Батавские слёзки

Put your hand down, boy, Опусти руку, парень, Welcome to my zoo. Милости прошу в мой зоопарк. Put your head inside Суй голову в My big black wild while Мои огромные страшные дебри, пока I can still help you. Я ещё могу помочь тебе. Glass animals — Toes Обсуждение шло полным ходом, неумолимо, дотошно и расточительно до каждого причудливо изогнутого звука. Бурный словесный поток сливался с не менее вовлечённым в «расследование» Вильгельмом. Наш скромный барон и, как оказалось, ещё и археолог, пылал жаждой выяснить всё, буквально до последней капли, о моём мире. Его волна, омывая берега моих знаний мертвецким жадным холодом, встречалась с моей, разгорячённой юным живым нетерпением, и мужчина также был вынужден отвечать на множество, казалось бы, бесконечных вопросов разного сорта. К восторгу Вильгельма, чем дальше мы заходили в своих интеллектуальных выпадах, тем больше расхождений со своим миром он находил; к моему же ужасу, эти расхождения разрастались подобно трещине в горных породах, под безумную пляску тектонических плит, и растирали мои смешные надежды в труху. Здесь феи, здесь русалки, здесь зверолюди, здесь и правда есть магия. Мне милостиво показали ещё парочку трюков: то Саймон устроит вступительный отбор в космонавты левитацией, то старший мужчина в семье починит сломанный стул взмахом руки. И всюду, словно чудо, играли чёрные блики по лазоревому мареву. Они дышали свежестью мяты по краям и вгрызалась голодным псом в кожу и кости, стоило сунуть руку глубже. Меня после собственного эксперимента «залезь пальцем в магическое облако» попросили фокуса не повторять. Я согласно кивнула — совет был правильным. Техника безопасности по взаимодействию со столь разносторонним явлением, как магия, намечалась необъятной и устрашающей. Кроме упомянутого, множество стран походили на знакомые мне, но назывались куда длиннее и вместе с тем более тривиально, словно некто придумывал для детей сказку в своё время. Хотя что уж говорить, если все известные материки официально, как говорится, «на серьёзных щах» объединены и названы туманными словами «Искажённая страна чудес»? Вильгельм так и не смог мне объяснить причину такого названия. Впрочем, он предпочёл пространным размышлениям о старине реальные события, которые стремился свести в единое и нерушимое: — Значит, твоя страна занимает значительную территорию. Из особенностей: попадает в разные климатические зоны в силу своих размеров и протяжённости, население распределено неравномерно, различные народности… очень похоже на страну Авгита, очень. Возможно, наши миры и правда являются зеркальным отражением друг друга, и для тебя наш мир в действительности самая настоящая искажённая страна чудес, и, быть может, во многом похожая на дом. Я неопределённо пожала плечами на это заявление. Сложно не признать, что призрак прав: сходств было много, и как знать, насколько ситуация могла оказаться отличной от нынешней. Случилось бы явление на Марс или перенос в мир диких тварей — померла бы запросто. Впрочем, одна мысль впилась в голову куда острее иных: возможность вернуться домой замаячила перед глазами уже не столь туманно, хоть чётких черт до сих пор не сыскать и днём. Только нужно до конца разобраться в мироустройстве и некоторых странных, очень странных моментах: — Когда я слушаю ваши рассказы, то возникает мысль, что вы рассказываете мне сюжеты сказок. Большая Семёрка… — «Великая»! — бесцеремонно вмешался в разговор Саймон, сложив руки на груди и вызывающе бросив взгляд, словно перчатку дуэлянта. Это обида или желание показать, кто здесь умный? — Да, да, Великая Семёрка. Могу поклясться, но в моём мире это персонажи сказок. А здесь в них всерьёз верят. — Учитывая, что магия у вас не считается чем-то правильным и реальным, но существует как понятие — наверняка маги у вас были, просто шифровались как могли, чтобы чернь головы с плеч не порубила в охоте на ведьм. Ну, если она у вас была. А потом некто с даром провидца увидел историю этого мира и, благодаря фантазии и умениям, превратил их заслуги в сказания. — И мультфильмы. На самом деле, эта мысль очень интересная, — Саймон гордо и чуть смущённо посмотрел в сторону, даже оттопырил губу, если мне не почудилось; моя же рука тем временем коснулась подбородка, потирая неровность под губой. Забавно, шрамы от перемещения никуда не исчезли. Однако стоило задуматься о теле и его состоянии, как неприятная изнанка последних событий полезла с обочины на дорогу. Я который раз прокляла того крикливого парня, из-за которого пришлось нестись антилопой по голой земле. И хорошо, что по большей части была травка, но даже она не спасла мои стопы от бедственного положения. Покуда Вильгельм продолжал бубнить себе что-то под нос, я отвлеклась, подгибая к себе ноги. Обычно «румяные» пятки печально потемнели и распалили сознание напирающей болью. Странно, что до этого я совершенно игнорировала настолько неприятное чувство. Сорняком пробралось через остатки зыбкого безразличия, стоило только проблемам услужливо отступить на шаг, схоронившись в зудящем животе, в пустотах покинутого гроба, в губах сухих и тёплых, принадлежащих незнакомцу… Я сморгнула морок, мотнув головой. Отчего-то захотелось поёжиться: ощущение, что тело прожгло вниманием двух золотистых огней, живых и мыслящих. Заскреблось по сердцу странное чувство, как будто