***
Снежно. Ощерились древесными обрубками сосны, и побелели малютки-ёлки, опустившие тяжёлые хвойные лапы на дикое, сверкающее под луной сахарное поле. Бугорками дремлющих сухих трав оно стелилось до самого озера. Островки и рытвины шуги освещал серый огонёк — он лесным зверем рыскал подле замерзающей воды, пока не стал покидать берег. Было странно чувствовать холод, но не покрываться с ног до головы гусиной кожей, а просто сидеть на чьей-то шкуре нагишом, вглядываясь в парение мельчайших, словно пыль, морозных игл в воздухе. Их освещала луна, их же истребляло пламя. Тело не двигалось — не хотело, — мрамором застыло в лесу, затмевая разум равнодушием. Мыслей тоже не было. Оставался лишь огонёк, малодушно играющий острыми языками. Но и его не стало, когда он беспрепятственно забрался в грудину, разжигая тепло и посылая немыслимую волну мурашек, шамором бросившуюся до самых пят. Я подскочила, когда меня закололо морозом со всех сторон, и закостеневшее тело повалилось и покатилось вниз, прямиком ко мглистой воде. Немая от испуга — даже падение прошло в тишине, мертвецкой и ожидающей. Пламя в грудине продолжало, словно мотор, приводить всё в движение, и оно же толкало вперёд. Ползком, гуськом, на коленках, а то и на локтях — проламывая хрупкий лёд, незнамо для чего забиралась в озеро, скаля зубы от ожидаемого холо… тепла? Как это? А лёд? Полное недоумение. По илистому дну ноги скользили, в спину толкнул налетевший ведьмой ветер. Снаружи холодно, в воде тепло. Как странно-чудесато. «Приглашаю». Нечто оплело вдруг ноги, резко затаскивая на глубину. Само собой, при такой спешке и внезапности воздухом запастись не успеешь: вот и я благополучно спустила в одно мгновение кислород, оставшись с малыми крохами. Плохо. Никогда не умела нырять, а глаза в воде открывать не любила и вовсе, поэтому барахталась как могла, прошибаемая щекоткой стремительно нарастающего страха. Однако в глубине лимана тяжело спастись, если за ногу вас держит уже не хрупкая коварная водоросль, а нечто чешуйчатое и скользкое. Казалось бы, раз скользкое — вылезай сколько душе угодно, ан-нет. Треугольники чешуек зацепились за кожу плотно и цепко, словно точёные зубья. Дёрнешься, и всё будет вспорото и изорвано в клочья. Или чешуя войдёт глубже, затруднив побег. Я распахнула глаза, щёки раздулись: из последних сил дыхание не переходило в последний выдох. И зря я это сделала, лучше бы просто рванула ногу на себя и попыталась хотя бы вслепую всплыть через боль, чем одеревенеть при виде смертельно восхитительной твари. Свет прорезался через кольца морского гигантского змея едва-едва, словно кокон, пронзённый лезвиями электромагнитных волн зеркала звезды; в низовьях кокона заключено беспомощное тело. Мутный отблеск Луны стелился ореолом по венценосным рогам на змеиной голове, пасть же зияла чернотой и приближалась так быстро, что даже спавшие оковы хвоста не помогали избежать участи. Идеальный хищник, банальная мучительная смерть добычи. Последний выдох я испустила уже во рту хищника, захваченная глоткой и спущенная сильным движением мышц в скользкий кишечник, словно очередная рыбёшка. Без боя, без сопротивления — вот так вот просто и бесславно, в одно мгновение. Аспид!.. В подступающем пожаре желудочного сока, поражённая забытым чувством гнева и обидой на жизнь, на грани возможностей тела я мёртвой хваткой вцепилась во внутренности змея. Нет, не только руками — зубами. Хотелось урвать изнутри хоть кусок, раз жизни теперь не видать. Тело змея, кажется, задвигалось куда хаотичнее и резче, иначе тряску объяснить не получалось. А я всё трясла и трясла головой, словно крокодил, рвущий на куски антилопу, или озверевшая бойцовская собака. Изнутри плоть змея оказалась куда нежнее. Солоновато-кислый, мягкий — изысканность чудовищного деликатеса… И да, я урвала всё же свой кусок и, озлобленная вспышкой боли, сжалась в комок, плотно сомкнув окровавленные уста — кожу уже пекло, щипало, сворачивало в комки, словно стягивало с тела. Оставалось лишь молиться, что сознание я потеряю как можно раньше, и будет как с уколами в больницах. Комарик укусил — и в обморок. Змей проглотил — и в обморок. И что странно, в какой-то момент, действительно болезненный, но определённо благословенный, темнота спрятала меня и от змея, и от становления едой. Точнее сказать, я просто вспомнила те секунды, когда уснула на диване, в зале, с кучей беснующихся далматинцев. И ела я не сырую змеиную плоть, а «ячичнецу». Немного смешно, но всё ещё больно. Сон был оставлен в одиночестве, но его редкий посетитель выбрал худший вариант решения проблемы собственного душевного состояния. Не всегда попытка заесть проблему — хорошая идея.***
