Танец Хаоса. Новое время

Милана привалилась к зубцу крепостной стены и потягивала трубку. Сегодня ветер был тише обычного: пылевые вихри опали, в воздухе стояла лишь легкая бордовая дымка, сглаживающая горизонт. И все равно сухая пыль скрипела на зубах. Ладони от нее становились бурыми, на одежде оставались пылевые пятна, стоило только прислониться к чему-нибудь. В первые дни она еще пыталась носить здесь белую форму Спутницы, но вскоре плюнула и переоделась в бордовую тунику и шерстяные штаны бернардинцев. Пыль оседала на них, почти не меняя цвета ткани. Отсюда с высоты хорошо просматривалась крепостная стена и ров внизу. Река делила его пополам, стиснутая с двух сторон высоченными квадратными гранитными башнями. По западной оконечности рва располагались гранитные укрепления на случай прорыва врага, и на них сейчас дежурили люди – Милана видела огоньки жаровен, над которыми солдаты грели руки. Холод наползал с востока из мертвых земель вместе с ветром и однотонно серыми облаками. С каждым днем становилось все холоднее. Горели огоньки и на крепостных стенах ниже того места, где она стояла. Солдаты в бордовой форме, завернувшись в плащи, несли караул, лицами на восток встречая наползающую зиму. Шум наполнял почти безветренное утро: звенели молоты во внутреннем дворе, что-то грохотало, кричали люди. Несмотря на то, что основной удар врага ожидался севернее у Остол Минтиль, Торвин готовил эту крепость к грядущему штурму уже сейчас. Ниити Бахтум все же дала свое согласие производить пугачи, отчаянно морщась и кривясь и слезно умоляя Гаярвион не упоминать ее имя в связи с организованными ею мастерскими, чтобы никто из представителей ее народа не узнал о том, что она работает на Бреготт. Королевна согласилась, конечно, и слово держала, но вряд ли в ее силах было остановить распространение слухов. В армии Бреготта служили десятки тысяч человек, ров наполняли наемные роты из представителей всех рас Этлана, и гномов среди них было более чем достаточно. Вряд ли они могли просто проигнорировать слухи о том, что у королевы Бреготта внезапно появились новые виды вооружений, подозрительно напоминающие гномьи самострелы. К тому же, мастерские по изготовлению пугачей расположили на территории крепостей – Вернон Валитэ и Остол Офаль, где они сейчас были нужнее всего. И в них потребовались мастера, которых Ниити Бахтум обучала сама. И некоторые из этих мастеров были гномами, изо всех сил делающими вид, что они не понимают, на производстве чего работают. А сама Моль ходила по двору крепости с таким видом, будто боялась, что откуда ни возьмись сейчас выскочит Гранитный Кулак, схватит ее за шкирку и душу из нее вытрясет. Но работа шла. Первая партия пугачей в количестве ста штук уже отправилась в лагерь Неварна Лэйна для использования при штурме Остол Минтиль. И Моль обещала к концу месяца сделать еще несколько сотен. Параллельно с изготовлением пугачей она работала еще и над метательными машинами, которые смогли бы остановить пауков. Вместе с Муравьями – наемным сообществом, специализировавшимся на изготовлении осадных машин и укреплений, Моль взялась за работу. И уже через пару недель после битвы за Кьяр Гивир они предложили Гаярвион машину, способную метать на большое расстояние металлические цепи, утяжеленные пудовыми гирями, чтобы ломать и разбивать паучьи лапы. И в разработке этой машины тоже участвовали гномы, пусть и из сообщества Муравьев, так же, как и Ниити Бахтум, отчаянно умолявшие королевну не упоминать вслух, что они имеют к этому хоть какое-то отношение. И чем больше Милана об этом думала, тем сильнее тревожилась за маленькую, пахнущую ванилью ведьму Хэллу Натиф, которая вместе с Рудо отправилась на юг, чтобы разбираться в проблеме с Гранитным Кулаком. Не ее надо было отправлять это делать, а кого-то более опытного, сильного и зубастого. С учетом того, как сильно боялись Фризза гномы, находящиеся от него в тысячах километров, он представлял собой достаточную угрозу, чтобы ее не игнорировать. А Гаярвион взяла и отправила эту девочку прямо к нему. Руководствуясь собственными целями и используя ее как орудие для их достижения. И от этой девочки уже неделю не было никаких вестей, хотя она и обещала, что свяжется с ними в первый же день, как прибудет в Мадарру. Милана скрипнула зубами, поглубже затянулась трубкой, бесцельно рассматривая снующие по стене фигурки. Я злюсь на нее. Признавать это