снаружи окатило эфиром и окутало каждую элементарную частицу «меня». Что-то извне и реальное, но совершенно незнакомое восприятию. Наверное, это свойственно этому миру, но при каких условиях? Ай, да откуда мне знать? Сейчас не время для глупостей, надо обработать царапины и вытащить занозы: нельзя позволить мелким болячкам свалить с ног каким-нибудь столбняком или другим заражением. Да и жжение раздражало всё сильнее, злило беспрестанным вниманием, словно большая дикая кошка решила вылизать мне пятки. Знала ли я, где найти аптечку? Нет. Знала ли я теперь тех, кто может помочь? Да. — Эм, мисс… — мои пасмурные очи прикипели к остолбеневшей женщине, попавшей под прицел взгляда потерянного, в крайней степени огорчённого и просящего. Голос фантома дрогнул, разом подскочив на тон и по-матерински смягчившись: — А… да? — Не могли бы вы представиться? А то мне неловко — всё общаемся, а я даже не знаю, как обратиться лучше, — мои узловатые холодные пальцы заскреблись по затылку. Робкая улыбка легла на тонкие уста. — Да, точно, как же это я… — мадам хлопнула себя по щекам и одарила мою скромную персону нежным взглядом; её голова, искажённая по границе белыми песчинками-дымками из-за моего зрения, склонилась в бок. — Ханнелиза. Рада знакомству, цветочек! Красивое имя и… это же не прозвище теперь, надеюсь? — И я очень рада, вы очень милая и… нежная, — я немного осмелела и ни капли не соврала. Разговоры с этой семьёй сгладили тревогу и боль, хоть и не утихомирили до конца. Могу же я ещё погреться в этом тепле, пока не наступило светлое и ясное время, где нечего бояться? — Помогите мне, пожалуйста. Я смутилась. Всю сознательную жизнь просить о помощи мне казалось делом сложным. А теперь прошу так прямо, нагло и грубо. Хотя, если с волшебным словом, то не грубо, а вполне прилично, но всё равно ощущение не из лучших. Однако что я могу сейчас? Дохромать обратно до замка и пугать всех глубокой ночью вопросом: «Есть хлоргексидин?» Или лучше сразу в гроб лечь, чтоб дяденька с туфельками пришёл и обнаружил непутёвую пропажу? — Юлия. Юля. Теперь уже я вздрогнула. Сама не заметила, как опустила голову и стала смотреть в пол, превратившись в немую статую. Опять в себя ушла. Пора бы уже взять себя в руки и перестать считать ворон. Прежде, чем моё имя успели повторить, я натужно вздохнула через рот. Пальцы прикрыли тыльную сторону руки. Как же всё это глупо, по-детски и несмело. Где же твоя готовность бороться до конца, что бы ни случилось, будь то даже такая мелочь? — У меня просьба, — повторила скорее для себя, примиряя фальшивые самостоятельность и гордость — а в реальности лишь страх, — что только были в юной и одичавшей натуре. Не всегда пережитые часы одиночества идут во благо. — Во-первых, не могли бы вы найти, чем можно обработать царапины и достать занозы? Я разогнула ногу, показывая, что за беда разукрасила мои стопы в грязные цвета. Послышались встревоженный вздох и негодующие причитания. Согласна, выглядит определённо не как шедевр мирового искусства. Если только декаданс решил выйти на охоту и отметить очередную, удачно подвернувшуюся жертву. — Без проблем! Я уже знаю, кого потревожу с этим вопросом, — Ханнелиза явно перешла на низкий старт, готовая решить любые вопрос и неурядицу. Что за женщина, я уже в любви и восхищении к ней… — Однако ты сказала «во-первых». Что же тогда «во-вторых»? Её прищур ласково огладил копну спутанных волос пристальным вниманием. Ох, она тоже об этом подумала теперь? — Может, расчёску? Где-то здесь должна была заваляться. Гребешки уж точно видела. Я зажала двумя пальцами русые прядки, из которых выпали несколько редких, болотисто-чёрных волосков. Это что за.? Моё лицо удивлённо вытянулось, да только я поторопилась озвучить вторую просьбу, покуда не последовали лишние вопросы. — Вторая… перекусить, — смешок больше походил на кашель, но я сложила руки в замок, умоляюще смотря на Ханнелизу. — Хотя бы пару печенек или вроде того. Честное слово, по ощущениям скоро я сама всосусь в живот, словно в чёрную дыру. И всё, нету Юли, только её желудок. Милая мадам хохотнула в ладонь и благосклонно кивнула. — Хорошо, я тебя поняла. Жди меня. И… она ушла. Никаких выгод, никаких условий, кроме ожидания, ни капли раздумий. Это правда безвозмездная помощь? Я обняла себя, поймав холодные локотки в плен потеплевших ладоней. Мой взгляд ещё долго провожал давно ушедшую Ханнелизу, словно бы она всё ещё стояла, точнее парила в проёме, и на месте белого подобия лица было настоящее, молодое, с каждой животрепещущей чёрточкой, с изящной тонкостью бровей и пышным подъёмом волос. Словно солнце, словно ромашковый чай с мёдом, словно что-то чистое и светлое. Была бы я на месте Вильгельма — и обязательно влюбилась бы вновь в неё. Но оставим любовь этой паре, а мне — тайное восхищение и желание самой научиться улыбаться столь же заразительно и незабываемо. — Ханнелиза, мой свет, — кажется, не я одна забыла, как дышать. Однако фон… Вальц?.. пришёл в себя куда быстрее меня, и теперь сам щурился, поглядывая на меня почти также. Интересно, кто у кого научился? Или они по этим прищурам друг друга в своё время нашли? Теория казалась забавной, и мягкая улыбка глупо и неумолимо полезла на лицо. Я поймала взгляд Вильгельма и зажмурилась, будто прячась от солнечного зайчика. — Давно её не видел такой радостной. Бытие призраком ей на