщины? Королевна моргнула, взгляд ее стал задумчивым, осенним, обращенным внутрь. Несколько мгновений она молчала, обдумывая ответ, а затем заговорила: - Раньше я думала, что нет. Еще когда тебя только встретила, и ты бесила меня до зубного скрежета, я думала об этом – и тогда ответила себе отрицательно. В моей жизни был только Торвин. Он начал ухаживать за мной, когда мы оба были еще совсем детьми, он был моим первым и единственным мужчиной, я не знала никого другого до тебя. И мне казалось естественным мое будущее с ним, я не задумывалась о том, что у меня могут быть какие-то иные варианты. А потом, после возвращения из-за Черной Стены, все изменилось. И я вспомнила себя младше. Вспомнила, что мне всегда было интереснее и веселее с девочками, дочерьми лордов, что я тянулась к ним и пыталась наладить общение, что они нравились мне, а некоторые и вовсе так восхищали, что я думала только о них, мечтала о времени с ними и, наверное, немного в них влюблялась. Просто у меня всегда был Торвин. И я никогда не смотрела на эти вещи так, под таким углом. Я думала, что любовь – это то, что я испытываю к нему, спокойная теплая привязанность, надежность, забота. А потом пришла ты и разрушила все это. - Не жалеешь? – выгнула бровь Милана, и Гаярвион вместо ответа остановилась и поцеловала ее. Мир был странным местом. Он кружился под ногами, будто мяч, запущенный в небо, и все кружилось вокруг Миланы, пока горячие требовательные губы Гаярвион сцеловывали дыхание ее души. Тело ныло от ее прикосновений, желая лишь пить ее и ничего больше, пить, чтобы захлебываться и умирать от жажды снова и снова, потому что даже вся сила ее любви не смогла бы погасить этот огонь. - Почему ты пошла за мной за Черную Стену? – спросила Гаярвион, оторвавшись от ее губ, увлекая ее следом за собой дальше через пустой осенний парк. Все было так странно вокруг. Так быстро и при этом так невыносимо медленно, будто само время остановилось, перестав двигаться вперед, замерев в одном неназываемом мгновении. И они говорили в нем, говорили обо всем, о чем так давно хотели поговорить, не боясь спрашивать, не страшась отвечать, деля друг с другом все, что было внутри. Знакомясь по-настоящему после того, как связали свою жизнь клятвами верности. У других все было наоборот, было иначе, но здесь – здесь между ними не могло быть по-другому, и Милана позволила себе просто быть в этом. Просто жить в сейчас. - Я пошла за тобой, потому что поклялась твоему отцу спасти тебя, - ответила она, глядя на то, как обрисовывают закатные лучи их тени, соединенные руки на фоне залитого солнцем гравия. - Из-за одной клятвы пошла в смерть? – подняла на нее глаза Гаярвион. – Ты же знала, что это Страна Мрака, что оттуда не возвращаются. - Я дала слово, - пожала плечами Милана, глядя ей в глаза. – Да, я ненавидела тебя и хотела удавить, потому что ты сделала невероятную глупость, и из-за тебя мне пришлось рисковать своей шеей. Но я дала слово твоему отцу, и должна была его сдержать. – Взгляд Гаярвион стал странным, Милана не смогла его прочитать, и с улыбкой добавила: - Захотела я тебя уже куда позже, королевна. Там, на скалах Черной Стены. - Я знаю, я почувствовала это, - кивнула Гаярвион в ответ. – Просто не могу не поражаться твоему бесстрашию, Милана. Ты пошла в Черную Страну, потому что дала слово. Никто бы туда не сунулся даже за все почести и богатства мира, а ты пошла за слово. Это или невероятно глупо или так искренно, что кажется почти невозможным. - И как ты думаешь, какой вариант больше подходит? – спросила ее Милана. - Оба, конечно! – фыркнула Гаярвион. А