было сложно, и она старательно отпихивала эти мысли прочь, но с каждым днем игнорировать их становилось все труднее. И причин тому было множество. Гаярвион действительно использовала всех окружающих себя людей как орудия для достижения своих целей – она была королевой. У нее были советники, были подчиненные, были близкие, но все они служили целям – как фигурки на доске для игры в литцу. Ей нужно было добиться одного – она брала одну фигурку, нужно было другое – брала другую, ну а если фигурки ломались – просто шла дальше. Она не горевала о том, что что-то уходило, или не показывала, что горюет. Она не оборачивалась и не останавливалась, ломясь напролом к своей великой цели. И это было правильно для нее – как для королевы. Но был еще Торвин, с которым она так и не поговорила до сих пор, и о котором она говорить отказывалась, вскидывая голову и ледяным тоном сообщая, что это не имеет никакого отношения к делу. Была королева и была женщина, но они обе прорастали друг в друга и начинали смешиваться, и Милана, кажется, перестала понимать, какой из них она доверяет. Милана затянулась, щуря глаза и глядя сквозь висящую в воздухе дымку. Ману тоже была царицей, но для нее все было иначе. Она была целой, одинаково преданной и своему народу, и своей семье, потому что разницы между ними для нее не существовало. Ману жила из сердца, ману служила своему народу, и анай были преданы ей и шли за нее куда угодно, но из других вещей. И Милана все никак не могла понять, из каких именно. Ведь Гаярвион тоже любили и называли Хаянэ – Орудием, и она тоже жила служением, но что-то все равно было не так. Что-то там, в самой сердцевине, было иначе. Или мне кажется, потому что я не верю ей? И что на самом деле беспокоило ее по-настоящему? Милана повернула трубку, глядя в тлеющие угли, из которых медленно полз вверх сизый дым. Чужие глаза смотрели на нее оттуда, из глубины этих углей. Смотрели двумя горящими точками, полными ненависти, растревожившими сердце, наполнившими его сомнениями, каких она раньше не знала. Черная-черная боль, острая-острая ненависть. Такие вещи не рождались на пустом месте. Она видела глаза фанатиков, ненавидящих из лжи, что застила им разум. Видела глаза дураков, ненавидящих вслед за другими, потому что у них не было храбрости на собственное мнение. Видела глаза палачей, которым доставляло удовольствие чужое страдание. И видела глаза тех, кому причинили боль, тех, кто ненавидел из боли. У Авъяллы были такие глаза. У нее самой были такие глаза. Выдохнув дым, Милана дернула головой, пытаясь выбросить мысли о ней из своего разума, но эти мысли никуда не девались. Что Гаярвион сделает с ней, если Авъялла решит молчать? Что если она упрется из своей ненависти, вцепившись зубами в протянутую руку, как животное, пережившее чужую жестокость? Что если не захочет сдавать своих? Что тогда сделает Гаярвион? Найдет ли в себе силы отпустить ее в мир или попробует получить то, что ей нужно самым простым и напрашивающимся способом? А ты бы сама, что сделала? Если бы стахи нападали на Сол, а не на Бреготт, что бы ты сделала с Авъяллой? Ждала бы, пока она придет в себя, уговаривала бы ее миром, пока на границе умирали твои сестры? Бреготт не был ей домом, даже несмотря на всю ее любовь к Гаярвион. И пока Милана не находила в себе сил на то, чтобы поставить интересы его жителей выше безопасности и невредимости собственного сердца, которое с таким трудом восстанавливалось сейчас после Авелах. И это тоже не добавляло ей ни хорошего настроения, ни любви и гордости, ничего. Ману, ты сражалась за свой народ. Тебе было просто тогда. Как тебе сейчас сражаться за Аватар? Милана выдохнула густое облачко пара, глядя в пространство перед собой. Все изменилось, ману, и я ничего не понимаю. Мне так нужен твой совет! С тяжелым вздохом она выбила трубку о каблук сапога, засунула ее за пазуху и побрела внутрь крепости, погруженная в свои мысли. Дел у нее здесь особенно не было никаких. По утрам она тренировалась на Плацу вместе с другими солдатами, а потом была предоставлена сама себе. Гаярвион предлагала ей принимать участие в государственных делах – в основном, разбираться с бесконечными отчетами, - от этого Милану с души воротило. В советах она участвовала, чтобы быть в курсе всех дел Бреготта, но предпочитала слушать. Внутренние дела государства принадлежали государству, да и Гаярвион не очень-то принимала иную точку