самом-то деле не по нраву, но её любящее сердце не способно оставить нас без сожалений. А ни я, ни Саймон отпустить свои желания и тяжбы до сих пор не в силах. Вот такая вот история. — Быть фантомом не так уж плохо, на самом деле. Можешь сколько угодно пугать людей, читать книги, залетать туда, куда раньше не мог. Есть не нужно, пить тоже, так что денег зарабатывать никто не требует, — хоть Саймон и перечислял преимущества бытия по ту сторону жизни, да только ухмылка его осталась тусклой и заунывной. Устал. Наверное, уверяет себя, а сам бы рад, случись что незабываемое и яркое, как взрыв сверхновой. Разрушить сепию одинаковых дней, увидеть краски, ощутить их телом в полной мере… Если прислушаться, то призраки ощущаются так пусто и одиноко, что сердце начинает сжиматься и жалостливо трепыхаться за чужую беду. Интересно, что их держит? — Не будем об этом, к чему грузить юную гостью печалями. Лучше давай спросим о планах на сегодня, завтра… что вы собираетесь делать, Юлия? Будем честны, вы можете оставаться здесь сколько душе угодно, однако дом едва ли пригоден для жизни. Вам нужна еда, вода, уход за собой, в отличие от нас, энергетических сущностей, давно потерявших тело, — учёный поджал губы и, кажется, свёл надбровные дуги — брови у него отсутствовали в принципе. — Кстати, а почему вы так выглядите? То есть, вы явно раньше были людьми, но сейчас выглядите, э… околочеловечно? Простите за такую характеристику, — смущённо и криво перекосило моё лицо. Будем надеяться, что за ответом большой трагедии не кроется. И по реакции вскоре стало ясно — вопрос ни капли не смутил призраков, скорее уж стал ожидаемым и привычным. — Всё просто. Сходство призрака с его образом при жизни зависит от объёма магии, которая в нём пребывала с рождения, и контроля над ней. Чем больше энергии, тем больше «материала» для воссоздания тела. Чем лучше управляешься с магией, тем качественнее передаются детали, мимика и всё желаемое. Бывает так, что контроля достаточно для полного оформления головы, но энергии хватает только на голову. У нас один такой в столовой летает периодически и на поле для магифта. Я только приоткрыла рот, чтобы переспросить непонятное слово, как закрыла его обратно. Остапа понесло, Остап не остановится и будет объяснять до победного конца. — А случаются и обратные ситуации. Например, энергии — мама не горюй, а вот воображения и ловкости для передачи полного образа не хватает. В итоге призрак внушительный, но на человека при жизни вообще не похоже, — моё внимание само по себе переместилось с векового просветителя на Саймона. Уж больно подходила ему эта характеристика; судя по тому, как при пересечении наших взглядов он взбеленился, я угадала. Или нет, но похоже ведь? — Я просто не хочу тратить силы и внимание на такие бесполезные вещи. Это женская черта: заботиться о том, чтобы и форма лица была хороша, и ручки-белоручки восхитительно передавали былую красоту. Настоящий же мужчина — внутри, а не снаружи! Ой-ой, второго Остапа понесло, господь ему помоги… я ткнулась губами и носом в основание ладони, посмеиваясь и прикрывая налившиеся свинцом глаза. Стопы всё ещё горели, кололись злыми осами, а желудок скручивало в узел. В то же время пелена затягивала каждую извилину пустеющего мозга, словно там случилась пробоина и вся жидкость стекла в иной мир, оставив за собой усталость и желание спать. Уже и не выбраться из этой ловушки, словно гусеница сплела кокон, а паук оплёл липкой ловушкой пойманное сознание, пустив по нему яд инородного происхождения. Тело медленно слабело, каменело, забывало о мышцах и связках, о существовании самой мысли. Только мрак и тишина, Только я и моё существо. Уже нет понимания, что давно упал, что валяешься прогнившим яблоком на полу заброшенки и трагикомично строишь из себя спящую красавицу. Смешно… Там же, в Семёрке, было про Злую Королеву-Красавицу? Чем же она отравила моё яблоко, не доверчивостью ли? Как знать, быть может, те призраки всё это время просто тянули время, пока я потеряю силы и свалюсь, уснув без задних ног. Странно только, что думать могу чётко, как будто и не сплю вовсе. Где моё тело? Не чувствую его. Только скребётся, скребётся, скребётся что-то по черноте безбрежной и безгрешной. — Кто там? — бесцветно и беззвучно поинтересовалась, пытаясь уловить местонахождение источника. Слева, судя по звукам. Тела нет, и понимать что-то сложно, но каким-то чудом, может даже не моими стараниями дверь, то есть пустота, открылась и перестала быть пустотой, да только лишь за этой дверцей. Сюда, в это ничто заглянула любопытная — глаза — сверкающие бусинки, — мышь, сонно потирая розовой лапкой глаза — и я мысленно шепнула ей «Соня». А мышка, вот так чудо, подскочила, испуганно замотала головкой во все стороны, совершенно не следя за закрывающейся дверью, — и я опрометью оказалась за ней. Там, где праздник красок и цветов. Малышка запищала перепуганно и поскакала то на двух, то на четырёх лапках к матушке, пряча угольный мокрый носик в полах цветастого фартука. Я умилённо помыслила об этом и впилась умом в запах нарисованного воском прямиком на голубом потолке солнца. Такой высокий, кто ж творил на нём? Бог? В физалисах один за другим вдруг стали гаснуть светлячки, но ни одно живое существо не обратило на них внимание, отчего тоска овладела моим сердечным камнем. Камнем? Я всей мыслью ушла