затем, посерьезнев, добавила: - Я ведь так и не поблагодарила тебя за это. Ты спасла меня, Милана. Ты спасла меня и мою страну от краха. Спасибо. - А ты меня – от Авелах, - внутри что-то звякнуло, зазвенело, почти надрываясь. Милана ощутила, как тикают мгновения в висках, проходя электрическими разрядами по всему телу. Она никогда и ни с кем не была настолько честна и настолько уязвима, и сейчас это казалось сказкой, шепотом о невозможном, запредельном, настолько запретным для нее, что хотелось плакать. – Она сломала меня, Гаярвион. Она сломала во мне все, кроме любви к тебе. И благодаря этой любви я смогла справиться и убить ее. Я никогда не забуду этого. И мы с тобой квиты, королевна. - Да, - тихо согласилась Гаярвион, глядя на нее долгим взглядом. – Ты права. Как так получалось, что в мире рождался миг, когда двое находили другу друга по-настоящему? Как среди бескрайних планет и вселенных наступало мгновение неудержимой кристальной честности и абсолютной наготы искренности? Анай всегда жили честно, не кривя душой, не скрываясь, и среди них Милана привыкла говорить правду и не бояться быть самой собой. И все же даже среди них она оставалась закрытой. У нее были мысли и чувства, были страхи и радости, было столько всего внутри, что она не показывала никому и ни с кем не делила. И вот теперь Гаярвион смотрела ей в глаза, смотрела во все это и открывала ей в ответ себя саму, бесстрашно и полно, ничего не тая, давая возможность узнать даже то, что от нее самой пока еще было скрыто. Они переливались друг в друга, будто два озера или два звездных колодца, они слышали друг друга целиком и полностью, и в этом раскрытии не было места страху. И мир рождался из этого, огромный, необъятный, такой могущественный мир, принадлежащий лишь им двоим. Заросшие тропки привели их в самый конец парка, между деревьев впереди мелькнули бирюза и золото, и они вышли на берег озера Тон. Огромные скальные валуны высились вокруг, вырастая из воды, замшелые, покрытые разводами, древние и спящие. Каменистый берег покрывала галька, и вода с шипением накатывала на него, принося с собой частички песка и костей, золотистую взвесь, что была сплетением жизни и смерти. Укромную бухту полукольцом окружали скалы, и маленькая беседка стояла здесь, обращенная окнами на озеро впереди. Вода отливала щедрым золотом плавленого солнца, осенняя бирюза улеглась у подножий скал, обращая озеро в драгоценный камень в короне из туманных лесов. Сквозь рваные облака ложились на воду медленно танцующие золотые копья света, и в них прятался, Озерстраж, старый воин, устало уснувший под прозрачной накидкой молодой танцовщицы. - Идем сюда, - позвала ее Гаярвион, увлекая под белую крышу старой беседки. Внутри стояли широкие лежаки, на которых можно было вытянуться всем телом, подставляя его лучам летнего солнца, и маленький столик. Гаярвион деловито отодвинула его в сторону и принялась шарить на полу, прощупывая пальцами доски. - Что ты делаешь? – спросила ее Милана. - Сейчас увидишь, - довольно отозвалась королевна, приподнимая старую доску, с которой вниз посыпалась пыль и песок. Взгляду Миланы открылась ниша под ней, в которой в темноте покоилась пузатая пыльная бутылка, а рядом лежали два изрядно заляпанных грязью стакана. - Роксана, что это? – рассмеялась она. Гаярвион разогнулась и с видом исключительной важности происходящих событий передала Милане в руки бутыль. Внутри громко булькнуло, сквозь темное стекло виднелось еще более темное содержимое. - Это – наше с Торвином величайшее сокровище, - со смеющимися искрами в глазах сообщила она. – Когда нам было лет