Это твоя проблема. Глубокая, глубокая проблема. Я не имею права знать. У меня нет способа проникнуть в глубины твоего сердца, не загрязняя его. Поэтому я подожду. Когда ты захочешь поговорить, когда думаешь, что самое время поговорить… Поговори со мной. До тех пор я буду ждать.
© Кучики Рукия (Bleach)
1988 год
Кладбище во время дождя выглядело еще более уныло, чем обычно. Хисока поежился, вспоминая, чем закончилось их последнее посещение кладбища, и искренне понадеялся, что больше так много Пустых не появится, но если появится… С недавних пор у него был козырь в рукаве. Способность драться с ними и побеждать. Не банальное умение рубить мечом, нечто намного большее. Шикай. Какьёин была вредной только поначалу, после она стала помогать Хисоке, и в овладении шикаем шла ему навстречу, хотя и говорила, что он — непроходимый идиот, косорукий тупица и вообще, где такие только берутся? Хисока напоминал ей, что она — вообще-то, часть его души, а значит, то же самое, что и он, и все ее ругательные эпитеты, предназначенные ему, распространяются и на нее тоже, на что Какьёин заявляла, что она — лучшая половина, а он пусть лучше работает молча. Интересно, подумал Хисока, Момо уже знает имя своего меча? Как выглядит ее занпакто? Достигла ли она шикая? Он бы спросил, но об этом было не принято спрашивать. Сила была чем-то интимным; даже врагу не стоило раскрывать самые мощные техники без особой необходимости. Духов на кладбище оказалось мало — у могилы с ноги на ногу переминалась одинокая старушка. Момо чуть ли не подбежала к ней; Хисоку согрела целая гамма ее эмоций: смутная радость, легкое волнение, желание помочь. Вспомнилось — ее вырастила бабушка. — Здравствуйте, обаа-сан! — поклонилась душе Хинамори. Хисока за ее спиной тоже неловко склонил голову — он не считал, что нужно так церемониться, но не хотел выглядеть грубияном на фоне Момо. — Здравствуйте! — сморщенное, как печеное яблоко, лицо души расплылось в улыбке. — Какая вы милая парочка! Что же устраиваете свидания в таком месте? Парочка? Хисоку кольнуло смущение Хинамори, растеклось теплом по всему телу, как если бы он глотнул горячего чаю на морозе. — Мы не парочка, — проворчал он машинально, и не почувствовал от Момо ничего — никакой реакции. Ни капли разочарования, какое ощутил бы сам, если бы она первой сказала, что они не вместе. — Правда? — бабушка искренне расстроилась. — Жалко… вы симпатичные. А почему тогда тут гуляете? Еще и в такую погоду? Если бы я была жива — промерзла бы до костей… Ах, точно, — она хлопнула себя по лбу. — Я же умерла… Я ведь вас не напугала? — забеспокоилась старушка. — Нет, мы сами не совсем живые, — буркнул Хисока. — Не живые? Призраки? — ахнула бабушка. — Господи, такие молодые! Момо метнула на Хисоку гневный взгляд, ее досада хлопнула по макушке так же, как хлопнул бы ее учебник по кидо — но не больно. Учась контролировать ощущение чужих эмоций, рядом с ней Хисока никогда этого не делал: даже негативные ее чувства были ему приятны. — Мы не призраки, обаа-сама, — сказала Хинамори. — Мы… не люди. Мы шинигами, и мы пришли, чтобы отправить вас в Общество Душ. — Шинигами? Я думала, шинигами страшные, а вы такая симпатичная девочка… Вы чем-то похожи на мою внучку, — бабушка глянула на Хинамори с нежностью. — А что такое Общество Душ? — Это Рай, — уверенно сказала Момо, незаметно для старушки делая Хисоке знак молчать. — Место, где вы будете счастливы и спокойны. Только не пугайтесь того, что я сейчас сделаю, это совсем не больно. Вынув занпакто из ножен, она поднесла рукоять ко лбу души, прикоснулась кончиком — и бабушка, не успевшая пожурить милую девочку за ношение холодного оружия, растаяла в воздухе. — Ну и зачем ты ей соврала? — спросил Хисока. — Про Рай? Про