в эти физалисы, но что-то ускользало от меня в последний момент, словно лиловый горох разбивался о бетонную жёлтую стену психиатрической больницы. Вспомнилась мысль, к которой я давным-давно пришла: желание исполнить могут лишь друг, высшие силы и ты сам, а сейчас со мной были лишь я, я и ещё раз я. Оставалось только неуёмно, технично, упорствуя до безумия следовать за каждым шансом, за каждым светлячком, что затухали один за другим на моих глазах. Третий, пятый, двадцать пятый, сорок второй и третий, семидесятый, тысяча первый, тысяча пятьсот сорок третий, двухтысячный. Две тысячи триста пятьдесят девятый и шестидесятый: двое, изумрудный и золотистый светлячки вылетели, и вместе с ними загремели колокола. Задрожала земля от тысячного звона, и я клятвенно заверила никогда не ставить на будильник вновь церковные колокола. А светлячки всё не убегали, а кружили, каждый по своему, уводили по тропинке в нивы, в плодородные почвы, чьи хозяева возделывали виноградники. Я затерялась в них и глотала тоскливые мысли о соке, оплетающем бледно-синие запястья липкой сладостью. Чей-то голос гудел, грудной теплотой и твёрдостью затапливая любое беспокойство. Само плодородие земли говорило его голосом, шелестело зеленью готических листьев и манило созревшими ягодами. Однако стоило только моргнуть, как залитые солнцем поля превратились в руины замка. Дым вился, поднимал свои танцующие руки к небу и молил об огне, с которого сталось доживать своё. Золотые очи тоже смотрели в небо, прощались с разорванными в клочья прозрачными крыльями, просили прощения перед залитыми Тьмой и кровью улочками, принимали на душу грех убийства и вину за бесконечное любопытство. В подкорках отпечатывались чьи-то посеревшие руки: они сжимали пепел, заливали солью тлеющие угли и молили простить бестолковое дитя, возжелавшее переиначить законы мироздания. Он хотел похвалы? Звёздное небо платило ему каплями дождя, смывающими кровь. Он хотел внимания? Теперь что-то чернильное будет спутником всей жизни. Он хотел любви? Видимо, та угасшая секундами ранее жизнь стала платой за амбиции. Жаль, что я не успела уловить последний вздох того светлячка раньше: он бирюза, он бриз у морских берегов и треск пихт. Я преклонялась перед полнотой принятия и безусловной нежностью в той душе. Вороны горестно закричали один за другим. Тяжёлые драконьи лапы ступили на землю, а мне оставалось вновь забыться, утопая во всё новых и новых снах. Мне чудились Лев в сюртуке, Медведь в парадных лампасах и Богомол в старомодном платье с жёстким каркасом. Они деловито расспрашивали друг друга о предстоящей войне с Саранчой. Я видела глаза всех мастей и глубинных стремлений, ища среди них острые зрачки и виноградные радужки, в которых закатывалось солнце потерянных надежд, и шорохи ожесточённых песчинок требовали покоя и тепла. Были те, что утеряли право на чёрную кляксу и росчерк зрачка — лишь тусклое золото и свет непреклонного стремления держались под багровыми хлёсткими ударами кнута, утонув в чернильном шёпоте теней, в баюльной песне утерянной семьи. Да, верно, те светлячки — точно они! Клянусь, старец, других не трону, но позволь мне утешить эти потерянные души? Это моя маленькая мечта, хорошо? И вот уже знакомые пёстрые косяки чудаковатых рыбок, но я, терпеливый ребёнок, не касалась их, припоминая просьбу старца не печалить чужие жизни. В скором времени двоякое чувство обрело силу надо мной и бросило якорь к бездонной земле. Интересно, когда он остановится, какой выбор дитя, то есть я, сделаю? Можно омыть водами каждого из них, подарить им удачу, радостное чувство, подогнать им пару шансов на желаемую жизнь — и тогда я самую малость помогу тем двоим. А могу проснуться и начать искать их по всему миру, возможно, даже не найти или отыскать на старости лет. Неумело, так по-человечески подарить им частичку себя, предложить Егермейстер, разговоры со шкодливой улыбочкой, прогулки вприпрыжку под голоса осени. Я расскажу им кусочки снов и мыслей, я спою им колыбельные. Все, абсолютно все, что только смогу вспомнить. Отпустите меня? Давно пора. Не слышишь, как тебя вытягивают, упираясь до чернильных пятен под ногтями? Грешник поразителен в своей любви идти наперекор мирозданию и самой природе. Наказание он уже получил на всю жизнь, похвали же его от моего существа за упорство и долгий, кропотливый труд. Сотворить такое в одиночку, возложить на алтарь столько душ… в своё время я выронил флейту в миру, узнав о его грехе. Изумительно. Изумительно? Мне захотелось засмеяться, но в этом месте не существовало понятия «смех». И потому оставалось лишь отдаться чужеродному, вязкому потоку, что когтистыми пальцами впивался в леденеющий бок и острыми ушами ловил обрывистые вздохи и кашель. — Давай, маленькая, ты скоро досуха меня высушишь, — хриплый голос, заботливый. Я дома? Мутный силуэт закрыл собой всё и прислонился к груди головой. — Пульсация стабилизировалась, хорошо. Энергетический фон превышает норму, но уже не столь значительно. Кажется, в комнате был кто-то ещё, но я улавливала лишь щекотную, будто живую, сущность, что заполняла тело пылким встревоженным чувством и страхом потери. Почему этот человек так напуган? Боится, что умру? Странно, я его толком не знаю, а он меня откуда знает? Хочу взглянуть хоть одним глазком. Отворение врат, состоящих из опухших век и влажных слипшихся