по тринадцать, мы решили, что выросли достаточно, чтобы начать пить вино, но сенешаль Гиван был на этот счет иного мнения. Он заявил, что без разрешения моего отца мы и капли в рот не возьмем, и запер погреб на ключ, запретив нам к нему приближаться. Но Торвин ночью стащил связку ключей у прислуги, нашел подходящий, и до погреба мы все-таки добрались. – Гаярвион уселась на лежак и принялась краешком рукава протирать заляпанные грязью стаканы. Что-то такое озорное и девчоночье было в ней сейчас, что Милана глаз не могла от нее оторвать. – Каждую ночь он лазил в погреб и воровал бутылку, а потом мы распивали ее здесь, тянули потихоньку, чтобы не напиться вусмерть, чтобы никто не узнал, а потом спали на этих лежаках, чтобы прогнать хмель. - Как вы все продумали хорошо! – покачала головой Милана, присаживаясь напротив нее и принимаясь откручивать плотно всаженную в горлышко бутылки пробку. - Мы тоже так думали, пока нас не поймали, - сообщила ей, посмеиваясь, Гаярвион. - А поймали нас потому, что мы брали бутылки из самой дальней части погреба, той, куда никто особенно не ходил, думали, никто не заметит. А там хранили самое старое и самое ценное вино из всех запасов поместья, и когда в один прекрасный день приехала Дэлая и возжелала пригубить, обман-то и вскрылся. - Оооо, - протянула Милана со смехом, глядя на королевну. – Кому-то знатно досталось? - Гораздо меньше, чем могло бы, - сообщила Гаярвион, тщетно пытаясь подолом своего дублета оттереть присохшую к краю стакана грязь. – Сенешаль Гиван недолюбливал Дэлайю и ей нас не сдал. Но Торвина все равно хорошенько выдрал, а меня запер в комнате и лишил десертов на неделю, из которой под замком я просидела только два дня. Потому что сенешаль написал отцу гневное письмо, а тот, когда узнал, что мы сделали, хохотал до колик и заявил, что я вся в него. Он отменил наказание и позволил нам обоим пить вино, сначала разбавленное, а потом, когда мы выросли, уже и обычное. Но, - она протянула Милане стакан с важностью, подчеркивая особую значимость момента, - мы решили сделать воровство бутылок традицией, и с тех пор в начале лета каждый год прятали одну из них здесь, чтобы торжественно осушить перед отъездом. - И сколько же эта здесь лежит? – спросила Милана, приподнимая пузатую бутыль. - Лет семь точно, - прикинула в уме Гаярвион, разглядывая ее. – Мы не успели ее выпить с ним в последний раз, дермаки прорвались у Заставы Байера, и нам срочно пришлось возвращаться в Вернон Валитэ. С тех пор и лежит. Милана вытащила пробку и понюхала алый тягучий напиток. Запах винограда разлился в воздухе, сладкий, тягучий, пряный. - Оно крепкое, - предупредила она, глядя на свою орлицу. - Мне один глоток, - попросила Гаярвион, когда Милана наклонила бутыль над стаканами. Ладонь королевны мягко коснулась живота, и сердце внутри Миланы тихо-тихо звякнуло в ответ. – Я просто хочу кое-что сказать тебе сейчас перед лицом богов. Алый как кровь напиток наполнил старые стаканы из простого стекла. Пока Милана закупоривала бутылку обратно, ветер уронил ей на колени сухой кленовый лист, с тихим шорохом упавший на деревянный пол беседки. Гаярвион смотрела ей в глаза, сидя напротив на лежаке, и краше ее сейчас на всем белом свете не было. У Миланы кружилась голова, даже при том, что она еще ни капли не пригубила сегодня. Нет ничего, что пьянило бы меня сильнее тебя. Нет ничего, что сводило бы меня с ума так же, как ты. - Ты здесь, на моей земле, в моем доме, в моей одежде, и ты – моя жена, - заговорила Гаярвион, не сводя с нее своего невероятного взора, и что-то внутри Миланы плавилось и кипело