покой? Если она попадет в место вроде Инудзури или Зараки, то покоя ей не видать. Спустя сутки зайдет на новый круг перерождений. — Она может попасть в Джунринан, — возразила Момо. — Не всем так везет. — А что я должна была сказать? — нахмурилась Хинамори. — Что ее и после смерти, скорее всего, ждут лишения, мучения и скитания? Чтобы она боялась, умирая? Умирать нужно с улыбкой! — Она уже умерла, — напомнил Хисока. — Да, но ты же понимаешь, о чем я! — ее возмущение касалось щек солнечными лучами. — Вроде бы да, но не понимаю смысла. Какая разница, что чувствует душа при консо? Я не был спокоен. Я был полон обиды, злости и непонимания, — не хотел говорить, но само вырвалось. — И все равно оказался в относительно хорошем районе. — Ты помнишь свое консо? — опешила Момо. — Помню. И его, и то, кем был при жизни. И как умер, тоже помню. А ты? — Нет, — она покачала головой. — Не помню ничего. Я просто оказалась посреди улицы, и бродила, пока бабушка не позвала меня поужинать. Потом она предложила мне остаться у нее насовсем. Потом она взяла к себе Широ… а ты? То есть… какой была твоя жизнь? До Общества Душ? Паршивой была его жизнь. Отвратительной. Мерзкой. Полной боли, страха и ненависти — чужой ненависти, которую он не понимал. Ему было одиноко, он хотел быть любимым, он хотел, чтобы с ним хотя бы говорили по-доброму… Но не говорить же это? Зачем вываливать на девушку груз своих переживаний? Она будет ему сочувствовать, а не жалеть, есть разница, как эмпат, Хисока различал легко, но даже сочувствия ее он не хотел. Ничьего сочувствия не хотел. Что было, то прошло. Иронично, что после смерти Хисоке жилось намного лучше. — Нормально жил, — буркнул он. — Как все, так и я. — И в школу ходил? — И в школу… — И родители у тебя были? — Были. — И друзья? — И друзья. — И девушка? Хисока бы прервал эту беседу, но любопытство Хинамори было таким приятным, что он не мог заставить себя одернуть ее. — Девушки не было. Я умер в шестнадцать. Теперь он выглядел старше — вытянулся, плечи стали шире, лицо — мужественнее, и даже юношей его назвать было уже нельзя, а только молодым мужчиной. Некоторые девушки-рядовые украдкой поглядывали на него, и Хисока улавливал от них волны симпатии. В его шестнадцать они бы на него и не глянули, тогда он выглядел жалко. — А от чего ты умер? — Момо уставилась на него такими большими глазами, что Хисока не удержался: — Меня застрелили полицейские, когда я расчленял на своей кухне труп проститутки, которую убил прошлой ночью, чтобы сварить суп из ее печени, — произнес он это очень серьезным тоном. Хинамори растерянно моргнула: — Врешь. — Вру. Я умер от болезни. Совсем не интересная история. — Да, — спохватилась Момо. — Прости, — ее вина была похожа на прикосновения шелковой ткани к лицу. — Ничего. Важнее другое: мы бродим по этому кладбищу уже кучу времени, а упокоили всего одну бабку. Может, сделаем перерыв? Погуляем по городу, — предложил Хисока. — Поедим чего-то. Можем сходить в кино. И в парк аттракционов. Должны же мы иногда отдыхать? Встретим духа — упокоим. Встретим Пустого — убьем. — Мы не убиваем их, а очищаем, — сказала Момо. — Значит, очистим… ну так что? Она колебалась; трудоголизм Хинамори доходил до болезненных масштабов. Работу и долг она ставила если не превыше всего, то только чуточку ниже заботы о близких. Хисока ободряюще улыбнулся: — Ну же, Хинамори, вдруг мы найдем больше потерянных душ на улицах? Им скучно сидеть на кладбищах, поверь мне, я знаю. Момо робко кивнула.***