ресниц, окончилось неудачей. На склеру словно упало что-то чёрное, и мои попытки убрать это нечто окончились ничем: дрожащие и пляшущие ходуном руки оказались пойманы и уложены обратно, к чему-то влажному и мягкому. Я же в слепой непокорности вцепилась в эти строгие, но утончённые пальцы, стискивая их в своей исступлённой хватке. — Спокойно, спокойно, успокойся, — неизвестный не отнял рук, только крепче сжал их. Он всё вещал и вещал, говорил и говорил — мне невольно вспомнился тот гробовой незнакомец. Голос один в один, честное слово, только этот теплее, не дребезжит возмущением, но дрожит с неясной мне эмоцией и мутной усталостью. Кто это? Хочу увидеть. — Постой, Воробушек, Вёснушка, я тебя приподниму и наклоню голову вниз, а ты моргай. Можешь немножко поплакать, только не реви, пожалуйста, я сам расплачусь тогда, я же добрый, — а в ответ мои хрипы, следом мычания, мол, поняла, будет сделано. Да только раскашлялась под конец, подавившись воздухом. До боли знакомо рука придержала меня под спину, второй поглаживая между лопаток и силясь успокоить. — Дайте ей хоть чая, он должен был уже остыть немного, — под женские восклицания губ коснулся тёплый фарфор, аль стекло, чёрт его знает. Только вот температура явно оказались не для моего, как говорил дедушка, «кошачьего языка», и я свистяще вдохнула, отдёрнувшись и продолжив сотрясаться, но уже слабее. Зато слёзы, навернувшиеся от кашля ранее, убрали чёрную пелену с глаз, оставив привычный прозрачный туман. Взгляд уцепился за иссиня-чёрные блёстки на тёмной ткани — то было грудью человека, придерживающего меня. Моих губ коснулся мягкий носовой платок, стирая капли чая вперемешку со слюной. — Тяжело… но легчает, — прошелестел неровно голос, в котором с трудом узнавался мой. Это из-за перенапряжения? Шока? Призраков? Я подняла голову, пытаясь найти лицо предполагаемого «доктора» в необычном костюме, однако встретила лишь маску и знакомые путеводные светлячки в прорезях той. — Золотистые огни, золотистые огни… Точно, это вы стояли на пепелище, — от моего неуместного торжества взвыли бы все интеллигенты и аристократы, а я всё щурила затуманенные глаза и приглядывалась к чужим очам, игнорируя маску, что почти уткнулась клювом в мой прямой нос. А человек, тот самый «грешник», полагаю, чуть не отпрыгнул от меня — его на месте удержали лишь моя обессиленность (или простое человеческое изумление) и собственные «когти» — серебряные пластины, напёрстки или нечто подобное. Они впились в серую пелерину, прикрывавшую плечи, но даже так металл вонзался в податливую плоть, и мужчина-ворон готов был насадить меня на него, как кролика на вертел. Я дёрнулась в его руках, силясь избежать боли, но они, словно негласное наказание, лишь держали сильнее. Неизвестный полностью игнорировал буйство призраков, какие-то магические вспышки вокруг, что разбивались, словно фейерверк, о невзрачный купол, не достигая нас. Он едва дышал, не мигал, и всё глубже гнев и скорбь, страх и надежда, нерождённые слёзы и крик отравой налегали на мои корни, оплетали невидимым плющом и не давали вздохнуть под давлением чужих чувств. Затаённая угроза сгустилась в воздухе, и я заторможенно осознала глубину ямы, в которую сама себя толкнула необдуманными словами. Думать становилось всё сложнее, дышать — тоже. — Воробушек? — вкрадчиво поинтересовался собеседник, и круглые огни обратились полосочками света. Я сглотнула, пытаясь ответить хоть что-то, но получилось лишь прекраснейшее ни-че-го. Словно рыба, выпавшая из невода на сушу, я смогла аж приоткрыть рот и учащённо начать глотать воздух, больно плохо восполняющий кислород; в руках существа более опытного и, что-то мне подсказывало, куда более сильного, чем кто-либо в этой комнате, надежд на хороший исход было всё меньше и меньше. Оттого тревожнее было наблюдать, как милость и надежда сменилась разочарованием в усталом голосе. Колкое давление в плече сменилось продолжительным зудом, стоило точёным длинным пальцам разжаться. — Ясно. Не она. Просто похожи из-за аномалии и диффузии энергетических частиц в сосуде. Ясно, — от потускневшего голоса стало неуютно, и будь только у меня возможность отпрянуть, я бы ей воспользовалась; а так — сил хватило отвернуться и пробормотать без былой искры на кончиках звуков: — Не она, но тоже живой человек. Сложно подбирать слова, чтобы не уязвить «грешника», ещё сложнее было не сорваться на нём, когда единственное, что ты можешь — это говорить и вертеть головой, да слабо подёргиваться. — По крайней мере объясните, кто вы и что делали со мной в гробу, — в уме зрели некоторые сомнения по поводу единственности встречи, хотя реакция казалась почти соответствующей. Почти. — И сейчас тоже. Что со мной? Теперь в себя стал приходить и мужчина, которого я про себя обозвала «Вороном». Уж больно маска говорящей была, да жутковатой. — Естественно, я объясню. Теперь это… моя ответственность, — меня пробивало на смешок. Теперь мы на пару подбираем слова, нащупываем друг друга — как два слепыша, честное слово! — У тебя произошло эмоциональное и физическое истощение, которое значительно повлияло на состояние тела. Ты упала в обморок. Я помог привести тебя в порядок, стабилизировав общее состояние, однако, к моему удивлению, это значительно отразилось в твоей внешности. Ты стала похожа на… воробушка. — Что? — ой какую шикарную дугу моя бровь