Медовый месяц

Гэвин зашел в каюту и огляделся — ему срочно надо было занять чем-то голову. Распыленная вода в душе не отвлекала, а наоборот, только концентрировала его мысли, будто долбаная призма. Шок от всего произошедшего начал накатывать, ощущаться синяками по телу и царапинами на костяшках, горечью во рту — наверняка последствию отравления… И нет, про отравление думать не стоило, не сейчас. Но не думать не получалось. С борта яхты их сняли на один из красных кораблей — побольше, чем изогнутые истребители, скорее похожий на гладкую лаковую шкатулку того же глубокого багрового цвета: он казался маточным крейсером для всего этого маленького, но угрожающе выглядящего флота. Коннора Гэвин не видел с тех пор, как ступил на борт этой самой шкатулки. Не было никаких слов и взглядов, рука Коннора просто выскользнула из пальцев Гэвина — вокруг засуетились люди в красной форме и с экранами, в какой-то момент их стало так много, что Гэвин потерялся… и миг спустя его уже сажали на кушетку в белой каюте, а врач обрабатывал его ссадины дезинфицирующим раствором. Экран блестел равнодушно, отстраненно, и Гэвину вдруг стало тошно и тоскливо тут. Он высвободился, встал было на ноги — будто кто-то стал бы его удерживать, но и бегать по незнакомому кораблю и звать Коннора казалось каким-то глупым и детским. Гэвин готов был показаться глупым. Ему было все равно, что думают все эти экраны. Ему было дело только до того, что думал… — Где Коннор? — спросил он громко, и только тут до него докатилась реальность, прежде словно бы приглушенная, подернутая пленкой. Все это настоящее — и корабль, и Эркеи, и то, что Коннора рядом нет. — Где он, я хочу его видеть! Врач положил шприц в кюветку — та звякнула, и Гэвин заморгал, потому что успел пропустить, как ему делали какие-то уколы. Будто ему нужны уколы. Что ему нужно — это взглянуть на Коннора, убедиться, что с ним все в порядке. — Князь отдыхает, — сказал врач спокойно, невозмутимо, — у него сотрясение мозга, ему нужен покой. Запал Гэвина тут же прошел, и он плюхнулся назад на кушетку: колени дрожали. До сих пор не верилось, что они выбрались. Надо было связаться с Элайджей, надо было хотя бы поесть и прийти в себя, а мысли все крутились и крутились, грозя взорвать голову. Там, где пираты не преуспели, собственные суетливые мысли вполне могли довершить дело. — А Мартин? — спросил он на всякий случай, потому что хоть одно знакомое лицо сейчас помогло бы ему удержаться за реальность получше уколов. Может, тот даже сказал бы о Конноре что-то не настолько общее и бездушное. — С ним можно поговорить? Врач покачал экраном. Так что после лазарета Гэвина проводили в душ, выдали одежду — такую же красную форму, и он уже начал чувствовать себя заключенным, разглядывая в зеркале свою затянутую в эркейские шмотки фигуру. Они даже угадали с размером. Не хватало только экрана. Милосердный Пророк. И вот теперь он был в этой здоровенной каюте, совсем не подходящей для боевого корабля, роскошной и одновременно безликой, и все тревоги теперь совершенно нечем было отвлечь. Стараясь дышать размеренно, Гэвин обошел каюту по кругу — продолговатый иллюминатор демонстрировал лаковый борт корабля и висящие в пространстве красные полумесяцы, и ощущение тюрьмы только усилилось. Только на третьем круге он заметил, что ему даже сервировали поесть — небольшой стол был покрыт скатертью все того же набившего оскомину багрового цвета. И там было два прибора… Два? Нахмурившись, Гэвин подошел поближе, рассматривая незнакомые на вид блюда и вяло размышляя о второй тарелке… И дверь беззвучно открылась. В полной тишине Коннор зашел внутрь — он казался свежим и совсем не уставшим, волосы аккуратно уложены, и на лице не было экрана. Он прошел к столу, останавливаясь, сцепляя руки перед собой — его улыбка, когда он поднял взгляд, показалась Гэвину натянутой и неискренней, но в глазах таяла вполне искренняя тревога. — Тебе идет форма, — сказал он, нарушая молчание. Гэвин поднял руки, разглядывая рукава. — Думаю, все же не мой цвет, — вести светскую беседу было легко, вот только перейти к серьезному