Они купили тайяки: Хисока стащил их с лотка, когда продавец отвлекся, а Хинамори оставила вместо булочек иены. Себе Хисока взял обычный тайяки с традиционной начинкой из анко, для Момо — с персиковым джемом; запомнил, что она любила все персиковое. Откусив кусочек, Хинамори благодарно заулыбалась. — Как мило, что ты помнишь мое любимое. — Только дурак не запомнит, — проворчал Хисока. — Ренджи тебе регулярно персики таскает. У тебя даже имя персиковое, — и снова себя проклял. Неужели нельзя было ответить что-то вроде «я запоминаю все, что касается тебя»? Или что-то другое, романтичное, без тени грубости? — Может, сходим в кино? — предложила Хинамори, не обидевшись. — Давай, — раньше бы Хисока отказался, но ему были нужны скопления людей — для тренировки концентрации, и кино было для этого идеальным местом. Кинотеатр как раз оказался по пути. За билеты они заплатили так же, как за тайяки — оставили деньги на кассе; Момо решительно отказалась заходить просто так. Фильм оказался сказкой — Хисока выбрал билеты специально. Он читал эту книгу, любил ее, и подумал, что хотел бы показать Момо одну из тех историй, которые помогали ему держаться. Когда было совсем плохо, больно и грустно. Когда тоска зашкаливала и хотелось рыдать. Хисока сворачивался в клубочек и твердил себе: где-то там есть Нарния. И не только Нарния: Арченланд, Тархистан, Одинокие острова… Где-то там есть Аслан, добрый Великий Лев, есть фавны, гномы, кентавры, дриады… короли и королевы… говорящие животные и танцующие деревья. Эмоции Момо были ярче фильма; Хисока не видел его, но читал книгу, знал сюжет и потому легко отвлекался, но отвлекся бы даже пристально и с интересом следя за происходящим на экране. Хинамори слишком громко думала; раньше такое Хисока замечал только с Ренджи и Рукией, но ее мысли были еще громче. Они кричали в нем, рассыпаясь по сознанию искрами. «Какой милый фавн!» «О Боже, они в опасности!» «Бедный Эдмунд, он не виноват!» «Бедный Аслан, как, как, как они могут?» «Как хорошо, что он жив!» Хисоку поочередно захлестывал то ее страх, то ее волнение, то ее умиление и радость, ей понравились Люси и Эдмунд, и мистер Тумнус, и Аслан, и Джадис тоже показалась ей интересной. Когда детей Певенси короновали, Хисоку почти трясло от переизбытка ее счастья, и он не хотел думать, на что это похоже, потому что это было слишком похоже на… на то, чем не стоит заниматься на первом свидании с девушкой, с которой у тебя все серьезно. С окончанием фильма он испытал облегчение: скорее, скорее прочь отсюда, на улицу, на свежий воздух, окунуться в прохладу — горело все тело. Кончики пальцев покалывало. Поясницу тоже. Он сошел с ума. Хисока называл себя товарищем Момо, был влюблен в нее, но прямо сейчас повел себя ужасно мерзко, хотя она об этом не догадывалась — и он не догадывался, что так будет. Незнание было его единственным оправданием. Он почти получил чертов оргазм, пока эта милая невинная чистая девушка просто смотрела фильм. Родители были правы, называя его чудовищем. Он и был им, сам того не понимая. — Хисока! — Момо выбежала за ним. — Что с тобой? Нет, только не сейчас, нельзя — он в таком состоянии, что… — Не трогай меня! — рявкнул Хисока на Хинамори, когда та догнала его и почти схватила за руку. — Не трогай! — Да что такое? — возмутилась она, полыхнув раздражением, и, не слушаясь, рывком схватила его запястье. …и увидела. Цветущие лепестки сакуры кружили в ночном воздухе. Мальчик в кимоно медленно ступал по дорожкам сада, оглядываясь по сторонам с неким благоговением и восторгом. Впереди, под деревом сакуры, он увидел кого-то и подошел поближе… Белые волосы, разноцветные глаза. Хриплый вкрадчивый голос. Жестокий безразличный взгляд. Порезы-порезы-порезы по обнаженному телу, кровавые следы, узоры на коже… Крики и мольбы о пощаде… это так больно… так больно — резать по-живому, вливая в кровь медленно убивающий яд проклятия… Вскрикнув, Момо отдернула руку. Хисока взглянул на нее из-под челки, криво усмехнулся. — Говорил