зрения и чужие советы. И в итоге получалось, что занятия здесь Милане не было. Я хороша для борьбы. Для всяких сложных миссий. Для того, чтобы кого-то откуда-то вытаскивать. Для всего остального я просто бесполезна. Это осознание было не слишком приятным, и Милана поморщилась. В Сол все было по-другому. Там они просто жили и занимались обычными рутинными делами: стояли в дозорах, инспектировали форты, сопровождали ману с дипломатическими визитами, охотились или рыбачили. А здесь… Здесь она была лишней. Странное чувство онемения охватило ее душу, поколебало по краю смутной тревогой. И вроде бы война кипела вокруг, и вроде бы женщина, которую она любила всей душой, носила под сердцем ее дитя. И вроде бы Милана получила официальный статус и стала частью этого мира, легендарной и важной частью, которую все уважали. А только она не была счастлива. Потому что все это было не про нее. Глаза шарили по пространству перед ней, пытаясь отыскать там ответ, который она смутно ощущала перед собой, но все никак не могла ухватить. Что было про нее? Что такого было в Сол, чего не было здесь, в этом мире, в этой ее новой жизни? Помимо самого Сол – ведь дело было не в земле на самом деле. Милана была счастлива, пока бежала с Аватарами сквозь горящие поля Андозабара от Гончих Тьмы. Милана была счастлива, пока вытаскивала Гаярвион из-за Черной Стены, каждое мгновение рискуя своей жизнью. Милана была счастлива, пока сражалась с хасатрой, стоя рядом с Рудо и чувствуя, как грудь ее переполняет неназванное, необъяснимое, огромное и такое истинное, что слезы струились по щекам. Быть может, именно это и было ее ответом? Ее вера, ее непоколебимая, преодолевающая все, кующаяся внутри нее вера. Которую она отказалась предать под пытками Авелах, но предала позже, когда эти пытки начали выгнивать внутри нее. Как мне вернуть Тебя, Великая Мани? Волны страха сотрясали ее тело, а вместе с ним тянуло, тянуло в груди, невыносимо и так жалобно, что хотелось разрывать ребра пальцами, раздвигать в стороны, вытаскивать наружу сердце и кричать в него в надежде на то, что будет ответ. Как мне вернуть мою веру? Как мне вновь ощутить это золото в себе? - Слава Щиту Бреготта! Милана вздрогнула, вскидывая голову. Она так глубоко ушла в себя, что и не замечала вовсе, куда идет и почему. Перед ней на вытяжку стоял Галвин, один из солдат, охраняющих стахати, а за его спиной темнела дверь в ее келью. Милана моргнула, удивленно раздумывая о том, почему она пришла сейчас именно сюда. Не в покои к Гаярвион, чтобы любовью утешить боль, не на Плац, чтобы выбить ее из тела тупыми тяжелыми тренировками. А сюда – к женщине-змее с отрубленными крыльями. - Хуго там, Галвин? – спросила она, и тот отрицательно покачал головой: - Нет, госпожа. Сегодня утром он не приходил. - Поняла, - кивнула она. Еще несколько мгновений она колебалась, но рука уже сама легла на дверную ручку и толкнула ее. Милана еще подумала отстраненно о том, почему так произошло, зачем вообще она заходит в комнату к Авъялле, но тут острый взгляд синих глаз впился в нее, и мысли вылетели из головы прочь, все до единой. Стахати сидела на топчане, прижав колени к груди и обхватив их руками, завернутая в теплое одеяло. Всклокоченные черные волосы торчали во все стороны, из-под колючих черных бровей на Милану взглянули острые, полные ненависти глаза. В слабом свете, пробивающимся через узкую бойницу, Милана видела, как мерцают цветные пятнышки на ее коже. У нее были очень тонкие косточки, как у птицы, длинные тонкие пальцы рук и ног, цепкие, как у белок, привычных лазать по древесной коре. Сухожилия проступали под кожей толстыми веревками, обтянутыми эбеновым бархатом. Не сводя глаз с Миланы и не моргая, стахати оскалила острые зубы и прошипела: - Чего пришла? - Не знаю, - честно ответила Милана, выдвигая из-под стола табурет и усаживаясь на него верхом напротив нее. – Ноги принесли сюда, а рука открыла дверь. - Надо тебе ко мне, - губы женщины раздвинулись в улыбке, вид у нее был довольным. – Совесть мучает тебя, пустота гложет. Ты во тьме, и ты ничего в ней не видишь. - Я во тьме, - кивнула Милана, глядя ей в глаза. Почему-то сейчас страшно не было. Больно было – алые сполохи бежали по краю, опаляли ее, вытапливая слезы из глаз, из сведенного судорогой горла. Но страха не было совсем. – Расскажи мне про тьму, - попросила ее Милана, чувствуя странное согласие на все, что могло сейчас