разговору казалось теперь еще сложнее. — Слишком нарядно. — Это форма Красных Ятаганов, — сообщил Коннор, и теперь его улыбка стала мягче, — гвардейских отрядов нашей частной армии. О, так вот почему корабли были красные и серповидные — смешное название, и Гэвин не выдержал, усмехаясь: ятаганы, серьезно? — Ты только при вельможах не смейся, ладно? — Коннор сел, пододвигая к себе бокал, — они очень носятся со всеми этими традициями и неприкосновенным наследием великих предков. Тон у Коннора был сдержанный, и все же чувствовалось, что сам он не большой приверженец неприкосновенного наследия великих предков. Налив себе этой их синей жидкости — то ли вино, то ли газировка, по его словам, довольно опасная для простого аскельца, — потянул к себе бокал Гэвина, чтобы наполнить из другого кувшина. Вино тоже было, Пророк побери, красным. Если Гэвин выберется отсюда живым, то как минимум год будет пить только белое — из принципа. — Что они скажут про развод? — спросил он. Руки Коннора дрогнули, несколько пятен упали на скатерть и затерялись в красноте. Но невозможно было держать такое в себе — слишком уж сильно расшатались нервы Гэвина, чтобы вежливо пить вино и поджидать удобного момента. Может, он и не настанет, этот момент. Может, они выпьют, а потом Коннор отошлет его Элайдже с извинительной запиской, и больше они никогда не встретятся — как Коннор и предлагал на свадьбе… Проклятая свадьба была всего пять дней назад, а как будто вечность. Коннор смотрел только на бокал, словно Гэвина тут не было, и пауза длилась, длилась — и, когда Гэвин уже готов был спросить снова, они все же встретились взглядами. В темных глазах Коннора отражалась краснота скатерти и краснота формы Гэвина. Они были как вино, и Гэвин почувствовал вдруг, как сильно Коннору не хватает экрана. — Я справлюсь, — сказал тот твердо, — с ними я справлюсь. Будто было что-то другое — с чем он не справится, но после всех сегодняшних потрясений Гэвин с трудом мог вообразить, что это возможно. Оставаться в рамках цивилизованности было все сложнее. Гэвин отпил из бокала. — Все еще считаешь меня безответственным? — спросил он прямо. — Недостойным тебя? Вышло грубее, чем он планировал, и Гэвин совсем не это хотел сказать — но Коннор всегда на него так действовал. Планы и рассуждения, а потом Гэвин смотрит в эти глаза, и все, что спрятано внутри, выходит на поверхность: и хорошее, и… не очень хорошее. — Дело не в ответственности, — Коннор неуверенно улыбнулся, будто все еще старался сделать из этого вежливый разговор, может, даже совещание. Хладнокровное обсуждение сложившейся непростой ситуации между людьми, которые оказались на одном судне, но кроме этого их ничего не связывает. — Дело в разных ожиданиях. Только теперь Гэвин заметил, что он тоже в форме, но не красной, а черной, не в домашнем невесомом одеянии, которое надевал для Гэвина после свадьбы. Гэвин не хотел читать в этом знаков — может, обстановка тут была неподходящая для расхаживания полуобнаженным среди экипажа, — но в сочетании с безликой каютой и таким же поведением Коннора жутковатые предчувствия все сильнее охватывали Гэвина. Сейчас, когда непосредственная опасность исчезла, их проблемы вдруг снова начали иметь значение. — И какие у тебя были ожидания, Коннор? — в его голосе не было сарказма, потому что это был не укол — Гэвин действительно хотел знать, наконец-то услышать искреннее желание Коннора. — Чего ты от меня ждал? Что-то настоящее, что тот хотел — и не получил — в их отношениях. — Быть для тебя особенным? — Коннор повернул тарелку, будто не было на свете задачи важнее. — Быть кем-то, кто тебе небезразличен? Гэвин подавился воздухом — да откуда вообще мог взяться такой упрек? Коннор говорит, что безразличен Гэвину? Когда Гэвин буквально готов был целовать его ноги, да что там готов — целовал! — Ты решил, что безразличен мне, поэтому ты бросил меня, вместо того чтобы… — Это ты меня бросил, — перебил Коннор — и теперь на его щеках появился румянец, будто внутренний огонь проступал на кожу, когда лицо все еще оставалось спокойным, а голос ровным. — Ты сказал, что между