же: не трогай. — Это… — Хинамори сглотнула. — …воспоминания? — Если я на взводе, ко мне нельзя прикасаться. Иначе увидишь не самые приятные картины… или что-то увижу я, если человек, коснувшийся меня, пережил что-то, что травмировало его душу. Я эмпат, Хинамори. Прости, что не сказал раньше. Развернувшись, Хисока зашагал прочь от нее, сжимая кулаки — надо же было… так. Сводил девушку на фильм-сказку… Насосался ее эмоций, будто ментально трахнул, заставил увидеть свое жуткое прошлое, признался, что все это время понимал, что она чувствует… Она его возненавидит. Она расскажет Ренджи и Кире, кто он такой, и они тоже перестанут с ним общаться, и у него останется только Какьёин и Унохана-сенсей… Нет. Нельзя так быстро сдаваться, нельзя отступать, он мужчина, прямо сейчас он вернется к Момо и снова с ней поговорит — но прежде чем Хисока обернулся, сзади на него налетело что-то теплое. Руки обвили талию. Момо прижалась лицом к его спине, обняла крепче — и всхлипнула. — Момо, — сказал Хисока. — Не надо… — Я почувствовала! — перебила она его. — Я… почувствовала… на мгновение, всего на мгновение, но… как же ты жил с этой болью? — Нормально я жил. Момо, ну правда, — он же не умирающий, чтобы так его оплакивать, цепляясь за его шихакушо, будто он вот-вот исчезнет. Не такими Хисока хотел бы видеть их первые объятия. — Нет, это не нормально… о! — она отшатнулась, отступила назад, и его уколол ее испуг. Обернувшись, Хисока увидел отражение страха на ее лице. — Ты же… и сейчас тоже? Ты же и сейчас чувствуешь мои эмоции. Я делаю тебе больно? — как-то по-детски спросила Хинамори. Больно. Если бы она только знала. — Нет, — Хисока шагнул к ней ближе. — Ты — не делаешь. Только не ты. — Но… Она чувствовала сразу так много всего, что Хисока не мог выцепить что-то отдельное: страх, волнение, нежность, удивление, раздражение, злость, сочувствие, растерянность, все это сливалось в причудливую смесь, пьянящую не хуже любого саке. Хисока осторожно прикоснулся к ее щеке кончиками пальцев. — На самом деле… к тебе у меня… другие чувства. Он видел свое отражение в ее широко распахнутых глазах. Губы Момо приоткрылись — наверное, они были сладкими. И совершенно точно — горячими, она вся была горячей, она горела, она пылала, она обжигала и грела, она была живым пламенем, костром, свечой во мраке, губящим все на своем пути лесным пожаром, разрушительным взрывом… Склонившись, Хисока поцеловал ее, и Момо ответила, сжимая в пальцах ткань его шихакушо. И тогда с небес хлынул дождь.***
Рангику не любила Руконгай. Особенно ей не нравились дороги — пыльные, сухие, выжженные солнцем. На такой дороге она однажды лежала, не в силах идти, и смотрела, как мимо ползет вереница деловитых муравьев, отстраненно думая, что если Общество Душ — загробный мир, то и муравьи здесь тоже души умерших? Может ли у муравья быть душа? Душа Рангику была готова перейти в следующий цикл перерождений — еще немного, и она рассыпалась бы на частицы рейши. Ей было почти все равно. Никто не стал бы по ней тосковать, у нее не было родных, не было друзей — просто потерянная девочка, ей некуда возвращаться, ее никто не ждет. Это безразличие к собственной судьбе и даже желание поскорее умереть пугали ее до сих пор, хотя никто не узнал бы в той изможденной девочке теперешнюю веселую красавицу. Она почти умерла. Она умерла бы, но ее спасли — к губам прижалось что-то твердое и сладко пахнущее. Съедобное. Рангику сфокусировала взгляд на лице мальчика с серебряными волосами — он улыбался, суживая глаза так, что не разобрать цвета. Он протягивал ей сушеную хурму, вкладывал прямо в губы. — Ешь, — у мальчика был ярко выраженный киотский акцент. — Если ты падаешь в обморок от голода, то у тебя есть сила. У меня она тоже