в этот момент, что-то самое сокровенное и волшебное, чего она никогда и ни с кем не ощущала в жизни. – Я никогда не представляла себе ничего подобного. Я знала, кто я, куда и зачем я иду, каково мое будущее, моя судьба и долг. Но ты ворвалась в мою жизнь и разрушила в ней все, до самого основания. И ты показала мне меня такой, какая я есть на самом деле. Под короной, титулами и долгом, под кровью, именем и судьбой, ту меня, которой я никогда не осмеливалась быть, но всегда так отчаянно хотела. – Глаза Гаярвион выжигали воздух меж ними, обращая его в пепел Хмурых Земель, обращая само сердце Миланы в живое ослепительное пламя. – Быть может, завтра Бреготт падет, Сет победит, разрушит и сожжет дотла эту страну, и мы погибнем вместе с ней, как все живое гибнет в лесном пожаре. Быть может, это последний вечер в моей жизни, мой последний миг на этой прекрасной земле, отмеренный мне Марнами. И это драгоценный миг, Милана, самый искренний и честный в моей жизни, потому что я делю его с тобой, как хотела бы разделить с тобой тысячи тысяч дней и ночей этого мира до самого его Конца, покуда не откроются глаза Дракона Времени, и Цепь Эпох не выскользнет из его лап. Я люблю тебя, Милана, сегодня и всегда, как не любила никогда и никого в своей жизни. И я хочу пройти с тобой этот путь до конца, когда и каким бы он ни был, наслаждаясь каждым мгновением и не жалея ни о чем. - А я люблю тебя, королевна, и благодарю за то, что ты не отпустила меня, как бы я не хотела от тебя убежать. – Милана заморгала, чувствуя, как предательские слезы подступают к глазам, наполняют ее дрожащей слабостью уязвимости. – Я… я люблю свой дом. Горы, в которых я выросла, ветер, что привольно гуляет там, среди вершин, огни становищ, запах хлеба, чистоту озер. Я люблю свою свободу, как любят небо все анай. Но моя свобода может быть по-настоящему полной лишь рядом с тобой, потому что ты – мои крылья, поднимающие меня к солнцу, ты – моя невозможность, которую я преодолеваю каждый миг, ты – мое море, которым я никогда не напьюсь, сколько бы ни пыталась и ни желала того. Мне никогда и ни с кем не хотелось делить этот мир и эту невыразимую полноту, но ты каким-то непостижимым образом делаешь его еще больше и еще огромнее. Я так хочу узнать, что в нем есть еще, благодаря тебе, я так хочу узнать, что есть ты и что есть этот мир – для тебя, моя любимая. Вино было сладким, но она, она была в тысячи, в миллионы раз слаще. Ее губы пахли любовью, ее ресницы напоминали шелк, и сердце ее отбивало ритм в тонкой ниточке вены на шее под губами Миланы, ритм, в котором плыли в первозданной необъятной тишине могучие огненные тела звезд. Не рождалось еще женщины желаннее и красивее под этим небом, не создавали еще Небесные Сестры никого глубже, никого полнее, никого мощнее ее Орлицы. Осеннее небо догорало багрянцем над их головами, тихо шептались с набегающей волной опадающие листья. Гаярвион целовала ее, держа ее лицо в своих ладонях, прижимаясь к ней своим тонким, гибким, головокружительным телом, и ее дыхание было дыханием Миланы, ее стоны были ее песней, ее страсть была пламенем ее души. Никого не было здесь, в тихом опустевшем парке, кроме них двоих. Никого не было на целом свете, кроме них, никого просто больше не существовало. Ни войны, ни беды, ни чужого горя, ни радости. Только ветер шумел в кронах деревьев, только солнце в закатной нежности перебирало струны собственных лучей, наигрывая колыбельную закрывающему глаза миру. Что нужно было душе человечьей кроме этого? Золотые крылья за плечами Миланы распустились, обнимая их обеих, заключая их в сияющий