нами все кончено. Либо все будет по-твоему, либо никак. — Да потому что я не мог больше ждать! — Гэвину ровности голоса явно недоставало, но он и не старался. — Это у вас тут ждать год нормально, — он взмахнул рукой, пытаясь одним жестом описать и тесную форму, и Красные Ятаганы, и каюту, похожую на кусочек дворца на боевом корабле, — а у нас не ждут брака целую вечность! Все, что он хотел сказать сразу после ссоры, всколыхнулось внутри — шанса высказаться так и не представилось, а «счастливый финал» вынудил загнать весь негатив и обиды глубоко внутрь. Теперь, едва не умерев и получив в лицо развод, он больше не мог держать все это в себе. Коннор усмехнулся, снова поворачивая тарелку. — Называешь меня высокомерным, но при этом я в твоих глазах не стою того, чтобы ждать, и не вечность, а год. А ведь какие были обещания. Гэвин вспыхнул: кровь прилила к лицу так сильно, что в ушах загудело, а полные праведной обиды слова прилипли к небу. Все было совсем не так, и все же Гэвин не мог объяснить — как. Не мог выразить все свои мучительные чувства. Облеченные в слова, они теряли смысл и становились лишь пустыми и неуместными обвинениями. Дело было не в высокомерии Коннора, и не в том, что он — якобы — не стоил года. И даже не во вспыльчивости Гэвина… — Почему ты все решаешь один? — спросил он, и это было как кусочек правды во всем этом океане, то, что по-настоящему причиняло боль. — Что? — Коннор откинулся на спинку стула, глядя на Гэвина с недоумением. — Что все я решаю? — Все! Коннор, разве ты не видишь этого? Ты поставил меня перед фактом, что мы ждем год, ты даже не предполагал, что у меня может быть какое-то другое мнение! — Никакое твое мнение, другое или нет, не изменило бы бюрократических правил… — Но оно изменило! — взорвался Гэвин, — оно изменило, Коннор! Ты послал Элайдже бумаги через десять месяцев, значит, ты мог его изменить! — И ты не представляешь, чего это стоило. — Конечно, я не представляю, — Гэвин закатил глаза, внезапно успокаиваясь, — у вас тут все очень заморочено. И вместо этого ты все еще мог рассказать мне правду — ну, такая штука, Коннор, это когда ты говоришь своему жениху то, что на самом деле происходит, а не то, что он — по твоему мнению — должен знать и думать. Да что там правда, вместо того чтобы со мной говорить, ты отравил меня, Коннор! Коннор продолжал сидеть и смотреть на него, будто ждал окончания пылкой речи, и это бесило Гэвина только сильнее. — Я отравил тебя, потому что времени посоветоваться не было. Я хотел тебя спасти. Как будто оно стоило того — спасать Гэвина ценой собственной жизни. Как будто Гэвин на это согласился бы! — Отношения работают не так, Коннор. Может, ты и привык, что все вокруг подчиняются одному твоему слову, но… — Хм, скажи это Мартину. Гэвин не хотел говорить это Мартину — или кому-нибудь еще. — Не удивлюсь, если о твоем разводе он узнал раньше меня. Вот, Гэвин сказал это, и небо (точнее потолок) не рухнуло на него, хотя чувство было именно такое — будто что-то рухнуло. Выразил то, что на самом деле вырезало из него куски: что он не заслужил даже предупреждения перед решающим ударом. Что Коннор не дал ему шанса, заранее счел его неспособным этот шанс использовать. Но Коннор только покачал головой. — И ты готов объяснить мне, как работают отношения, Гэвин? Ведь ты обсуждал со мной свой предстоящий брак, верно? — тихо сказал он, глядя Гэвину в глаза, — ну да, мы же расстались, ты бросил меня и решил жениться на другом, что тут обсуждать. Вся вина на мне, да, Гэвин? Я лгу и манипулирую, а ты честный аскелец, который никогда не ранит ничьи чувства. Кроме высокомерных аристократичных мудаков, или как ты там говорил, у которых нечего ранить. Гэвин отступил, ошеломленный силой удара. — Я никогда не хотел тебя ранить, — выдавил он, — это была случайность. — Случайность? — Коннор покачал головой, словно ушам своим не верил, — случайность? Случайность, по-твоему, так поступить со мной и даже не найти ничего, кроме кинутого «ну прости» — без объяснений, без единого слова, чем я заслужил узнать на свадьбе, что ты женишься не на мне? — Он