произойти. Прямо сейчас – она была готова на что угодно. - Про тьму? – Авъялла улыбалась все шире, глаза ее засветились в темноте ярче – два кольца-колодца, ведущие во мрак, обрамленные со всех сторон россыпями синих пятнышек. – Ты, дитя солнца, желаешь познать тьму? - Да, - просто кивнула головой Милана. Авъялла засмеялась – тихим шипением, россыпью змеиных чешуек на песке, капелью воды в темноте пещер. Зрачки ее сузились: - Тьма может уничтожить тебя. Вырвать из тебя душу. Пожрать ее до конца. Ничего не оставить от нее. - Мне кажется, у меня и так ничего нет, - Милана посмотрела в глаза стахати, ощущая себя так, будто стояла на краю пропасти, разбросав руки в стороны. Стояла и пыталась высмотреть дно, прячущееся глубоко-глубоко во мраке. И никто не мог сказать, было ли оно вообще там и каким оно было. Поднимались ли с него вверх острые скалы, ожидающие ее падения, чтобы своими зубами изорвать ее плоть. Лежал ли там мертвый камень, кипел ли огонь, застыло ли черное ледяное озеро. Она не знала ничего этого. - Что ж, - Авъялла прищурилась. – Хочешь посмотреть во тьму, посмотри на меня. Милана ничего больше не сделала, только кивнула, глядя ей в глаза. Какая-то часть ее разума еще отчаянно кричала, что все происходящее – неправильно, что это опасно, что она потеряет себя, но Милана перестала слушать. Она не понимала, почему она здесь, и это ощущалось правильно сейчас. По-настоящему правильно. Черные зрачки Авъяллы поглощали свет. Синие радужки выделяли его, будто нежные прозрачные крылышки ночных бабочек, кружащихся в танце любви и смерти в вечном мраке, а зрачки этот свет пили, высасывали его без остатка, и тьма в них клубилась, становясь еще чернее. - Тьма живет у корней, - зашептала Авъялла, и звук ее голоса вплелся внутрь Миланы, проникая в нее, наполняя ее сознание изнутри. – Тьма живет там, где мертв свет. Где тишина кричит и ревет на миллиарды голосов. Где поет камень, где гудит земля. Где трескается с натугой сердце тверди и течет наружу раскаленной лавой. Перед глазами начало темнеть. Объекты расплывались, Милана перестала видеть черты лица стахати четко – они тоже плыли, мешались, менялись. Яркими оставались лишь синие колодцы глаз, впившиеся в нее, будто две иглы, не отрывающиеся от нее ни на миг. - Тьма живет там, где меркнет взгляд. Где глаза слепнут, уши глохнут, уста срастаются, а рот не может издать ни звука. Где есть лишь предначальный мрак и ничего кроме мрака, и он течет, переливаясь, по корням мира, кормит их, поит их собой, рождает жизнь. Темнота поглотила лицо Авъяллы, оставив лишь два колодца ее глаз – белый словно солнце, черный словно полночь. Милана не видела больше ничего, кроме этих ее глаз, плавающих перед ней в кромешной тьме. Ни единой мысли не было в ее голове, будто все их забрали прочь до последней, вытрясли наружу, и внутрь вместо них втиснулась плотная как горячий камень тишина. - Посмотри в свою тьму и устрашись. Глаза исчезли, померкнув, и Милана осталась в кромешном мраке. Чувство было ужасающим. Все ее эмоции и ощущения тела остались где-то в стороне, так далеко от нее, что сколько бы она ни пыталась сосредотачиваться на них, а только билась о полупрозрачную стену, которая еще поначалу чувствовалась, а потом и вовсе исчезла, поглотив вместе с собой ощущение жизни. Темнота окружила ее, сдавила со всех сторон, стиснула. Темнота начала высасывать ее из нее же самой, выпивая ее жизнь глоток за глотком, жадно, будто выбравшийся из пустыни человек, припавший к дождевой луже. Полетели калейдоскопом картинки перед внутренним взором. Лица родных и любимых, лица тех, кого она знала, кого никогда в жизни не видела и не встречала, морды зверей, острые глаза птиц, отблески пламени на стенах пещер, изуродованные, пляшущие тени. Золотой солнечный свет заливал черные слоистые отложения, из которых она при помощи долота и тяжелого молота выбивала блестящий медной поверхностью полированный куб породы. Авелах захохотала ей в лицо, схватила острыми пальцами за нижнее веко ее левого глаза и вырвала его. Гаярвион улыбнулась ей, превратилась в орлицу в небе, и грудь ее насквозь пронзила стрела из лука Миланы. Вель молча раскрыла перед ней свои ребра, разорвала пополам свое сердце, и его кровь побежала по лицу Миланы. Ману ковала золотым молотом на золотой наковальне длинный золотой штырь, и Милана знала, что этот штырь – ее позвоночник. Образы бежали так быстро, что