Светло и тепло. Тряска в плече, обеспокоенный голос над головой. Кажется, меня будил Круэлл, а я всё пыталась понять, когда граница между сном и реальностью восстановиться, а во рту исчезнет слишком реалистичное ощущения куска змеиных внутренностей. Всё ждала и ждала, по привычке гоняла языком от одной щеки к другой, не совсем понимая, на кой мне это, и сглатывала жидкость не самого приятного, правильнее сказать, отвратного вкуса. Почти тогда же, с кряхтением и мычанием полностью села на попу вместо лежания на ковре. Почему я на ковре, кстати? Когда падала во сне, упала и здесь? Наверное. Надо бы ясные очи распахнуть, да на прекрасный лик воззреть, но что-то глаза открывать плохо получается. Прямо как Вий. Только доем мясо всё… А я и не заметила, как опять проголодалась. — Юлия? Юлия? Что вы… — через мутную пелену сонного равнодушия пробивался слегка напуганный и растерянный голос преподавателя. — Юлия, я надеюсь, Вы сейчас ни одну из моих собак жуёте? Я аж глаза слегка приоткрыла на такое заявление, и по моему виду точно должны были читаться неверие и ирония. Правда, это единственное, на что у меня хватило сил и желания, прежде чем схлопнулся ресничный строй обратно и я продолжила прожёвывать и глотать уже не такой невкусный кусок мяса. Правду говорят: человек ко всему привыкает. А тем временем бедный Круэлл, разок прикрикнув на меня и наказав стоять, то есть сидеть, на месте, принялся пересчитывать шайку радостно виляющих хвостом далматинцев, всё рвущихся зацеловать слюнявыми языками изящные, будто бы у скрипача или пианиста, пальцы. Едва ли я куда-то планировала убегать с нагретого ковра, поэтому с удивительным для самой себя спокойствием наблюдала за перекличкой. Как будто снова в университете! Однако в одну минуту Дивус закончил считать и перевёл взгляд на меня. Серая сталь плескалась и теперь не резала, словно металл ножа — тот словно поплавился, оставляя столь похожее на моё неверие. Черты его лица со странной красотой искажали ужас и томительно медленно подступающий гнев. Моргнуть не успела, как его ладони уже легли на плечи — скромно малые в сравнении с конечностями немаленького мужчины. — Юлия. Куда делся Шегги? В салатовом ошейнике, шебутной такой и любопытный, — вкрадчивый тон и пальцы, скользящие к шее из-за засохшего пота рвано, то быстро, то медленно. Я слегка одичалыми глазами смотрела на него, наблюдая в отражении чужих сверкающую гнойную желтизну вроде бы моих «обновлённых» радужек. Так вот как выглядит неизбежность? Во сне змей сожрал, а в реальности меня собирается задушить хозяин собаки, которую я предположительно съела как раз во сне? Чушь какая-то… Не могла я съесть пса, и лунатизмом не страдаю! Мои руки предупреждающе легли на запястья чужих, останавливая Дивуса, который, кажется, и сам до конца не верил себе. — Много кушать… любил. Я сглотнула. — Я его не ела. — А я разве говорил что-то про это? — Д-да… Кажется, я повела этого опасного собачника по неправильному пути в его предположениях: уж подозрительно и вместе с тем привычно стальная серость приобрела былую остроту, а руки пришли в движение, отчего держать оборону стало в два раза труднее. Я дрожала от напряжения, явно уступая мужчине в силе. Трудно было понять, как и почему нерадивому преподавателю пришла в голову подобная мысль, однако важнее было спасти свою шкуру от него — этим и занялась моя нога, без разбора пнув от всей души в грудь чужие телеса. Желанная свобода оказалась прямо у меня под носом, словно детская, наконец сбывшаяся мечта. Сбежать с места предполагаемого преступления. Пока Круэлл поднимался на локтях, я уже встала, настойчиво игнорируя теперь уже не спасительную темноту в глазах и пошатываясь. Чёртовы перепады давления, ну почему организм так устроен?! За лодыжку больно взялись и резко потянули, отчего пришлось запрыгать на одной ноге. А потом и вовсе бессовестно подсекли, вынудив грохнуться с диким воем, скорее даже визгом на пол. Поднялся шум, лай и гам, который давил на уши, но что хуже — Дивус успел занять куда более выигрышную позицию надо мной, ухватившись