поднялся на ноги. — Да, я принял решение о разводе один, потому что ты решил все задолго до меня — ты решил, что не хочешь меня, что тебя устроит что угодно другое. Ты сам дал мне согласие на развод. Гэвин обхватил голову руками. Почему у него все время получалось сказать не то, что он хотел? Совсем не то, что принесет ему очков! — Никогда в жизни я бы не поступил так с тобой! — выпалил он с горечью, — неужели ты не понимаешь? Каждый раз, когда ты говорил, что нужно подождать — я знал, что ты просто скрываешь от меня правду. Что я не кто-то, кому ты хочешь доверять. Что я тебе для секса, и каждый раз я думал — не исчезнешь ли ты, ведь у меня даже не было твоего имени. Проблема в том, что ты не любишь грубиянов, а я тот самый парень-грубиян, который никогда бы тебе не встретился, если бы не случайность. Каждая моя ошибка — я видел ее как под лупой, каждый мой косяк, который нельзя исправить задним числом, каждое лишнее слово. Все, что могло тебя разочаровать, — и знал бы ты, как сложно извиниться и признать, что да, вон оно — что-то, из-за чего ты имеешь полное право со мной порвать. Коннор смотрел на него, кусая губы, но молчал, словно предлагал продолжать. Впрочем, Гэвин сейчас не смог бы умолкнуть — когда нужные слова нашлись, было очень сложно удержать их в себе. — Я совершил ошибку, Коннор, и клянусь Пророком, я собирался ее исправить — поговорить с этим своим женихом, если надо, умолять Элайджу о помощи, даже если он за это вытащит из меня душу. Готов был забить на всю свою жизнь, лишь бы успеть уладить все, пока ты не узнал. Это был худший день моей жизни. Я так долго бесился, что ты мне не доверяешь, что дал тебе повод не доверять. Коннор сжал руки в кулаки, но он не казался разгневанным — скорее, растерянным, не знающим, что сказать. — Я никогда не давал повод сомневаться в моей любви, — сказал он наконец, — я никогда не лгал, когда говорил, что хочу быть — и буду! — с тобой. Мне очень жаль… И нет, Гэвин просто не мог выносить эту дистанцию. — Неужели все это, все эти ужасы не доказали, что на меня можно положиться? — он шагнул вперед и взял руки Коннора в свои, осторожно разжимая стиснутые пальцы. Те были теплыми и шершавыми, обломанные ногти царапали кожу, и Гэвину так хотелось поцеловать эти пальцы, что сдерживаться было все труднее. — Клянусь, я готов за тебя жизнь отдать, ты для меня все, я даже не представляю, что я буду делать, если ты уйдешь от меня. Не разводись со мной. Коннор не отступал и не пытался высвободиться, и это давало надежду. — Мы еще не разводимся, — сказал он, — сначала мне нужно получить разрешение, это займет несколько месяцев. Только после этого я смогу подать на развод, потому что аннулирование брака нам уже не светит. Все это звучало как сухая сводка, выдержка из брачного кодекса, Коннор изгнал из своих слов малейший намек на эмоции — и Гэвин все равно вздрогнул от того, как безжалостно это все звучит. — Мы не разводимся, — произнес он, — потому что я люблю тебя. А ты любишь меня. Ты ведь любишь меня? — Любви недостаточно… — Любви достаточно, — отрезал Гэвин, — неужели ты действительно готов со мной расстаться? Скажи, что мне сделать, чтобы ты передумал? Любви достаточно, Коннор, для меня достаточно! А если ты хочешь чего-то еще, то просто скажи… Он потянулся вперед, сжимая запястья Коннора, стараясь передать всю свою готовность пробовать снова и снова, пока у них не получится. Мгновение они оба молчали, пока мысли Гэвина метались между словами, которые можно было бы еще сказать, чтобы вынудить Коннора передумать… — Поцелуй меня, — сказал Коннор требовательно. Так, будто никак не мог принять про себя важное решение, и ему нужно было хоть что-то, на что можно опереться. И что ж, в такой просьбе Гэвин никогда не мог ему отказать. Осторожно, стараясь не спешить, он провел ладонями по плечам Коннора вверх — под прикосновением ткань формы казалась грубой, отталкивающей, но Гэвин не собирался уступать. Не тогда, когда Коннор так смотрит на него — будто не зная, чего ждать дальше. Гэвин не мог его разочаровать и не мог разочаровать себя, отказываясь от