ухватить их было почти невозможно. Она перестала чувствовать свое тело и эмоции, она перестала чувствовать даже саму себя. Осталось лишь ощущение того, кто смотрит на то, что проносится перед ним, немого свидетеля диковинных картин, настолько отстраненного, что у него не было возможности даже ощутить что-то в отношении того, что он видел. Руки, чьи-то руки, роющие черную сухую маслянистую землю. Она сама, сложившая руки на груди и попирающая ногой с видом победителя человеческие тела, наваленные одно на другое громадной окровавленной кучей. Руки, разжимающиеся и роняющие ребенка, с криком падающего во тьму. Маленький горный цветок, растоптанный по земле в отпечатке сапога. Алые глаза из пламени, сверкнувшие так, что она вскрикнула. Звук начал возвращаться, начало возвращаться ощущение тела. Милана поняла, что медленно-медленно всплывает обратно из той черной глубины, куда увели ее глаза стахати. Она поднималась со дна бездонного колодца, и пространство вокруг нее все больше светлело. Оно напоминало кольца, что разжимались вокруг Миланы, одно за другим, спадая прочь и отпуская ее, ослабляя свою хватку, и с каждым новым кольцом ей становилось легче. Все, что я сделала здесь, в Бреготте, было сделано из желания показать себя. Как Спутница Аватары Создателя я решила, что имею право на власть. Я взяла Гаярвион, потому что считала, что имею право на нее, как на вещь, которую хотела. Я вмешалась в войну за престолонаследие так, будто имею право вершить судьбы, казнить и миловать. Я придумала себе себя, золотую и солнечную, на все способную и несокрушимую, обладающую властью, поверила в нее и привела ее в мир. И придумав ее, я убила себя живую. Я перестала верить себе, слышать себя и понимать себя. Я предала себя саму. А потом Авелах убила все во мне: и живое, и мертвое. И теперь я есть лишь плоть. Изодранная обезличенная плоть, земля вспаханная и перекопанная, точка отсчета. И в ней, в глубине, где живет лишь тьма, у самых корней золотое семя. Прорастет ли оно? Или так и сгниет, не увидев рассвет? Осознание раскрылось перед ней огромным и бесконечным, разлившись над ее телом и ее миром, будто солнечный свет нового дня. Милана поняла, что дышит, что глаза ее распахнуты и смотрят в глаза сидящей напротив нее стахати. Что ее руки и ноги онемели и потеряли чувствительность, а спина раскалывается от боли из-за того, что она замерла в одной позе. И что сердце в груди бьется с такой силой, что в любой миг может проломить ребра. Захрипев, она схватилась ладонями за грудь, пытаясь отдышаться. Авъялла напротив нее все так же кривила губы в улыбке, сузив свои дикие змеиные глаза, смотрела на нее пристально, с интересом, не моргая, и Милана почти физически чувствовала прикосновение ее зрачков к своей коже. - Что ты сделала? – с трудом прокашлявшись, спросила ее Милана. - Отвела тебя в твою тьму, – клыки скалились в улыбке, дразнили ее из пролома за почти отсутствующими губами. – Понравилось тебе там? - Как ты это сделала? – игнорируя вопрос, спросила Милана. Все ее нутро онемело от горечи, переполненное сухой коркой собственной лжи. Как она могла все это сотворить? Как она могла жить из всего этого? - Я стахати, я умею смотреть во мрак, - Авъялла странно склонила голову набок, едва ли не на плечо положила, будто позвонков у нее там не было. Милана тяжело дышала, глядя на нее, и она, посмеиваясь, пояснила: – В мирах солнца вы живете сверху вниз, из головы своей думаете, из сердца говорите, но все, что ниже этого, до смерти пугает вас. А мы растем снизу, из темноты и грязи, из корней мира. И в нас все то, на что вам страшно смотреть. - Ты… имеешь ввиду узлы, о которых говорят ведуны? Те, по которым течет энергия? – с трудом спросила ее Милана, и Авъялла кивнула ей. - Мы называем их норами. Великий Змей ползет по ним из живого в мертвое, наполняет временем. И живое живет, а мертвое умирает. – Авъялла почти не моргала, вдруг поняла Милана. Она смотрела долго, тянуще, но ее веки почти не двигались. - То, что я видела… - Милана даже не могла сформулировать вопрос. Она знала ответ на него, прочувствовала его всем своим телом. Но, наверное, ей еще нужно было хоть что-то, что убедило бы ее в обратном. Что дало ей надежду… На что? На то, что прошлое можно изменить? Брось. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь все. - Ты видела себя, ту, которую ты видеть не хотела, - почти прошипела стахати. И вновь губы ее разошлись в улыбке: - Понравилось тебе? - Нет, - Милана поглядела ей в глаза, и Авъялла расхохоталась. - Нет? Но это тоже ты, дитя солнца. Это то, как ты выглядишь на самом деле там, куда не смотришь. Почему же тогда не нравится тебе? - Потому что… - Милана чувствовала себя настолько онемевшей, что даже слов не могла подобрать. Внутри разливалась огромная сосущая пустота. Черная бездна глаз стахати. – Потому что у меня недостаточно храбрости, чтобы это принять, - горло пережал хрип, и она с трудом вытолкнула из него последние слова. - Вот как, - широко улыбнулась стахати, глядя на нее. – Такая светлая и правильная. И при этом трусливая. Милана моргнула, мрачно глядя в пространство перед собой, и это вновь насмешило стахати. Подавшись вперед, женщина-змея зло улыбнулась ей в глаза: - Это тебе за то, что отняла у меня мою смерть и поменяла ее на муку. Светлые и правильные всегда так делают, охраняя лишь собственную совесть. Теперь ты знаешь, сколько она стоит – эта твоя совесть. Милана вскинула на нее взгляд, чувствуя, как дрожит все лицо: ходят ходуном мышцы бровей, щек, подбородка. Она не могла больше держать свои эмоции под контролем, ее трясло всем телом, и это было жутко, это было впервые в жизни, и ничего подобного она раньше не чувствовала. - Я спасала твою жизнь не только ради себя, - с трудом проговорила она, едва управляясь с собственными челюстями. – Я спасала ее, потому что смерть от жажды – это тоже мука. - Как и отрубленные крылья, - глаза Авъяллы превратились в две тонкие, полные ярости нитки. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и Милану трясло всем телом как никогда в жизни, с ног до головы вытряхивало все ее потроха. Никогда она не чувствовала ничего подобного ни с кем из живых. Никогда не ощущала себя вот такой – оголенной, как вывернутые наизнанку нервы, каждый из которых жгли каленым железом. Никогда она не смотрела в глаза человеку, который знал ее всю, с ног до головы, как облупленную от начала и до конца. Который ненавидел ее, но знал каждый самый темный уголок ее души, даже те, о которых она и сама пока не имела никакого представления. - Крылья можно вернуть, - трясясь всем телом, сообщила ей Милана. Взгляд Авъяллы неуловимо изменился, будто кто-то направил внутрь ее радужек пучки лунного света, и они запульсировали изнутри, застучали ускорившим ритм сердцем. Черные острые копья ее зрачков впились в душу Миланы, вонзились в ее голову, протыкая ее насквозь. С ужасом и одновременным облегчением Милана ощущала, как каплют на ее кожу раскаленные мгновения, прожигая в ней дыры. Она сделала сейчас что-то прекрасное или что-то непоправимое, обе эти вещи были равно возможны и равно неизменны. - Как? – Авъялла не улыбалась больше. - Есть способ. Анай получают крылья с его помощью. И я помогу, поговорю с теми, кто может это устроить. Но и ты поможешь мне. Дрогнули ноздри Авъяллы, дрогнула верхняя губа, оголяя зубы в гримасе ярости и ненависти. - Ты хочешь, чтобы я продала свой народ. Продала тебе тех, кто вырастил меня. Продала свою кровь, свою гордость, свою силу! – она выплевывала слова будто яд в лицо Миланы. – Своего отца и свою мать, давших мне жизнь, весь наш род! - Я хочу, чтобы ты сдала мне лагерь тех, кто отрубил тебе крылья, - твердо проговорила Милана. - Их было трое, не все! – завизжала в ярость Авъялла, сжимая себя руками с такой силой, будто только это мешало ей прыгнуть вперед и выцарапать глаза Милане. – Я убила бы их троих собственными руками, коли могла бы, без единого колебания! Но если я сдам их, я сдам и всех остальных! И тогда погибнут и мои друзья тоже! Ты это понимаешь?! Милана не могла ничего ей сказать, только смотрела, как, стахати всплеснула руками, вцепилась ими в косматые черные волосы и завыла, раскачиваясь взад вперед. Ступни ее напряглись, пальцы на ногах выгнулись в муке, проступили, обострились до предела тонкие мостики сухожилий. Что сделала бы ты, Милана, если бы попала в плен к дермакам? Вскрыла бы себе глотку? А если бы долора не было? Сдала бы своих? Умерла под пытками? Милана не знала ни единого ответа на эти вопросы. Она помнила, как лежала под железной сетью, избитая до полусмерти стахами, глядя в глаза Гаярвион напротив. Она помнила, что стахи обещали с ней сделать. Помнила, что выбрала смерть. И только вмешательство Хэллы Натиф спасло их обеих от неминуемой гибели. Взгляд ее обратился к воющей и раскачивающейся