кокон, пряча от посторонних глаз. В нем существовала ее кожа, бархатная, сладкая, повлажневшая от пота, сквозь которую просвечивал тонкий узор набирающихся наслаждением вен, по которой прокатывалась тень ряби напрягающихся от подступающей сладости мышц. В нем существовала запрокинутая голова Гаярвион, звенящий изгиб ее шеи, переполненный медоточивым стоном, стекающим с ее губ прямо в иссушенные жаждой губы Миланы. В нем существовала сладкая поволока ее потемневших расширившихся зрачков, звездных колодцев опьянения, в которых Милана видела свое собственное отражение и терялась в головокружительной слабости подчинения, во всепроникающем наслаждении принятия. Они танцевали вдвоем, глядя друг другу в души, соединенные в одно пылающими телами, не в силах отвести глаз, не в силах разомкнуть рук, дыша одним дыханием и двигаясь одним движением. И Милана собственным нутром ощущала, как изгибается спина Гаярвион под подушечками ее пальцев, как пробегают мурашки по ее позвоночнику, сладостью растекаясь по плечам, как полнится ее напряженная грудь стоном и как прорывается им наружу, будто спелый плод ароматным соком. И Милана теряла себя под напористым прикосновением самых нежных рук на свете, под срывающимся обжигающим дыханием губ, что чертили звездные пути по ее телу, путанные тропы их судеб, сплетенных воедино и пульсирующих в единстве и взаимопроникновении одного бесконечно длящегося мгновения вселенной. Они танцевали вместе и взлетели они тоже вместе, окунаясь в бездонные переливы небесной синевы над их головами, царапая спины и плечи об острые грани беззастенчиво наблюдающих за ними звезд. А потом ночь укрыла их, как укрывали золотые крылья Миланы, когда они лежали на узеньком лежаке у самого края перешептывающегося с берегом озера, глядя, как отражаются огоньки далекой крепости на стремительно густеющей синеве воды. - Разве может быть так хорошо? – прошептала Гаярвион, закрыв глаза и нежась на ее груди, хрупкая, тонкая и почти хрустальная сейчас, будто схваченный первым морозцем колосок на рассвете. Вместо ответа, Милана прижалась губами к ее разгоряченному влажному лбу, тая от нежности сохранившего звон ее прикосновений тела. – Иногда я думаю о тебе и о том, сколько в этом во всем счастья, и как ревнивы бывают боги до человечьего счастья, с какой легкостью отбирают его, стоит лишь на одно мгновение на него осмелиться. Но даже так, я хочу пить тебя, даже так я готова рискнуть. - Никто не отберет этого у нас, Гаярвион, - прошептала Милана, скользя ладонью по ее невозможно длинной, гибкой и бархатной спине. – Это невозможно отобрать, это истина наших душ. И даже боги не смеют восставать против этой силы, моя милая. Не страшись ничего сейчас. Мы принадлежим сами себе и наше счастье – лишь наше собственное право и воля, самое истинное, что есть в нас. Никто и никогда не отберет у нас этого. - Ты еще и жрица? – хмыкнула Гаярвион куда-то ей в шею. – Ты скрывала это от меня? - Может, немного, если мой храм – это ты, - в тон ей отозвалась Милана, и королевна довольно замурлыкала в ответ, нежась в ее руках. Ночь была совсем тихой. Откуда-то издали, едва ли не с другой оконечности озера, долетал едва слышный собачий лай, где-то плескали весла, что-то стучало. Плыл запах дыма над водой, тянулся горькой ноткой осени в упавшей на мир темноте. - Признавайся, Гаярвион, ты привела меня сюда не закат смотреть, а чтобы заняться любовью в крыльях? – тихонько спросила ее Милана, и Гаярвион бархатисто рассмеялась, целуя ее в шею. - Да, мне хотелось этого с самого начала, как только ты взяла меня на руки. - С самого начала? Вот в тот