шанса. Стоит отступить на шаг, как все покатится вниз. Только сейчас он начал по-настоящему понимать, какими хрупкими были их отношения, сколько в них было страсти и бурной влюбленности и насколько меньше уважения и желания помочь партнеру. Их губы встретились, и Гэвин успел подумать, что извиняться, если накосячил, не так уж страшно и стыдно — и еще что Коннор не пытается отстраниться, и еще что дело в этот раз не в сексе. Губы Коннора под его поцелуем приоткрылись, неожиданно податливые, почти робкие — шокирующе мягкие. Коннор не был мягким в постели, или робким, или податливым, тем сильнее контраст был после всего, что произошло, когда адреналин и напряжение еще не окончательно выветрились из крови. Возбуждение ощущалось отстраненно, сейчас Гэвину хотелось прикасаться, близости и чувства, что они наконец-то вместе, рядом, что никто из них сейчас не растворится в воздухе, как слишком яркое, но все же нематериальное воспоминание. Гэвину хотелось раздеть Коннора и вжать в себя, чтобы он уж точно никуда не ушел: не поцеловал Гэвина своими ядовитыми губами, чтобы исчезнуть, оставив как память о себе это последнее смертельное прикосновение. — Никогда больше так не делай, — взмолился Гэвин, отстраняясь всего лишь на несколько дюймов, заглядывая в глаза, надеясь, что Коннор и без пояснений поймет, о чем он говорит, — пояснения заняли бы слишком много времени, когда Гэвин так хотел его поцеловать. Зрачки у Коннора были огромными, и вместо ответа он обхватил лицо Гэвина руками, впиваясь в его рот поцелуем уже совсем не нежным. И окей, даже если сейчас это точно был бы яд, Гэвин все равно не смог бы отстраниться. Зазвенела посуда — Гэвин просто смахнул со стола все, до чего дотянулся, подсаживая Коннора на столешницу: время неторопливости и деликатности вдруг прошло, оставив только удушающую страсть. Будто все пережитые эмоции и страхи срочно потребовали выхода, и вдруг Гэвину захотелось трахнуть Коннора как в последний раз: потому что они так много раз могли умереть, и потому что они не умерли, и потому что в последний раз он прикасался к Коннору в таких ужасных обстоятельствах, и потому что ему совсем не нужен был повод, чтобы прикоснуться к Коннору… Пряжки и молнии скользили под его пальцами, не желая подчиняться, и глаза Коннора — снова того же глубокого красновато-винного цвета, будто отражающие не только свет, но и горячие мысли, — следили за ним с едва сдерживаемым нетерпением. — Помочь? — спросил он низким голосом, насмешка не казалась злой, и Гэвин с огромным трудом заставил себя убрать руки, отступить. Собственное дыхание оглушало, но он не мог оторвать взгляда от пальцев Коннора, берущихся за застежку на воротнике. Медленно, не торопясь, тот расстегнул пряжку, потянул молнию вниз, обнажая светлую кожу — все ниже, ниже, ниже, и каждый дюйм взрывался в голове Гэвина крошечной, атомного размера сверхновой, сжигая мысли одну за другой. Это молчаливое обнажение действовало сильнее откровенных нарядов. — Неужели я дождался стриптиза? — пробормотал он, облизывая пересохшие губы. Коннор улыбнулся — от его улыбки Гэвин едва сам не устроил стриптиз, да что там, одежда сама едва не соскочила с него. Невозможно было оставаться одетым под такой улыбкой. — Не привыкай, — сказал Коннор, но пряжки расстегивались одна за другой, и наконец верхняя часть мундира упала на пол, оставляя Коннора в одних брюках. Уперевшись ягодицами в столешницу, он схватился за край пальцами, глядя на Гэвина из-под ресниц. Словно ожидая ответного шага. О, у Гэвина было полно идей! Шагнув вперед, он положил руки на талию Коннору, легко сжимая, лаская кожу ладонями, слегка задевая большими пальцами пояс штанов — дразня. Так близко и так далеко, даже несколько дюймов пространства между ними сейчас казались Гэвину огромным расстоянием, самой настоящей разлукой. Он столько раз думал, что потерял его, что теперь не мог разжать рук. Еще шаг — и их бедра соприкоснулись словно в танце, и у Гэвина по позвоночнику прошла горячая волна. Подавшись вперед, он снова захватил губы Коннора. Тот явно не собирался проявлять инициативы, но отвечал