выписала, я аж чувствую, как у меня кожа на лбу в гармошку сложилась. А мужчина торопливо стал укладывать меня обратно на подушку, предусмотрительно приподняв её у изголовья кровати. Сперва он потянулся к зеркалам, престранным образом устроенных на поясе, но следом будто опомнился и потянулся к карману, выуживая вполне себе современный сенсорный телефон и открывая камеру. Что ж, я имела радость наблюдать в экране человека, которого стоило бы назвать другом домовёнка Кузи. Юлия Дроздова. Она же теперь «Цветочек». Характер двойственный. Глаза — под стать знаку химической опасности. Ядрёно-жёлтые с проблесками былых цветов пасмурного неба. Волосы русые, клочьями почернели. Детей нет, не замужем. Необходим поход к доктору, психологу и парикмахеру. — Не воробушек, а дитя радиации, вы где воробьёв с такими фонарями видели? — эх-ма, як же моё лицо перекосило-то, вы только посмотрите! Вот Ворон посмотрел, растерялся. У самого глазёнки небось как две фары — не зря ж мир магический? — Замечательные глаза, выразительные… Как у меня, а я хорошенький, — как сильно захотелось поиронизировать на такой ответ, да только не успела. — Ах, точно. Я Дир Кроули, директор элитного колледжа «Night Raven». Сама доброта, поэтому не оставлю в беде, но при одном ма-а-аленьком условии. Я, не подозревая подвоха, склонила подобно воробушку голову к плечу. — Какое? — Тебе обязательно нужно слушаться меня. И… — он легко коснулся моей шеи и без зазрения совести, словно фокусник, опоясал мою шею какой-то вещью. Я тут же стала ощупывать вещицу и с недоумением обнаружила нечто тонкое и железное, напоминающее регулируемое кольцо, казалось бы; однако как я не пыталась на пробу раздвинуть этот… то ли чокер, то ли какое-то другое украшение ослабевшими руками, тому — хоть бы хны, как будто каменное. Да если только камень сломать возможно, то тут вместе с шеей есть риск спилить. С каждой секундой подозрения в сторону теперь уже директора колледжа росли. А ему, ровно как и его подарочку — хоть бы хны. Улыбается довольненько, разведя торжественно руки — и с ним таков. — Для конспирации носи и не снимай, — ха, — этот ош… чокер! Верно, чокер высшего проявления заботы! — хах, уже не смешно, дяденька. Что я говорила про «валить» ранее? — И веди себя хорошо! Как будто собаку с улицы забрали, черти вы! Да я вас… Хотя, постойте-ка, а кормить, поить и дом предоставлять тогда будут? А потом в рабство или в качестве прислуги заберут, да? Видимо, наблюдая за сменой эмоций на моём лице, Кроули сделал некие выводы, и они были на удивление близки к моим мыслям. — Я не смогу пристроить тебя к себе пока, да и в будущем тоже вряд ли, однако уговорю кого-нибудь из коллег забрать тебя в свой дом на время… разбирательств. Кроме того, я буду проводить обследование каждые вторник и воскресенье, чтобы проследить динамику твоего состояния и определить, положительная ли прогрессия или отрицательная. Поняла? Я с сомнением глянула на мужчину. Я даже убежать сейчас никуда не смогу, твори, что хочешь, и понимал бы кто, насколько паршиво доверять судьбу в такие руки. А коллег его даже в глаза не видела, вдруг чудики похлеще директора? — Мне кажется, с призраками и то безопаснее, — я вжалась в спинку дивана. Семейство призраков напоминало потревоженный улей, в который пчеловод бесцеремонно запустил наглые загребущие руки. Призраки всё это время пытались достучаться до Кроули, но тот едва ли их слушал, слишком заинтересованный гостем, то есть мной, на своей территории. К тому же, сколько бы Ханнелиза не пыталась пройти, да хоть проломить недвижимый барьер, от которого в момент ударов расходились неизвестные мне символы и узоры, у неё не получалось справиться с напастью. — Снимите, пожалуйста, — я кивнула на невидимую преграду, которая словно вибрировала с внутренней стороны, отдаваясь тем же в моём теле, разве что слабее. Буквально секундами ранее удалось заприметить это явление, и дискомфорт по-прежнему оставался минимальный; если бы он не отрезал Ханнелизу от меня, было бы отчасти всё равно на него. В данной же ситуации разделитель раздражал, хотелось скорее ощутить рядом фигуру, что создала бы иллюзию слабой, но столь желанной материнской защиты. Теперь была очередь Кроули недоверчиво поглядывать на меня? Боится, что сбегу? Или что призраки навредят или украдут? Любопытно. — Призраки Ветхого общежития, вы же понимаете, что магическое воздействие должно быть минимальным и цикличным, чтобы не навредить об… не навредить девочке? — щелчок пальцев, и барьер на глазах истлел, словно выжженная до конца сигарета. Директор встал подле меня, сложив руки на груди, однако Ханнелиза уже давным-давно, стоило малейшей дырочке в магическом сооружении появиться, пробралась ко мне и зависла над головой. Едва ли она могла коснуться: её пальцы морозной мертвецкой тенью скользили по щекам, посылая по вспотевшей и остывшей коже мурашки. Даже так её невзрачная, но упорная ласка достигала быстро бьющегося — скорее пульсирующего, — сердца. Я, как могла, пыталась коснуться этой дымки, но пальцы проходили сквозь эту дымку, позволяя коснуться лишь пустоты. Лицо стало хмурым от печали, что легла на язык горечью, запаянной в потерянных письмах сургучом воспоминаний. Мои веки сомкнулись, сжались, давя подходящую к скольким бережкам влагу; я фантазировала, воображала, представляла, как меня касались