есть. — Сила? — безразличие ее растаяло сладостью на языке. Рангику откусила кусочек хурмы, прожевала — стало легче дышать, в голове прояснилось, она яснее увидела лицо своего спасителя. — Меня зовут Ичимару Гин, — сказал он. — Какое странное имя… — протянула Мацумото. С тех пор они жили вместе — неведомо почему, но Гин тогда не оставил ее одну. Неведомо почему после того, как она съела весь запас его хурмы, потащил ее за собой — взял за руку и куда-то повел. В дом, у которого была целая крыша и не дырявые полы, где постелил второй футон, и не предложил Рангику остаться — просто вел себя так, будто это само собой разумеется. Будто они всегда жили вместе. Потом он стал шинигами. И, когда он надел черное шихакушо, все изменилось — Гин изменился, и Рангику тоже. И их жизнь, уютная и почти беззаботная. Детство закончилось; детство перечеркнуло шевроном с кандзи «пять» и рисунком ландыша. «Я решил. Я стану шинигами и изменю этот мир. Я сделаю так, что тебе больше не придется плакать, Рангику». Что он делал — она понятия не имела. Куда-то уходил, не сказав ни слова, возвращался, ничего не объясняя. Когда она спрашивала — либо отшучивался, либо серьезно говорил, что ей не нужно знать, либо заставлял ее замолчать, закрыв рот поцелуем. То, что они стали спать вместе — тоже было словно само собой разумеющимся, Рангику бы удивилась, будь иначе. Она не полюбила бы никого другого. Как и он. Гин любил ее, в этом у нее сомнений не было — в чем угодно, но не в этом. Солнце вставало на востоке. Вода была мокрой. Гин ее любил. Аксиома, не требующая доказательств. Она не боялась потерять его любовь, она боялась потерять его. Если то, что делал Гин, «меняя мир», было незаконным… его могли даже казнить. Или запереть в тюрьме. Утром он уткнулся носом в ее грудь, обнимая в постели, пробормотал неразборчиво, что она такая теплая и что он хотел бы остаться так вечно, но через три минуты уже был полностью одет и печально улыбался. И ушел, опять неизвестно куда и неизвестно насколько. Недовольно фыркнув своим мыслям, Рангику толкнула дверь лавки сладостей. Джунринан был единственным районом Руконгая, где ее не так сильно настигали дурные воспоминания, Джунринан был чистым, ухоженным, с вымощенными дорогами, почти Сейретей, но не внутри белых высоких стен, и люди здесь жили не оборванные и грязные — в красивой одежде, улыбчивые, не страдающие от голода. Даже те, кто его чувствовал, имел возможность утолить — получить работу, получить деньги и купить что-то на рынке или в лавке вроде этой. С гораздо большим удовольствием Рангику отправилась бы в мир живых, заодно попутно купив себе новый шарфик или туфли (или то и другое), но отправиться в мир живых по своему почину было не так-то просто, а просить разрешения взять гигай ради шоппинга… ее считали наглой, но настолько наглой Мацумото не была. И бессердечной не была, потому и пришла сюда — в кондитерскую, купить для Цузуки его любимый яблочный пирог. Или карамельный рулет. Или что угодно сладкое — Цузуки всему будет рад, он обожает сладости. Рангику стоило перед ним извиниться. Не за отчеты — отчеты она не считала чем-то, за что нужно извинение, кто-то все равно должен их писать, а Цузуки не заставляли соглашаться играть с ней в карты. За это она вины не чувствовала, но та дурацкая игра на раздевание… Гин все понял, Гин всегда все понимал, но откуда Цузуки знать, что происходит между ними на самом деле? Если они сами не знали. Из лавки повеяло холодом, почти морозом — сначала Рангику удивилась, откуда, потому что на улице было тепло и солнечно, но потом поняла. У прилавка стоял мальчик с белыми волосами — цвет почти как у Гина, но волосы Гина были аккуратно причесаны, а у этого мальчишки вихры торчали в разные стороны. Холод