на сей раз за лытку и утягивая под себя. Чёрт! И руки, засранец, перехватил в первую же минуту, и ногу придавил. Сейчас сядет сверху — и свернёт котёнку, то есть мне, шею. И опять, та же нога, неосмотрительно оставленная мужчиной без должного внимания, влетает с размаха то ли в нос, то ли в щёку, под моё шипящее дыхание. Связки взвыли, обещая содрать с меня три шкуры, и я отчаянно клялась заняться растяжкой, йогой, да всем, чем только угодно, если выживу. Руки свободны, только на зажатую между полом и телом ногу чуть ли не во весь вес опустились. И я, недолго думая, со всей дури напряглась и дёрнулась вверх, залетая лоб в лоб. И не дай бог кому-нибудь увидеть, как наливаются кровью и свирепостью уже не то что за собаку — за себя, — глаза Дивуса… Не дай Бог. А я увидела. И пожалела об этом, уже летя вниз под тяжестью и чуть ли не рычанием обозлённого человека. Вот и всё. Допрыгалась так, что вздохнуть из-за чужих пальцев не могу, только извиваться, как тот самый дрянной морской змей. А ведь всё из-за него, чёрт, и весь этот дурдом, и я в этом дурдоме… Обидно, опять. Сослали, блять, на остров невезения… Конец. Вдруг хватка на шее ослабла, а я смутно увидала проблеск осознанности в чужих глазах. — Хозяин! Хозяин! Вы вернулись! А я в туалет сходил! Посмотрите, целую кучу в лоток наложил! Я выпала. Дивус выпал из реальности. Гнев резко схлынул, и хоть мужчина руки никуда не убрал, но давить перестал, и режущая боль от давления в кадыке сразу же породила глухой кашель; я тряслась под влажными холодными ладонями, с умалишённым стуком сердца преследуемая фантомом удушья. Однако одна мысль не давала мне покоя, и стоило только вернуть себе голос, сиплый, хриплый, слабый, как из меня полилось: — Вы… Да я сама здесь кучу наложила, чтоб вас всех. Если это тот самый Шегги, то я придушу сначала его, а потом Вас, Дивус Круэлл… Теперь уже задыхалась от испуга, вспышек ярости и слёз я, больше всего желая ещё разок заехать несостоявшемуся в моих глазах педагогу. Только тело подвело: онемели ноги, руки, даже голову повернуть в сторону пресловутого далматинца, с которого всё началось, не получалось. Или не хотелось. Чувствую, нескоро я ещё переварю эту ситуацию в своей бедной головушке. Тем временем опешивший, встрёпанный, с жалким разводом от крови на рубашке — та всё продолжала вытекать из носа, — Круэлл осел на мои бёдра, но всё ещё не полностью. Ладони сперва сползли вниз, чуть ниже моих ключиц, по ощущениям размазывая что-то влажное: то ли свою кровь, то ли мой пот, то ли всё вместе. Было странно видеть такого статного и ухоженного на первый взгляд мужчину потерянным и похожим на бездомного щенка в его же доме, буквально на второй день знакомства. Вдруг явственно представились чёрно-белые уши: те наверняка опустились бы, а хвост вяло лежал бы на земле и подрагивал от слабой, пока слишком туманной радости. Никто никого не убил, все живы — чем не счастье? Ужас ситуации вдруг отступил; рассеялся, словно тучи, выплакавшие весь дождь, страх перед Дивусом — он просто пал карточным домиком под дуновением этой глупой, но чуть не ставшей последней стычки. Я торжественно, почти победно заулыбалась, как ребёнок, и закашлялась вместо смеха. Ощутимо так, с надрывом, словно мстительно пыталась вытряхнуть этой тряской душу из нерадивого учителя. По телу растеклось медовым ядом удовольствие: оттого, что жива; оттого, что чувствую себя живее всех живых, простите за тавтологию, впервые в жизни. Даже ощущение тяжести чужого тела даровало паранормальную радость. Если чувствуешь, что тяжело, значит ещё жив. — Юлия. Юлия… Ю. Просящий тон вывел меня из транса «выжил и не сдох — значит победил». Неужели наш монохромный модник умеет так говорить? Мне нравится, пускай продолжает. — Прости меня. На свете придётся поискать таких дураков, как я. — Только дураков? — хотелось капризничать и выпячивать ребячливость вместо груди, лишь бы стянуть с этого… великовозрастного хулигана побольше за пережитые ощущения. — Ага, — он вздохнул, явно не планируя развивать эту тему дальше. Пришла моя очередь делать дыхательную гимнастику, уже с кислородом и разочарованием, что услышать нечто большее не получилось. А вытягивать намеренно и настойчиво, увы, не умею. — Может, чаю? Или виски? Сколько тебе лет? — Никакого алкоголя после насилия и до, — с каменной твёрдостью заявила я. Однако уже через секунду камень