же самый миг, когда ты орала, пинала меня и пыталась вырваться? – недоверчиво поглядела на нее Милана. - Ну, может чуть позже, - призналась довольно хихикающая королевна, - но совершенно точно это была одна из моих первых мыслей, как только ты подняла меня в воздух, - как можно заняться любовью в небе на крыльях? - Ты серьезно? – расхохоталась Милана, выворачивая голову и глядя на нее. Гаярвион приподнялась на локтях и взглянула на нее, пожимая плечами: - Ну да! Это же так потрясающе должно быть! Ты так делала когда-нибудь? - Нет! – покачала головой со смехом Милана. - Почему? Это же так романтично, под самыми звездами, в небе, любить друг друга! Давай попробуем? – с энтузиазмом подалась вперед Гаярвион. - Там дикий ветер и жутко холодно, ты что, забыла? – взглянула на нее Милана. – А если я тебя в порыве страсти уроню? Или крылья закроются, и мы обе упадем вниз? - Ну сейчас же они у тебя не закрылись, - замурлыкала Гаярвион, целуя ее в подбородок. - Богиня! Женщина, ты самая странное и безумное создание из всех, кого я встречала, - сообщила ей Милана, и Гаярвион удивленно вскинула брови: - Да почему? Неужели вам, никому из вас, ни единожды не приходило в голову заняться любовью в облаках? Боже, несколько десятков тысяч крылатых женщин, любящих женщин, которые ни единожды не пытались довести их до оргазма в небе? Я никогда в жизни в это не поверю! А если это так и есть, то я сейчас страшно разочаровалась в твоем народе, Милана. На кой ляд вам вообще тогда крылья нужны? - Ладно, хорошо, я тебя поняла и услышала, - смеясь, сообщила ей Милана. – Будет тебе оргазм в небе, Гаярвион, раз ты так этого хочешь. Даю тебе слово. - Смотри, женушка, у меня ведь память хорошая, я тебя очень внимательно слушаю и очень хорошо запоминаю все, что ты мне говоришь. И если ты этого своего слова не сдержишь, анай в моих глазах упадут на самое дно бездны мхира, - с угрозой в голосе предупредила ее Гаярвион. Глаза у нее смеялись. - Ты звучишь, как Магара, - сообщила ей Милана, хохоча. - Вот уж она-то по-любому не стеснялась, между прочим, - ухватилась за ее слова Гаярвион, и Милана захохотала еще громче. – Мне не нравится эта женщина, но я ни секунды не сомневаюсь в ее способностях, так и знай. Уж она-то точно воспользовалась всеми преимуществами, которые дают крылья. - Ты хочешь увидеть все преимущества, которые дают мне крылья? – Милана взглянула ей в глаза, чувствуя, как разгорается внутри желание с новой силой, начиная наполнять тело жаром Огненной. Теперь-то у нее были крылья всех стихий, значит, теперь она могла делать все то, что могли сестры других кланов? Милана вновь хмыкнула от простоты собственного осознания. И почему она раньше об этом не подумала, как только крылья стали золотыми? А у Магары-то, между прочим, только Вода и есть, больше ничего. - Очень хочу и, честно говоря, не понимаю, почему должна тебя упрашивать, - улыбнулась в ответ Гаярвион, и прикосновение ее стало иным, куда более чувственным и мягким. - Прямо здесь, в небе, над твоим поместьем и всеми нашими приглашенными гостями? – уточнила у нее Милана, не в силах перестать улыбаться. - Как часто ты смотришь вверх, Милана? – поинтересовалась у нее Гаярвион. – К тому же, мы всегда можем подняться повыше. Мне, например, очень понравилось летать над облаками. Оттуда открывается прекрасный вид на звезды, а они как раз вышли на небо сейчас. Милана засмеялась и поцеловала ее, забывая в этом прикосновении обо всем прочем. Не имело никакого значения, сколько времени оставалось у них, потому что на самом деле все время мира принадлежало им двоим и никому больше.