гладкие, ухоженные, тёплые пальцы, и их подушечки легко заводили за уши волоски у висков, слишком маленькие, чтобы забрать их в хвост. Забавно, эта реальность была мало доступна днями ранее, а теперь обратилась и вовсе недостижимой. Хотя нет, как же это? Если я постараюсь, ещё немного постараюсь, то всё обязательно получится. Украдкой захотелось посмотреть на Кроули: каково ему было смотреть на эту слезливую сцену? Золотистые огни смотрели в нашу сторону, едва ли я могла угадать эмоции мужчины на таком расстоянии, однако стоило ему заметить моё внимание, как он торопливо отвернулся и принялся что-то крутить у своей тройки зеркал на поясе. Мне удалось немного пошептаться с Ханнелизой перед тем, как директор сдавленно прокашлялся. — Слушай, не могу сказать точно, для чего этот артефакт, но я почти перестала тебя ощущать. Словно спрятали. Я тебя вижу, слышу, но не чувствую, — необычайно скорый и тихий голос женщины лился неутомимо. — Остальное можно проверить либо экспериментальным путём, но осторожно, либо через другого мага. Я помочь не смогу, увы. Директор Кроули вряд ли будет вредить, но и темнит всегда много. Его коллеги: Дивус и Трейн, первый строгий собачник, второй строгий кошатник с тремя дочерями. Мне лично Трейн кажется более… лояльным и спокойным. — Мисс Ханнелиза, я рад, что вы так печётесь о девочке, однако мне необходимо позаботиться о её здоровье. Вы сами понимаете, здесь место неподходящее. Если всё пойдёт как надо, то скоро она вернётся сюда. Придётся, правда, подумать, как сделать это здание более… приспособленным для жизни, но это после. Мужчина отошёл от нас и распахнул окно; створки заскрипели, захрапели, свист ветра перерос в завывание, и через затхлый воздух прорезались потоки свежего и холодного. — С севера идёт фронт. Середина лета приближается, июньская гроза… — и правда, где-то там громыхнуло, и вороньё взорвалось встревоженным гвалтом. — Я был бы рад возможности сесть в кресло перед камином и пить чай под треск поленьев, но придётся подождать. С протяжным стоном директор картинно и громко захлопнул старые оконца, вызвав у меня жалостливый вздох. Нет, не к Диру Кроули, не к себе, а к этим бедным, запылённым, наверняка заржавевшим петлям. У меня нет денег, но почините этот прекрасный дом! Ему нужен ремонт, мне больно на него смотреть! За всеми размышлениями Кроули снял плащ, а я не без интереса оглядывала мужчину. Знаете, когда я смотрела на него, невольно возникали мысли о танцорах: вся фигура тянулась ввысь стройным силуэтом с узкими бёдрами и не очень широкой грудью. Вид сзади, увы и ах, оказался скрыт от моего преступного взора. Меня стали осторожно укутывать в воронью шкурку, пряча с головой и поднимая на руки. Как же давно меня пеленали в одеяло и несли на руках, прижимая к себе весьма осторожно и бережно. Если честно, от такого эгоцентричного человека можно было ожидать и прыжка в окно, однако тот просто и культурно вышел через входную дверь, пожелав доброй ночи семье призраков. Зато потом меня ждал незабываемый полёт на метле, где водитель умудрялся одновременно задавать направление необычайному транспорту, колдовать заклинание, по функционалу схожее с лобовым стеклом и дворниками, разве что форма напоминала четверть или даже половинку эллипсоида. На большее моего осторожного верчения макушкой не хватило, да и на большее не решилась: на полную сосредоточенность обладателя дара намекала гулкая, сильная, поразительно чёткая пульсация, как я предполагала, магии, которая отчего-то приятно резонировала с чем-то внутри меня, где-то за спицами рёбер. Сердце ли? Особняк, так называемое «Ветхое общежитие», вскоре из большого пятна уменьшился до точки, которую я только по собственной памяти угадывала среди других тёмных красок. Да и то, вскоре различить дом призраков превратилось в миссию «Невыполнимо!». Я устало прикрыла глаза, опустив подбородок на твёрдое плечо. Даже плащ до конца не спасал от холода на высоте, вынуждая греться о чужое тело. Кроули иногда что-то мне говорил, но ни сил, ни желания разбирать слова не появилось в полусне — сказанное так и осталось речью витиеватой, иностранной, запредельной для моего понимания. Кажется, прошло всего-ничего с момента, как я прикрыла глаза — не успела даже задремать, как мы пошли на снижение, и вот уж дядюшка Ворон — а сейчас даже не Ворон, а Кукушка, — спрыгнул с метлы и пошагал в неизвестном направлении. Я лениво — апатия за время полёта накатила жуткая и ко всему безразличная, — повернула голову, оглядывая сонно небольшой домик и двор, на автомате слушалась команд Кроули и набирала на домофоне цифры. Нет, я понятия не имела, что означают символы на кнопках, просто понятие «интуитивный интерфейс», видимо, и в другом мире осталось прежним. А на слух цифры различать получалось легко. — Кто там? — недовольный тон из динамика явно намекал, что гостям не рады. — А, это ты, Кроули. Иди домой, я сегодня не в настроении ни пить, ни беседовать, у меня завтра экзамен с восьми утра у второкурсников. Мог бы хоть раз нормально предупредить, а не вваливаться нежданно-негаданно на порог. Хотя в этот раз ты даже домофон не проигнорировал, удивительно. Погодка не для взламывания барьеров, да? Что несёшь хоть такое? Новую диковинку? Ехидства в последней фразе было столько, что я восхитилась, а директор в явном смущении кашлянул. — Дивус, и я тебя очень рад… слышать, но