треснул, сведя все стремления к ЗОЖ на нет. — Но тут уже мне надо. Наливай, безумный собаковод. Он хмыкнул, взял себя в руки и поднялся, после вытянул на ноги и меня, убрав по пути пару складок с моей одежды. Педант. И направился к барной стойке, выуживая как ни в чём не бывало гранёные стаканы и бутыль на свет. Я на ватных ногах добралась до ванной и помянула черта при виде себя в зеркале. Выгляжу словно дикий зверь, который недавно трапезничал славной оленятиной. Или змеятиной. Ещё и лохматая. Ладно, я начинаю понимать, почему на меня так среагировал хозяин дома. Вкупе с лихорадочно блестящими глазами смотрится угрожающе. Однако вопрос оставался открытым: откуда кровь? Совершенно ясно помню, что мне снилось, но в этом и есть суть вопроса. Точно не моя кровь, иначе были бы раны, точно не собачья, раз все в порядке и на месте. Больше вариантов нет. Может, опять что-то с магией этой напортачили? Как же сложно в этом мире понимать, почему происходит то, чего произойти не могло. Провозилась я в ванной достаточно долго: где засохшую кровь отодрать, где на наличие синяков себя проверить. Кровь возле ключиц, как ни странно, оставила напоследок — этот неестественный, несуразный и примитивный, памятный до помешательства вид оставил след куда глубже, чем только на коже. Слишком хорошо отпечаталось на самой сетчатке глаза многое, очень многое, увиденное впервые: чужая беспомощная, разбитая собачьими лапами уверенность; та самая мимолётная, словно искра, уверенность; уверенность в правильности изначально ошибочной борьбы — именно её исчезновение слишком хлёстко выбило гнев из-под его ног, оставив громыхающую органом в грудине слабость и зияющую пустоту в голове. Это ли чувствовал Дивус, когда увидел бессмысленность и разрушительность своих действий? Мне кажется, в его голове была всё же не пустота, а стремительный набат мыслей. Знать бы, почему это вызывает сладкую дымку гнусного волнения и восторга внутри меня. — Осквернённая человечность, тронулось умом благоразумие венца природы. Я дёрнулась, резко оборачиваясь в сторону голоса, но успела увидеть лишь исчезнувшие тени на стене. Ванная комната была по-прежнему закрыта на защёлку. — Этот день сведёт меня в могилу, — рука легла на сердце, слабо отдающее болью. Устала. — Домой бы. Уже часом позже мы, то есть я и Дивус, сидели на кухне. Как-то незаметно прошли минуты, пока каждый размышлял о своём и смотрел то на тарелку с едой, то на стол, то на злополучный ковёр. Преподаватель, вдобавок к неторопливому распитию алкогольной продукции, прижимал к носу пакет со льдом. Ну и ко лбу. На самом деле, по синяку на лбу, а ещё на бедре и боку получила и я. Правда, мысль прикладывать к себе противно холодный лёд не радовала, по этому отказ от радушного предложения Круэлл получил быстро. Не так сильно болит, хотя руки к шее невольно тянутся, пытаясь отогнать призрак удушья. — Кстати… Юлия, ты прочитала мою записку? — поинтересовался мой побитый, но всё равно обворожительный собеседник. Между указательным и средним пальцами оказался зажат знакомый голубой квадрат бумаги. Я минуту смотрела то на неё, то на синюю звезду, горящую в разбитом лбу. В глаза смотреть не хотелось. — Я видела. Её, — кивнула на записку. — Но прочитать не смогла. Я не знаю вашего алфавита и слов. — «Вашего»… то есть, нашего? — удивление ясно отразилось в его голосе. Дивус отложил бесполезный пакет и подлил себе в стакан виски. Мне тоже, но совсем немного. Споить боится? Точно, я ж ему про возраст забыла сказать. Качнув стаканом, я сперва всё же решила ответить на предыдущий вопрос. — Двадцать мне. Юбилей отмечала весной. А если возвращаться к письму и вообще речи… до сих пор не понимаю, как, но вы понимаете мою речь, а я вашу, хотя мы говорим на разных языках в данный момент. На текст, увы, не распространяется эта странность. Попробуйте послушать, допустим, что я говорю, но вслушиваться именно в звук или движение губ и смысл слов. Мне первым способом получилось уловить, что речь чужая и незнакомая мне, — прочистив голову бодрящей жидкостью и шумно выдохнув, я поставила стакан на стол и слегка задумалась, пока перебирала в голове идеи, что можно сказать. — Что ж, начнём с классики. Белеет парус одинокий В тумане моря голубом. Что ищет он в стране далёкой? Что ищет он в краю родном? Сверчок засвербел в извилинах. Точно где-то накосячила, голова-то