исходил от него. Нет, не холод. Реяцу. — Забирай, что хочешь, и убирайся, — грубо бросил мальчишке торговец, получив нужную сумму кан — и тогда Рангику не выдержала. Все это время в ней копилась злость, а выплеснуть ее было некуда — накричать она не могла ни на Гина, ни на Шибу-тайчо, ни на Цузуки, даже рядовые не делали ничего такого, за что Рангику могла бы их отругать, а теперь получила прекрасный повод сорваться. — Эй, ты! — она решительно шагнула к прилавку. — Как ты смеешь так разговаривать с клиентом? То, что он ребенок, не дает тебе права ему грубить! Поверить не могу, что у такого, как ты, есть покупатели! — Я-я ничего такого не хотел… — растерялся торговец, увидев шеврон на ее плече. — Я могу извиниться! — В качестве извинений — подай-ка вон тот яблочный пирог, — ткнула Рангику пальчиком в направлении выпечки. — И упакуй покрасивее! А ты, — она обернулась ко все еще чего-то ждущему мальчишке и сгребла его за шиворот, поднимая в воздух, как нашкодившего котенка, и встряхивая. — Какого черта позволяешь так с собой разговаривать? Есть у тебя вообще самоуважение? — Отпустите! — рявкнул мальчишка, мигом обретая дар речи. — Есть у меня самоуважение! — Тогда не веди себя, как тряпка, и будь мужчиной! — разжав пальцы, Рангику отпустила его, забрала рулет, не дав торговцу ни кана, и гордо удалилась — на самом деле почти убежала. Она же кричала не на этого ребенка. Она кричала на Гина. На секунду она увидела в нем Гина. Лично на Гина злиться не получалось — не тогда, когда он оказывался рядом. Каждый раз Рангику собиралась все ему высказать и каждый раз таяла, плавилась, счастливая уже от того, что он с ней. Сволочь такая, он прекрасно это понимал и этим пользовался.***
— Ячиру. В кабинете никого не было. Вокруг — тоже. Никто бы не услышал, и потому было можно склониться, шепнув ей на ухо имя, такое родное, такое правильное. Она все еще была Ячиру. Даже нося свои прекрасные волосы заплетенными в косу, лежащую на груди, чтобы прикрывать шрам. Даже называя себя этим странным именем «Рецу». Даже не вынимая меча из ножен — крайне редко и не для битвы. — Ория, — капитан не ответила на поцелуй, постучав пальчиком по бумагам. — У нас отчеты. — Они не могут подождать? — Хм, — Ячиру подняла на него внимательный взгляд. — Как ты думаешь, мне делать отдельную графу «доход с публичных домов»? — Каких публичных домов? — деланно удивился Мибу. — Это очая. — Ты прекрасно знаешь, что это не просто очая. А с недавних пор про это знает Кьёраку, — Ячиру досадливо цокнула языком. — Если честно, я удивлен, что Кьёраку-сан не посещал Ко-Каку-Роу раньше, — заметил Ория. — Если честно, я тоже, но он, скорее всего, больше любитель выпивки, чем женщин, несмотря на его вечный флирт со всеми, кто имеет женские вторичные половые признаки… — Ты так сексуально выглядишь, когда говоришь медицинскими терминами, — Мибу покачал кисеру в губах. — Не переводи тему. Кьёраку все узнал, и он не скажет Главнокомандующему, но, — Унохана сердито нахмурилась. — взамен он попросил, чтобы ты устроил день рождения для его племянницы. На Танабата. Праздник для всех тринадцати отрядов. — Для Исе-фукутайчо? В Ко-Каку-Роу? — Это же приличное заведение с безукоризненной репутацией? — Н-ну… — Мибу потер затылок. — Де-юре… Ячиру откинулась спиной на спинку стула. — Чтобы к седьмому июля твой притон выглядел не хуже святилища храма, — отчеканила она. — Купи фейерверки у Шиба. Еду… сам разберешься. Но никакого алкоголя, ясно? — Никакого? Но Кьёраку-тайчо, по-моему, любит выпить. — Он, но не Нанао. День рождения у нее. — Ясно-ясно… Слушаюсь, капитан, — Мибу повернулся, чтобы уйти, но в спину ему прилетело тихое: — Позже этим займешься. Отчеты правда немного подождут. Я ждала тебя еще ночью… Ория.