не мог бы ты впустить меня, пожалуйста. Мне себя не жалко, — врёт как дышит, сердцем чую, — а вот девочку жаль. Он чуть отошёл от калитки, видимо, чтобы лучше показать «диковинку», то есть меня, а автоматическое открытие замка в полном молчании расшифровать не смогли ни я, ни Кроули, судя по нашим взаимным переглядываниям. Очень скоро мы, то есть директор на своих двоих, чуть ли не добежали до входа, где нас уже поджидал Дивус и тройка далматинцев за его спиной. Теперь пришёл черёд Кукующего Ворона быть послушным мальчиком: — Поставь девочку на пол и не смей топтать мне ковёр, я только сегодня устраивал генеральную уборку. Я феерично, чуть не присев на месте, встала на ноги, стараясь не шипеть: успела позабыть о плачевном состоянии пяточек, да и тело отдавало потливой слабостью и в руки, и в ноги. Видимо, наблюдать за моими неуклюжими попытками пристроиться на входе в планы хозяина дома не входило. Его взгляд поразительно напоминал материнский, когда та детально сканировала мой внешний вид, стоило только той попасться на глаза. И пока я, словно новорождённый оленёнок, держалась за угол и честно старалась не дышать и не двигаться, тот с громким хлопаньем уткнулся в ладони, измученно выдавая: — Кроули, знаешь, кто ты? На букву «митта», — «м», что ли? — Быстро разуваешься и относишь гостью в ванную, сам знаешь где, и идёшь заваривать нам чай. Там два пакетика осталась, тебе не дам. Я знаю, что ты не явился бы ко мне в ночь без подлянки, как с тем котёнком, так что будешь рассказывать. А я принесу аптечку и одежду. Он кивнул мне и отправился куда-то вглубь комнат. Меня же благополучно подхватили и снова понесли в сторону ванной комнаты скорым шагом; плащ благополучно свалился на пол по пути, и собаки, до этого удивительно смирно и культурно сидевшие за хозяином, мгновенно кинулись к добротной вещице под громкие причитания Кроули и метания между хрупкой ношей и спасением личного гардероба. По итогу меня усадили на бортик ванной и метнулись спасать плащ; я не смела возмущаться, потому что плащ, скажу по секрету, мне тоже понравился за время ношения, да и мужчину сложно было не понять. Разве что про чай стоило напомнить, но кричать об этом из ванной комнаты не хотелось ни капли. Сам вспомнит, наверное. Дивус подыскал мне приличную мужскую футболку и шорты с регулируемой резинкой, предусмотрев возможную разницу в наших размерах. Видимо, девушки у него не было, или мы по размерам отличались совершенно. Мне оставили аптечку, а в ней кучу баночек с непонятными надписями. Я усмехнулась. Что ж, нюхач и гадалка в одном лице вышли на дело. Вот уж и баночка больно знакомо выглядит, и запашок незабываемый. А ватку и пинцет мы и без всяких надписей определим. Мне даже разрешили использовать душ — нет, даже настояли на этом, — и грешно не воспользоваться щедрым предложением, когда ты потный, грязный, немного мокрый. И ледышка, тронь только за руку! Оттого стало вдвойне неловко, когда по-черепашьему возвращении (осторожным шагом, прямиком вдоль стеночки) передо мной открылась картина маслом: тот самый «строгий собачник» сидел на восхитительном кожаном диване, сложив ногу на ногу и шлёпая красной указкой по голой ладони, и той как будто бы не хватало перчатки; над Кроули витала очень даже зримой угрозой дюжина подушек, готовая в любой момент обрушиться на «кукушку»; собачья же стая, от расцветки которой слегка рябило в глазах, весело лаяла и подпрыгивала — вот уж кто любил кость и зрелище. Однако всего секунда, и под прицел Дивуса попала уже я, в его футболке, шортах, в прежнем, неизвестно чьём, нижнем белье и с полотенцем на волосах. — Сними тюрбан, ты травмируешь так волосы. Просто просуши их полотенцем. И кто тебя так ужасно покрасил? — в приказном тоне мужчина теперь перешёл на меня, а я глупо хлопнула глазами, переваривая спич предполагаемого преподавателя и прикидывая у себя в уме ответ на столь сложный вопрос. Смотрим в стальные сур-р-рьёзные глаза, пожимаем плечами и нево-о-ольно косим пока что не лиловым глазом на Дира Кроули. До него и правда чёрных прядей было заметно меньше, а теперь чуть ли не половину шевелюры будто в чернилах испачкали. Обычно люди седеют от стресса, а не чернеют, разве нет? — Ясно, — и щедрая гора подушек всё-таки закрыла занавес, обвалившись на бедного директора. — Я не знаю, что с тобой делать, Кроули, но на месяц, слышишь, не больше, я возьму эту девочку, — он резанул взглядом, как ножом, и теперь мне захотелось спрятаться в горе подушек, а лучше сразу в доме с призраками. — Юлия, верно? Я кивнула. — Голодная? Дубль два, то есть кивок. — Не слышу ответа, — щелчок указки. Это же указка, а не стек? — Да, голодная, — сипло откликнулась, желая уже провалиться куда подальше, но перед этим хотя бы наесться. Мне здесь не рады, это я уже поняла. — Тогда к столу, — он указал в направлении кухни, и я уже двинулась в ту сторону, как меня остановили. — Полотенце расстели на бортик ванной. «Маршрут перестроен, поверните направо». Мне оставалось тихонечко кивнуть и последовать наказу хозяина дома. На ногах удерживала лишь нежная мысль о позднем, но всё-таки долгожданном тёплом ужине. — А я? — послышалось жалобное вопрошание в гнезде из подушек. — И ты иди есть, горе луковое, — во главе стаи Дивус двинулся на кухню, подгоняя своего начальника. Уж в своём доме и не в рабочее время имел полное право.