дырявая… Эх, ладно, продолжаем, судя по выжидающему взгляду преподавателю. Ух, а у него менторский взгляд сам собой включается, когда он других слушает? Как будто у доски отвечаю, ей богу. Но, увы, классика решила отойти от меня в сторонку — высший пилотаж по запоминанию стихов был пройден за одно четверостишие. Осталась последняя линия обороны, пьяно покачивающаяся на берегу. Стихи собственного сочинения седьмого-восьмого класса. — Разразился Боб-строитель. Он стучит по крыше дома. Снег упал, прохожий в жопе, А строитель снова в школе! Надеюсь, это не звучало так, как будто я перешла на матерные частушки?.. Судя по выразительно изогнутым бровям напротив меня, так оно и есть. — Слушайте звучание, а не смысл! Так, ладно, тогда попроще… И я перешла на… колыбельные. Да, с ними значительно проще, да и на мой голос те ложились хорошо. «Ложкой снег мешая…», «Обернусь я белой кошкой…» Потом пошли и другие песни, почти все обрывались, не успев закончиться — моя память легко стирала слова, предложения, строчки, и мне вдруг опять стало страшно, что родной мир и любимые песни я уже не услышу и даже не вспомню. И я всё пела, пела и пела, отгоняя страхи, всё чаще пела советские песни, из самого детства, а мужчина всё слушал, слушал и слушал, удивительно редко отвлекаясь. В какой-то момент он отставил виски в сторону и беспечно налил себе полную кружку молока с мёдом, даже перестал смотреть на меня. Лишь постукивал тихонечко в такт музыке. Я украдкой смотрела на сомкнутые веки и как будто спящее молодое лицо, на чертовски подходящие музыканту, а не преподавателю пальцы и не могла не испытать странную, почти плачущую дрожь от мысли, что ещё час назад мы буквально катались по полу, а этот человек хотел если не убить, то отомстить зазря точно. Как быстро события сменяют друг друга, точно ветер перемен. — Круэл, — обратилась я тихо. Густые длинные ресницы дрогнули — наверное, Дивус всё же приоткрыл глаза — и чуть обернулся ко мне. Однако заговорил он раньше меня: — Эффект зловещей долины. Ты говоришь одно, я понимаю это «одно», но звучит совершенно иначе, если пытаться соотнести то, что должно быть сказано по смыслу и что было сказано на самом деле. Ещё я заметил, что во время речи и пения от твоего тела исходят энергетические волны, что позволяет данному процессу именоваться магией, пускай и примитивной. Осталось только ответить на два вопроса. Первый, — он вдруг до жути серьёзно взглянул меня. Что теперь? Экзамен? Или пока просто лабораторная работа? — Нуждаешься ли ты в чётком произношении слов на своём языке, чтобы передать смысл сказанного? — Э… Да? — Не факт, — как ни в чём не бывало заявил профессор, не удивлюсь, если он доцент алхимических и магических наук или типа того, — Попробуй чётко представить то, что говоришь, но просто издавать звук. Пока я с глазами по пять копеек вытворяла всё, что придёт в голову Дивусу, то с интонацией, то без, то на одном звуке, то на разных, мужчина явно разгорался всё большим и большим интересом. Я прям вижу, как он в голове пишет научную диссертацию, где я — главный объект исследования. — А теперь говори молча. Это для ответа на второй вопрос. Всё. Я в ауте. — Это вы меня так элегантно заткнуть решили? Кажется, мой усталый, немигающий, почти ушедший от реальности взгляд вернул тормозящую жидкость в гоночный болид «МС-1». Он кашлянул в кулак и пояснил: — Не беспокойся. Это последнее. Попробуй напрячься и представить мысль, которую хочешь донести до меня. Можешь поддерживать визуальный контакт, если так будет проще. Нужно понять, нуждаешься ли ты в самом произношении слов или это общение именно на энергетическом уровне. Я пожала плечами, не став отпираться. Самой ведь интересно, просто утомилась уже немного, да и в голове крутятся вопросы помимо всего этого сыр-бора с речью. Ладно, смотрим в глаза Дивуса и думаем. Глаза в глаза. Тет-а-тет… Хочу в постель, хочу в постель, хочу в постель, хочу в постель, хочу в посте… Стоп, как-то двусмысленно звучит. Меняем. Пошли в кровать, пошли в кровать, пошли в кровать, пошли в кровать, пошли в кровать… Стоп. Вдвоём, что ли? Уже прилично, но странно как-то. Не то чтобы мне одиноко засыпать без любимой игрушки… Кхм. Никто ничего не слышал. — Ну, как? Вы что-нибудь услышали? — не отрываю глаз. Эх, у него такой чистый и ровный цвет радужки, никогда не видела такого чистого серого… — Либо ты недостаточно