на кровати Авъялле. Когда речь шла о будущем ее народа, Гаярвион не знала жалости. Милана сама была тому свидетелем, убив запытанного ею до полусмерти гринальд, чтобы хоть как-то облегчить вес этой ноши. Разделив эту ношу с ней напополам. Что мне делать? Дверь за ее спиной со стуком открылась, и внутрь вошел Хуго. Он сосредоточенно хмурил свои тяжелые кустистые брови, но стоило ему увидеть раскачивающуюся на кровати стахати, как взгляд его потемнел и обратился к Милане. - Что ты ей сказала? - Я только хотела помочь, - попыталась она, но Авъялла вскинула разъяренный взгляд из-под копны черных волос и зашипела на нее: - Предложила мне крылья за то, что я предам свой народ! Предложила вернуть небо за то, что я умою ее королеву кровью моих братьев! Бхара!.. - Милана… - начал Хуго, но она не дала ему договорить, вскинув руки и отрезав: - Я все поняла и я ухожу. Две пары глаз смотрели ей вслед: одни с яростью и обвинением, другие с пониманием и грустью, и Милана не знала, чей взгляд было легче переносить. Она захлопнула дверь в келью за своей спиной – взгляд остался, она бросилась прочь от удивленного охранника, а взгляд все также горел на спине между лопаток. И боль сжимала сердце пятерней, комкала его. Как было просто, когда это были просто дермаки! Как было просто, когда по ту сторону стоял кто-то, кто хотел тебя убить, ненавидящий даже не тебя, но саму жизнь в твоем лице! А теперь этот кто-то смотрел на нее глазами Авъяллы, обвинял, обвинял, и Милана рычала в своем нутре, не понимая, что ей делать. Впервые в жизни не понимая больше совсем ничего. Она вырвалась из душных коридоров на крепостную стену, в тихий день, лишенный ветра и пылевых столбов, так похожий на тот, когда стахи пленили их с Гаярвион. И Авъялла не имела к этому никакого отношения, разумеется, не она брала ее в плен. А вот Милана – взяла ее точно так же, как взяла Гаярвион, взяла власть и право вмешиваться только для того, чтобы заткнуть свои раны. Да, на этот раз не потому, что хотела всем доказать свое право. На этот раз потому, что пыталась себя простить, и ради этого прощения обрекла другое живое существо на муку. Что было хуже? Пальцы ходили ходуном, когда она пыталась набить трубку, табак вываливался из рук, сыпался на камень крепостной стены. В конце концов, она с огромным трудом справилась, зажала мундштук зубами, подкурила от своего пальца, раскуривая и выпуская густые синие облака дыма в стоячий воздух. Оперлась руками о край парапета между зубцов, вглядываясь бессмысленно вперед, в горизонт, которому не было конца. Все шло не так вокруг нее, все так усложнилось, накладываясь друг на друга слоями, обрастая все новыми уровнями смыслов. Как много было правды и как много лжи было в том, что творили ее собственные руки! Как много искреннего беспощадного зла в проявлениях ее доброты и милосердия, как много любви под толстыми слоями ее лютой огненной ненависти и желания уничтожить. Черное в белом, белое в черном, будто символ анай и Аватар, перетекающий сам в себя, соединяющийся в одно. Кто я такая? Глаза искали, искали во тьме ответ и не находили его. Кто я такая, Великая Мани? Где я? Где я настоящая, а не та груда лжи, фальши и иллюзий, которые я показываю всем вокруг? Где я? Горизонт молчал, пыль лежала недвижимо, стучали молоты во дворе, шумели люди, готовясь к войне, что вот-вот должна была прийти. И лицо этой войны заслоняло от Миланы другое лицо, узкое и змеиное, с двумя синими колодцами глаз. Лицо женщины, которая знала ее от начала и до конца и ненавидела всей своей душой. Она не знала, сколько так простояла, но в какой-то момент очнулась, когда чья-то рука легко-легко тронула за плечо. Милана обернулась и наткнулась на пронзительный взгляд Хуго, продравший ее до самых костей. Поспешно отвернувшись, она попыталась затянуться трубкой, только толку от этого не было – табак давно уже потух. - Ты ее успокоил? – неловко спросила она, не зная, как вообще повернуть этот вопрос, с какой стороны зайти. - Да, - кивнул Хуго, становясь рядом с ней и тоже глядя на горизонт по ту сторону рва. Милана чувствовала, что краешком глаза он все равно глядит на нее. - Теперь пришел успокаивать меня? – криво усмехнулась она. - Что у вас случилось? – Хуго прямо взглянул на нее, задумчиво хмуря брови. - А она не сказала? – удивилась Милана, раскуривая трубку вновь от подставленного пальца. Табак загорелся во второй раз, наполнив