с таким пылом, что Гэвину показалось на мгновение: этого достаточно. Достаточно просто стоять тут и целоваться, и обнимать друг друга, и не разрывать контакта. Достаточно просто дышать одним воздухом. Но ему хотелось большего. С трудом оторвавшись — Коннор обиженно нахмурился, и Гэвину тут же захотелось снова его поцеловать, — он стащил верхнюю часть мундира, кидая куда-то в сторону, потому что на этой стадии разговора об отношениях одежда казалась мучительно лишней. — Теперь и я дождался стриптиза, — прошептал Коннор. Его глаза сверкали, на щеках пылали пятна, дыхание срывалось с влажных покрасневших губ — он казался ожившей эротической мечтой, и у Гэвина все в голове закружилось от влечения. И в то же время хотелось прижать его руки к губам и шептать самые слезливые и романтичные признания: всегда такой настойчивый, яркий и решительный, сейчас он словно не был уверен в том, что чувствует, не знал, чего от Гэвина ждать. Гэвин хотел быть предсказуемым. Тем, на кого можно положиться — заслуживающим доверия. И не только в моменты смертельной опасности, когда вокруг все горит, Коннора бьют по голове, а корабль под ними разваливается на куски. Жизнь — Гэвин очень на это надеялся, — не состояла из пожаров и сотрясений мозга, она состояла из попыток договориться между собой и компромиссов, а они явно оба не больно-то любили компромиссы. Но ради него Гэвин готов был постараться. Ради него Гэвин готов был стараться… Сейчас, впрочем, было не время разговоров. Медленно опустившись на колени — проклятье, зачем эти брюки делали такими узкими, — Гэвин посмотрел Коннору в лицо снизу вверх, пока до того доходило, что происходит. Его глаза вспыхнули, когда руки Гэвина легли на пояс брюк, пальцы прошлись по пряжке. — Мне нравится смотреть на тебя в таком ракурсе, — прерывающимся голосом сказал Коннор. Гэвин потянул пояс брюк вниз. — Мне тоже, — согласился он, — ах, детка, теперь ты в белье? Коннор облизнул губы. — Это казалось уместным… Но Гэвин не дал ему договорить — какие бы соображения у Коннора ни были насчет светского ужина, сейчас Гэвин был слишком возбужден, чтобы ждать. Член Коннора был совсем рядом, и терпение Гэвина подвергалось все большему испытанию с каждой секундой, будто они не были вместе целую вечность. Золотое платье Коннора почти стерлось из памяти, сейчас тот снова был затянут в дурацкую эркейскую одежду — и эркейские обычаи — даже полуголый. Так что Гэвин перестал думать и обхватил головку его члена губами, подаваясь вперед, выпустил, позволяя своему влажному дыханию коснуться нежной плоти. Коннор застонал, когда Гэвин снова накрыл его член ртом. Головка была такой горячей, что обожгла Гэвину язык — а может, это он сам горел, просто не мог различить, где кончается он, а где начинается Коннор. Закрыв глаза, он вцепился в бедро Коннора пальцами, мешая двигаться, — он хотел насладиться ощущением как следует, и стоны и вздохи сейчас звучали для его ушей и музыкой, и подбадриванием. Оторваться было как перестать дышать, но кровь в его венах гудела, его влюбленность требовала выхода — требовала ответа прямо сейчас. — Я простой парень, — он поднял лицо, одновременно нажимая большим пальцем у основания головки и улыбаясь в ответ на ошеломленное, скованное экстазом лицо Коннора, — но кое-что я умею… — Ты не простой парень, — выдохнул Коннор. Мгновение тишины между ними натянулось, как канат: пылающие глаза Коннора и его искусанные губы, и искренность в его тоне, и суматошные, полные страсти и любви мысли Гэвина — и как-то ясно было, что речь идет уже не о сексе. О чем-то гораздо большем. А потом Коннор притянул его к себе, вынуждая встать, и мгновением позже его руки были на плечах Гэвина в таком крепком объятии, что тому точно надо было учиться не дышать. Их полуголые тела прильнули друг к другу, вплавились друг в друга, и расстояние между их губами было таким крошечным, что они дышали одним горячим воздухом. — Конечно, я люблю тебя, — прошептал Коннор потерянно, — конечно, я люблю… Я в жизни не был унижен, как на свадьбе, даже не думал, что кто-то может так разбить мне сердце, Гэвин. И