стараешься, либо без звука передача всё же невозможна. Либо, как мне кажется, тебе просто не хватает сноровки для осознанного кодирования слов в энергетические импульсы. Необходимы дальнейшие исследования, но об этом можно договориться и позже. — А… Ясно, — немного жаль. Я от телепатии не отказалась бы, всегда мечтала о ней. — Тогда моя очередь задавать вопросы. Разве этот ош… артефакт не должен мешать… испускать что-то, помогающее обнаружить меня. Подавлять эти самые волны и импульсы? Монохромный пока недруг прищурился, но вдруг мягко, даже покровительски улыбнулся. — Да, Кроули позаботился о том, чтобы твоё тело по большей части не ощущалось физически и магически. Однако это не подавление, а сокрытие. Ты можешь спрятать вещь, убрав её в другое пространство, а можешь накрыть её тканью под цвет окружения. Второй вариант значительно ближе к твоему. Поэтому я не ощущаю импульсы и источник энергии в тебе, я чувствую только следствие, выходящее за пределы маскировки — волны, несущие необходимую информацию. Наш директор на славу постарался с этим артефактом, но даже он не всесилен. Ещё вопросы? Я кивнула, довольная разъяснениями, но стала заметно серьёзнее. — Почему Вы вообще допустили мысль, что я съела вашу собаку? То есть, понимаю, что мой рот был в чьей-то крови, сама не понимаю, как это могло произойти, если я кусала во сне, но всё же — люди обычно не едят собак прямо вот так, не оставляют следов преступления. Да и в целом я как сумасшедшая не выгляжу. Так почему? Этот вопрос терзал меня с самого начала этой сумасшедшей ситуацией. Взрослый же человек, разумный, интеллигенция. Так почему же? Круэлл тяжело вздохнул, взял в руку ту самую бумажку и зашуршал ей, видимо, на манер антистресса, а мне оставалось лишь смиренно ждать, пока посмурневший собеседник соберётся с мыслями и перестанет отводить глаза. — Просто твой… попечитель и мой друг, Кроули, имеет специфические предпочтения, в общем-то, как и многие многовековые феи. Помнится, когда я был ещё студентом, он нашёл дворняжку в плачевном состоянии. Она была уже тремя лапами на том свете, и Дир довольно хладнокровно оборвал её жизнь вместе с мучениями. А потом вдруг выдал, что добру нельзя пропадать, и при мне откусил кусок от собаки. Съел. Потом и мне предложил. Само собой, я отказался, как любой нормальный человек, и смылся оттуда. Я после и вовсе целый семестр шарахался от этого ненормального, а он ко мне как клещ прицепился. Мол, понравился я ему, «на клавиши фортепиано и нотный стан» похож. Дивус вдруг фыркнул так громко, что любая лошадь обзавидовалась бы. Я хихикнула, расплываясь в улыбке. Правда, выходила она кривоватой, учитывая всю историю с Кроули. Он точно мной однажды не закусит? — А людей он не ест? Круэлл неутешительно пожал плечами. Директор-загадка, фея-тайна. Да-а-а… Свезло так свезло. — Тебя вряд ли съест, раз так печётся. Не знаю, чем именно ты его привлекла, но если этот репей к тебе пристал — вовек не отдерёшь. — Как мило, — усмешка вышла неуверенной и несколько нервной. Что ж, зато не выкинут, как наиграются, я правильно понимаю? И я так понимаю, этот Кроули за плечами волочит действительно длинную жизнь, уж длиннее его плаща. — Ладно, щенок, последний вопрос и спать, я планирую выспаться за эти два дня. На кону финальная неделя экзаменов, — долгий зевок в ладонь, которая душила меня. Я тревожно заходила желваками, резко отворачиваясь, как будто меня больше волнует чернота за окном и клубок из спящих у камина далматинцев. — Юлия? — Всё в порядке, — ложь. — Но всё же отмечу, что я не многовековая фея и на собак не кидаюсь. — Я уже понял. Извини меня, — с несвойственной покорностью откликнулся этот человек. Теперь он уже прятал свои глаза от меня, вперившись орлиным взглядом в своих драгоценных питомцев. И я не смогла удержаться от вопроса: — Вы так сильно любите их? Настолько, что готовы убить человека за них? Как громом поражённый, Дивус дёрнулся в мою сторону. Его взгляд выражал такую степень ошеломления, что все выстроенные цепочки причин и следствий, событий заскрипели от нахлынувшей растерянности. Что не так? Разве он не собирался это сделать? — Нет, — резко, даже жёстко отрезал вдруг похолодевший мужчина. Я поёжилась, и весь мой силуэт вдруг уменьшился. Вновь исчезло ощущение, что я имею силу и могу повлиять на свою жизнь, выбраться из пасти змея или рук напавшего. Примитивный страх