рот удушливой вонью, и она поморщилась. - Она сказала, что ты предлагала ей продать ее народ. Но мне показалось, что там было еще что-то. - Было, - кивнула ему Милана, и Хуго с ожиданием взглянул на нее. – Она умеет странную вещь. Она залезла мне в голову, а оттуда – куда-то вглубь моего существа и вытрясла оттуда правду обо мне. Я видела картинки о том, кто я, о том, почему на самом деле делала те или иные вещи, - Милана поморщилась, торопясь сменить тему. Говорить об этом ей не хотелось. – Она сказала, стахати так делают – работают сквозь нижние узлы в теле, пока мы работаем через верхние. Тебе это что-то говорит? - Какого рода это были картинки? – невпопад спросил Хуго. – Ты видела их своими глазами? Ты участвовала в их просмотре? - Меня там почти не было, - покачала головой Милана. – Я почти не чувствовала себя. Просто видела какие-то вещи, а потом, когда она меня отпустила – поняла их значение. Хуго нахмурился, глядя в горизонт и потирая большим пальцем правой руки сгиб указательного. Милана уже приметила, что он так делал, когда нервничал или очень сильно сосредотачивался. Сейчас он тоже выглядел перенапряженным, будто до предела натянутая тетива. - Что все это значит, Хуго? – спросила она его, решив напомнить о своем существовании. - Она похожа на макто, - невпопад ответил вельд, и Милана удивленно вскинула брови. – Она очень похожа на макто, и я не понимаю, почему так. - Чем похожа? – не поняла Милана. - Да всем, - поморщился он. – Формой черепа, движениями, быстротой смены эмоциональных реакций, даже этими маленькими светящимися пятнышками. Она умеет уходить в спячку, сворачивая все жизненные функции, она пьет куда больше, чем обычный человек, а ест совсем мало. А теперь ты мне рассказываешь, что она умеет общаться образами. Макто тоже так делают, когда контактируют с наездниками. Они присылают размытые блеклые картинки или ощущения, мне рассказывал об этом милорд Мхарон. Верхние узлы у них не развиты, только сердечный и нижние. Как и у Авъяллы. - И что это значит? – непонимающе сдвинула брови Милана. Хуго вдруг легко рассмеялся в ответ. - Это парадокс. Авъялла – стахати по форме, но по содержанию Авъялла – макто. Как это может быть? - Я не знаю, - с тяжелым вздохом покачала головой Милана. Вот до этого ей сейчас действительно не было никакого дела. Авъялла могла быть кем угодно, это не отменяло основной сложности, с которой они все столкнулись. – Мне кажется, она не заговорит, - озвучила Милана свои опасения, поглядев на Хуго. Он выглядел задумчивым и, судя по всему, ему и дела не было до такой мелочи. Решив донести до него свою мысль, она продолжила: - А если она не заговорит, Гаярвион прикажет ее пытать. Я не могу этого допустить. - И что ты предлагаешь? – Хуго посмотрел на нее с какой-то странной непривычной Милане усталостью в глазах. - Предлагаю чем-то подкупить ее. Крыльями, свободой, чем угодно. Нам нужно хоть что-то про лагерь стахов, хоть совсем немного информации. Иначе я не смогу ее защитить. Внутри ворочалось – мерзкое, неприятное, липкое. Милана понимала, что ей придется останавливать жестокость Гаярвион, что само по себе причиняло боль. Милана понимала, что Гаярвион будет вынуждена эту жестокость проявить, потому что только это могло спасти жизни ее людей и жизни анай тоже. А еще Милана понимала, что хочет защитить Авъяллу не только потому, что хочет сохранить ей жизнь. А из чувства вины, желания выгородить и оправдать себя, желания себя простить за все, что она уже натворила с собой и другими. И этого всего было так много, так много теперь, что хотелось выть вот точно как она – вцепиться пальцами в волосы, раскачиваться и выть. - Она не будет говорить, Милана, ты это знаешь и так, - спокойно сказал Хуго, глядя ей в глаза. – Подкупить или обмануть ее не получится, да и я этого не позволю. Мы должны придумать другой способ сделать так, чтобы каждый получил то, что ему нужно. - Понятия не имею, как это можно сделать, - тяжело вздохнула Милана. - Я тоже, - кивнул Хуго. – Но как-то я это сделаю. И ты мне в этом поможешь. В его заявлении не было чванства, напыщенной уверенности, власти. Только спокойная констатация факта, которая подействовала куда лучше. Милана взглянула на Хуго, он смотрел в ответ своими поразительно прозрачными глазами. Он говорил ровно то, что думал. Может, если я тоже буду это делать, я вспомню, кто я такая? - Я с тобой, Хуго, - кивнула она.