ты вел себя так, будто все в порядке, но как я мог сам начать такой разговор? Заставлять тебя извиняться? Ты бы извинился, Гэвин, я уверен, — он усмехнулся, — но чего бы стоили такие извинения? Я бы все равно не поверил в их искренность. И я ждал и ждал… Что ж, теперь это разбивало сердце Гэвину — это была месть, а может, справедливость. — Милосердный Пророк, прости меня, — выдавил он, только сейчас ощущая, сколько искреннего желания извиниться в его словах, — я никогда бы не поступил с тобой так специально. Я так сильно люблю тебя, и эта любовь отшибла мне мозги. Его рука протиснулась между их телами, потому что если они оба сейчас не кончат, то Гэвин сойдет с ума — натурально сойдет с ума, у него уже вся кровь отлила от головы, а мышцы были как камень… Он застонал, когда его ладонь обхватила их члены, и мгновением позже к ней присоединилась рука Коннора, двигаясь быстро и неряшливо — точно так, как надо, невыносимо прекрасно, нестерпимо… Гэвин даже не почувствовал оргазма — его мир просто померк, затянулся плотной и блаженной тишиной и темнотой, и на несколько мгновений он просто перестал существовать. В лучшем из всех возможных смыслов. — …прости, что отравил тебя, — пробормотал Коннор ему в шею, и, кажется, он что-то говорил до этого, что Гэвин пропустил. Но стоило пользоваться возможностью. — Пообещай, что больше не будешь. Коннор еле слышно хмыкнул. — Я не буду такое обещать. Отлично, просто отлично — но сейчас Гэвин не мог заставить себя беспокоиться. — Тогда пообещай, что скажешь мне, если я снова причиню тебе боль… Коннор снова хмыкнул. — Это я могу. И, Гэвин… — Что? — Я не высокомерный аристократичный мудак, — он сказал это легкомысленно, но под мягким тоном чувствовалась сталь, и Гэвина такое парадоксально возбуждало, — я тут пытаюсь открыть железный занавес, между прочим. — С помощью меня? — О да, конечно, ты занимаешь в моих циничных планах значительную роль, — Коннор засмеялся Гэвину в подбородок, дыхание было горячим и частым, и Гэвину сразу же захотелось снова его поцеловать. Положить на ковер и трахнуть. Положить на кровать и трахнуть. Или на столе — тоже можно трахнуть… И, кажется, мысли у него сейчас были довольно узконаправленные. Так что он практически заставил себя отступить на шаг, позволяя Коннору выпрямиться — тем более что с такого ракурса его голые бедра, его поджатый живот и отпечатки от пальцев Гэвина на талии смотрелись еще лучше. — Рад послужить такой высокой цели, Кон, — нашелся он. — Сколько, ты говоришь, времени будут делаться эти твои разрешения? Коннор застегнул штаны, сосредоточенно рассматривая беспорядок, который они устроили на полу. — Пять или шесть стандартных месяцев, — он поднял мундир и повернул его, чтобы убедиться, что на него не упало ничего липкого, — если я не потороплю бюрократию. — Но ты же не будешь ее торопить? — Гэвину бы тоже стоило прикрыться, но напяливать сейчас мундир было бы мучительно — подумать только, домашние одеяния Эркеев вдруг показались ему привлекательными не только на Конноре, — в таком деле спешка недопустима. Коннор перевел на него взгляд: на его губах появилась саркастичная улыбка, и он вдруг так сделался похож на того самого Коннора, с которым Гэвин встречался в Академии и с которым потом бегал по отелям, тратя каждую минуту долгожданной встречи на поцелуи. Который не был затянут в плотную одежду, не прятал лицо за экраном. Который куда-то делся, когда они поссорились. — Ты прав, — сказал этот Коннор серьезно, но уголки губ по-прежнему оставались приподняты, а во взгляде прыгали искры, — нам нужно подождать и как следует проверить наши чувства. Все-таки, брак не какой-то пустяк. Пять или шесть месяцев — или, может, даже семь, — вполне пристойный срок. И даже если в душе Гэвина в этот момент пели гурии, окружающие Милосердного Пророка, и осыпали все розами и бестойской пыльцой, то он — конечно — постарался это скрыть. И Коннор, если судить по его улыбке, ничего такого — конечно же — не заметил. Гэвин все же натянул мундир. — Тогда, наверное, у нас еще будет время поужинать? — спросил он. Имея в виду совсем не ужин.