добычи, травоядного. Слабость осела на тело, а лицо уж наверняка стало напряжённым, потеряло краски и зачатки гонора. Я клацнула зубами, ударилась слегка о стол, когда решительно покинувший стол Дивус остановился передо мной и зачем-то потянулся ко мне. А я глупо и наивно, не успев ни о чём подумать, выставила перед собой руки. Как будто они и правда смогут защитить меня, будучи такими тонкими и слабыми, словно ветки старой рябины. — Тише, — преподаватель слабо касался их, тревожа чуткие нервные окончания, и терпеливо ждал, пока напряжение в моих руках ослабнет; желваки всё ходили и ходили, пока мои руки медленно опускали на колени, пока сжигали теплом чужих ладоней мои собственные, извечно ледяные… пока одна из них не накрыла щёку, движение за которой резко прекратилось. Я замерла истуканом, не зная, как себя вести. Что мне делать? Словно кролик перед удавом, да только удав упорно пытается успокоить и привести мои мысли в порядок. И на кой чёрт ему я сдалась, зачем я задала ему тот вопрос, молчала бы в тряпочку и жила себе спокой… — Успокойся! — резче, чем следовало бы, надавил Круэлл, и я сглотнула, опустив плечи. Его голос бескомпромиссно вывел меня из странного, вязкого, удушающего состояния. Он же теперь гладил мои волосы, распуская хвост и зарываясь в угольно-русую копну, чтобы достать до затылка. Словно и я одна из его далматинцев. Словно и меня можно приручить этими почесушками. Словно я могла уже соскучиться по ласке и прикосновениям. Словно я… сейчас расплачусь оттого, что это приятно и хорошо. Нет, нет, так нельзя ведь… — Юлия, буду честен с тобой. В тот момент, всего мгновение, я думал о том, что мог бы это сделать, но я этого не сделал и никогда не сделаю. Когда-то давно, прямо на моих глазах, моего самого близкого человека загрызли насмерть собаки, и тогда я поклялся, что подобного больше не произойдёт. Может, ты и не близкий мне человек сейчас, но всё же человек. Человек, важный моему другу. Я не хочу, чтобы из-за собаки умер человек, даже если это будет совершено не самим животным, а мной. Его руки плавно, не вырывая волос, выскользнули из чуть спутавшихся прядей. Дивус опустился на одно колено, продолжая заглядывать в глаза. — Знаешь, изначально я разводил далматинцев ради самоутверждения, демонстрации власти и, главное, уничтожения страха перед ними и собаками в целом. Однако однажды я понял, что страх позади, а эти пятнистые обормоты значат для меня куда больше, чем те же прохожие. Поэтому постарайся отпустить свой страх и ты. Будет легче, обещаю. Ты достойна того, чтобы смотреть людям в лицо, глаза в глаза, не испытывая желания отвести взгляд. Прямо и без утайки. Посмотри мне в глаза. Моя грудь наполнялась воздухом, словно чаша — водой, и дух собирался по мельчайшим крупицам, обращаясь во взор пугливый и острый, тяжёлый и чистый. Он не торопил меня и продолжал держать за руку; весь замер и мерно дышал, верно, взвешивая у себя в уме, стоит ли ещё что-то сказать. — У тебя красивые глаза. На моей родине у людей часто с рождения вычурно яркие глаза. Скажи, эта желтизна радужки изначально не твой цвет? Серо-голубой. Верно? — Да, так и есть. А как вы поняли? Вы ведь встретили меня позже, чем мои глаза приобрели такую… особенность, — моя макушка в недоумении склонилась к плечу. Стан перестал быть таким напряжённым и скрюченным. Спина слегка вытянулась, выпрямилась — а следом и я словно подросла. Тревога остановила звон колоколов, словно Горбун из Нотр-Дама отработал своё и лёг спать. Круэлл же замялся отчего-то, но всё же продолжил. — В момент, когда я, — он опустил взгляд, нахмурился, но мгновенно вернул себе твёрдость закалённого металла, продолжая, — душил тебя, твои глаза на секунду перестали быть чуж… золотистыми. Они стали обычными, человеческими. Как мои. Я же вдруг резко замотала головой и увела из колыбели мужских рук ладони, коснувшись ими щёк человека передо мной. Ха, такой удивлённый и совсем не строгий, когда смотришь сверху вниз. Мне даже нравится. И всё же, подыгрывая Дивусу, я склонилась, цепко и улыбчиво вглядываясь в разрез и ломаный блеск чужих глаз. Нечто архаичное пело моим же голосом что-то о мальчишке и скоротечности человеческой жизни, о бурях в крохотных душах и трещинах на жемчужных бусах. Я не слышала ничего. Беречь, не ломать, не причинять вреда. Всё слышала, до последнего слова. Концы острых худощавых носов столкнулись. — Ваши глаза похожи на скалы у буйного бескрайнего океана. И на магнетиты. Мои похожи на что-то иное, куда менее твёрдое и крепкое. Круэлл чуть отодвинулся от меня, явно в смешанных чувствах от внезапной смены атмосферы разговора. Прокашлялся, возвращаясь в свою тарелку: — Спасибо. Так вот, о чём я. Твой новый цвет глаз вернулся, и макияж теперь будет для тебя задачкой куда более трудной. Я могу тебе отдать пару модных журналов, где главные модели — феи. У них есть интересные примеры того, что можно провернуть с твоей внешностью. Я выпала, а вот хозяин дома и собак на этот раз остался абсолютно спокоен и собран. Это что за поворот? Начали за упокой, а закончили за здравие. То есть, за моду. Как это работает? Не понимаю ничего! — Я жду ответа, — вот и строгость вернулась. Вот спасибо! Придётся огорчить беднягу. Или бедолага здесь я? — Я не умею делать макияж, — как камень бросила. Даже как-то невежливо. И всё же правда-матка. Да только, кажется, камушек превратился в булыжник и залетел в огород собеседника. Да что я-то? Не умею и не умею, чего ж сразу под локоток хватать и вести куда-то? — Научим. Щенков с детства нужно приучать следить за собой, иначе они будут ходить расхлябанными и помятыми, как некоторые студенты. Ужасное зрелище, знаешь ли. — Я же не говорила, что не ухаживаю за собой, просто с макияжем не дружу… — И это плохо. Как девушка, ты должна понимать ценность этого умения. Речь не только о красоте, но и о практической пользе, о самовыражении. Что ты, что Кроули — всему надо учить, — так вот чего директор с крашенными губами ходит… — Только наш директор больно склонен к экспериментам, поэтому часто занимается несуразицей. Хотя более смелого существа встретишь нечасто — красить губы в «металлик» никто из моих знакомых не решался. Однако тебе стоит начать с более простых и привычных глазу вещей. Для начала… отцепись от стола и перестань царапать его ножками пол! Заартачившись на манер осла, я зажала последний рубеж защиты между пальцев только крепче. — Два дня впереди, зачем сейчас?! — голос скачет, как девица на гуляниях. — Смотреть модные журналы и сайты с моделями, подготовить лицо ко сну и процедурам на завтра… — Пожалуйста… — мольба в моих жалобных очах подействовала с нулевой эффективностью, а слезу пустить всё не получалось, несмотря на все пережитые потрясения. Эх, теряю сноровку. — Ладно, ладно. Только последний вопрос! Как пишется ваше имя? И фамилия. Дьявол не в Прада наконец остановился и повернулся ко мне полностью, а я вконец запыхалась. Этот день сведёт меня с ума. Моего плеча вскользь коснулись, и следом преподаватель элегантным жестом поманил ближе к себе. Я встала по левую сторону, заглядывая в ту самую записку. Дивус снял с нагрудного кармана рубашки чёрную ручку, тонкую, довольно красивую, с хвостиком в виде железного пера и изящными аристократическими изгибами непонятных букв по всей её длине. Щёлкнув раз, он медленно вывел то же самое, что было выгравировано на самом предмете. — Дивус Круэл, — каждую букву своего имени он соотнёс со знаком, демонстрируя лаконичный и наглядный ответ на мой вопрос. Видит Бог, этот человек даже прописи и почерк возвёл на уровень, недостижимый простыми студентами вроде меня. Однако вслух я сказала совсем иное: — Одна «л»? — Именно. Думала, что две? — лёгкая улыбка легла на тонкие мужские губы. Я честно кивнула. Была такая мысль. Дивус Круэл, значит. Мой взгляд вновь прошёлся по чарующим красотой буквам. Даже завидую немного. — Спасибо, — я ответила на его улыбку своей. — И рада заново с вами познакомится. Бархатный смешок усладил чуткий слух. — Взаимно, Юлия. Не напишете ли тогда свои имя и фамилию? На вашем языке. — С удовольствием, — и выполнила просьбу. Куда более корявым почерком, с привычкой, набитой за прошедшие годы в универе. Старые добрые гостовские буквы. Только без соблюдения этого самого ГОСТа в полной мере — слишком нетерпелива для подобной траты времени для выверения миллиметров. И всё же надо было тоже по-красивому написать, а то на фоне строчек выше смотрится неуместно. — Дроздова Юлия. Будем дружить? От последних слов сама опешила. С глубокого детства, наверное, не говорила такие простые и милые вещи, тем более взрослому человеку старше меня. Круэл вместо ответа протянул мне ладонь. Рукопожатие скрепило наше перемирие, а может быть, и нечто большее в этом изменчивом мире.