Небо и земля

            — Разве я сторож брату моему? — Рёмен повторяет эти слова, наверное, уже в десятый раз. Гадко улыбаясь, выдыхая сигаретный дым и растянув ноги по поверхности плитки метро. Сатору сидел рядом, стирая грязь и капли пота, Юджи — вытянулся между ними, молча слушая все это и глядя пустым взглядом в никуда. Мир медленно сходил с ума. — Что сделал ты? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли.       — Прекрати, — тихо прошептал Юджи. — Я уже понял, не надо цитировать какие-то стихи по сотому разу.       — Это Библия.       — Одно и то же.       — И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей, — он тяжело вздохнул, устало прикрыв глаза. Рёмен продолжал:       — Я всегда говорил, что Сугуру надо было к кресту прибить, как великого мученика. И сжечь.       — Сейчас думаю, что он бы даже оценил, — усмехнулся Сатору.       — Разве я сторож брату моему…       Юджи раздраженно вздохнул, бросая на Рёмена колкий взгляд, уже не в состоянии выслушивать это по второму кругу. Он и сам сидит ничуть не лучше: в волосах какая-то грязь, рожа уставшая, воротник рубашки подран, а его пиджак, кажется, сгорел в каком-то адском пламени, когда все небо полыхнуло, содрогаясь таким грохотом, словно земля раскололась на части.       — Я живой, Рёмен, хватит нести этот бред! Махито мертв, то проклятие с вулканом — мертво! Вы всех убили — хватит сидеть с таким видом, будто на нас сейчас Луна свалится.       Сатору с другой стороны горько улыбнулся:       — Только этого нам ещё и не хватает.       Двое… Они просто устали. Он пытается себя этим успокоить, когда цепляется за все эти вертящиеся в голове мысли. Они все просто очень сильно устали. У него лицо запекает от всех этих ран, жжет уголок рта; Сатору ковырялся где-то в своей голове, слабо сжимая его коленку рукой, поглаживая через ткань — словно Юджи был тем самым гарантом реальности, которая не рассыпется в следующую секунду. Рёмен же сложил руки за головой и прочертил черный след каблуком ботинка по плитке. Он произнес, едва слышно, словно вел какой-то диалог в своей голове, даже не обращая на них внимания:       — Мне больше интересно, откуда этой мрази известно, что мать хотела назвать меня другим именем. «Сукуна», блять.       — От слова «сука», наверное.       — Нет, здесь какое-то другое дерьмо, — Юджи посмотрел, как Рёмен, тяжело вздыхая, протер глаза и только теперь все эти жуткие черные линии на его лице и руках стали исчезать. Он видел их всего пару раз за всю жизнь, и то, они едва-едва проступали на коже, во время того, как они ссорились или в те редкие битвы, когда он приходил к нему на помощь. И, честно говоря, он бы предпочел никогда не видеть их в своем истинном виде. Не видеть этой второй пары глаз, этой яркой радужки и кровавой улыбки, потому что его пугало всё то, чему он сегодня стал свидетелем. Не чувствовал какого-то восхищения или гордости, а только жуткий спирающий ужас и непонимание: это действительно его брат? Этот кровожадный человек, который просто рушил все, не задумываясь — и есть его любящий брат? — Что такое, Юджи?       Он видел, как полыхнул весь город в какой-то момент, когда над головами летало всё, что не должно находиться в воздухе: куски зданий, машины, трупы. И это омерзительное, тошнотворное чувство… Это даже не разочарование. Это что-то другое. Что-то, что правильней будет назвать «чужим». Не родной, не брат — точно «Сукуна», как его назвал тот человек, в теле Сугуру Гето. Потому что иного слова для всего этого просто не найти, и именно поэтому, видеть его уставшее лицо, как будто ноющие мышцы были единственной проблемой на фоне огромного гребаного кратера посреди города; Юджи уворачивается от его прикосновения, когда Рёмен пытается потрепать его за плечо — сам себя не понимает, поэтому делает вид, что просто устал. Рёмен и не настаивает.       Теперь он понимал, почему люди так говорили. Почему считают, что его брата стоило бы дважды казнить и где-нибудь запечатать. И он понятия не имеет, как ему относиться к этому новообретенному знанию.       Ты мой брат или тот, кто возомнил себя Богом?       И даже несмотря на это не желал ему смерти.       — Я найду и раскрою этому ублюдку голову.       — Сейчас не до этого, — Сатору выдыхает с другой стороны и тоже трет свое лицо. У него не хватало сил чтобы просто обнять его, сказать что-то, поддержать после увиденного. Ему бы и самому хотелось, чтобы кто-то просто взял его за руки и сказал — всё нормально, мы со всем разберемся, главное, что наши близкие живы… даже если из-за этого погибли тысячи простых и невиновных людей. — Сукуна или кто ты там — сейчас это вообще не имеет значения. Может, он просто взял это из чужих воспоминаний.       — Я не говорил об этом Сугуру. Ты говорил?       — Нет. Не важно, Итадори. Какая-то мразь войну против магов объявляет, а ты думаешь за свое идиотское имя?       — «Сукуна» — означает «изгнание»? — тихо произнес Юджи, не желая встревать в этот очередной конфликт. — Экзорцизм.       И почувствовал на себе общий взгляд, даже не заметив, насколько убито и тяжело прозвучали его слова.       — Мать была помешана на всяком странном дерьме. Вечно читала свои мистические легенды и всё прочее. Говорила, что начала интересоваться подобным после какой-то операции в молодости. Судьба, жизнь, посмертие и всё такое.       — Ты не рассказывал об этом.       — У неё какая-то киста в голове была или вроде того, — Рёмен поморщился, словно не хотел об этом даже вспоминать. Словно это было то самое страшное детское воспоминание, которое до сих вызывало дрожь по коже. Юджи не помнил ничего такого: на всех фото она выглядела умиротворенной и счастливой, где-то стояла в бойких позах, широко улыбаясь и держа кулаки перед собой. Смеялась на видео, много шутила, иногда говорила грозным тоном, а затем заходилась в теплом и нежном смехе. — Не помню уже, давно было.       — Понятно…       Юджи вздрагивает, когда его лица касаются пальцы. Вскидывает взгляд, выныривая из всей этой бездны и глядя на Сатору, на его мягкую, хоть и уставшую улыбку и сам тянется в ответ, когда он раскрывает объятия. Липнет щекой к его плечу, выдыхает так свободно и легко, понимая, что именно этого ему не хватало. Его объятий, просто чтобы убедиться, что он действительно здесь с ним и это не какой-то мираж, не иллюзия — он жив, не запечатан и с ним всё будет хорошо. И пытаясь загладить его боль, не способный слова, он аккуратно проводит ладонью по его груди, спиной ощущая взгляд Рёмена.       — Все это дерьмо, так или иначе, может подождать до завтра.       — И что ты будешь делать? — он ощутил вибрацию родного голоса под пальцами. Коснулся биения сердца, огладил упругие рельефы мышц — как же ему хотелось просто побыть рядом с ним в тишине. В его руках, заглаживая весь этот пережитый ужас, забывая обо всем, что он сегодня увидел. Целовать его губы и тысячу раз поклясться, что никогда его не отпустит. Руки Сатору бережно прижимают его ближе, и это неозвученное «люблю» в каждом жесте. — Забьешь и опять сделаешь вид, что тебя это не касается?       — Да, поеду домой, достану коньяк и усну, если не нарыгаю где-нибудь.       — Отличный план. Составить компанию?       — Без обид, Годжо, — Юджи слышал, как Рёмен поднялся, шаркая туфлями по пыльному полу. — Но если мне и придется рыгать, то я хочу этим заниматься от отравления, а не от твоей серьезной рожи. Я вернул должок, — он заинтересованно обернулся, впервые услышав о неком «долге», вскидывая бровь. Рёмен ткнул пальцем в его сторону. — И сделал это ради него, а не потому что меня волнует судьба магического мира.              …              — Нет, стоять, — Рёмен цепляет его за запястье, когда он пытается уйти из комнаты. Уже не метро — их дом, и это было самым странным. После всего, что случилось, просто пойти домой, чтобы… что? Поспать? Забыть обо всем, просто закрыть глаза и заснуть? Он не хотел отпускать Сатору, не хотел уходить, был готов остаться с ним хоть в том же метро на полу, лишь бы никуда не ехать и Рёмену бы пришлось отрывать его с мясом, чтобы утащить в другой конец Токио. Но и спорить с ним тоже не хотелось. В итоге так и остается стоять, ощущая на себе внимательный взгляд брата, не поднимая глаз в ответ. — Говори.       — О чем ты?       — Считаешь, что я ублюдок?       И это прямо в точку.       И хотелось бы соврать, сказать что-то простое и доброе, но кроме этого гадкого «да» из него больше ничего не лезет. Рёмен понимающе кивает, хотя он кожей запястья чувствует, насколько глубоко это простое слово проникает, задевая что-то внутри.       — Ты понимаешь, почему я это сделал?       — Да.       — Почему?       Он сглатывает, описывает глазами круг по комнате, избегая лица брата и пытаясь зацепиться хотя бы за одну мысль. После такого, максимум, что можно выдать, это пятистраничное эссе на тему того, как сойти с ума за пару часов.       — Не знаю, Рёмен, давай не сейчас. Пожалуйста…       Ладонь на запястье давит только сильнее, когда Рёмен заглядывает ему прямо в лицо и ему просто приходится посмотреть в его глаза. Как будто чужой. Он бы очень хотел это всё забыть, не воспроизводить в памяти каждый раз то его выражение лица. Выражение наслаждения, пока шла вся эта битва и он даже не заботился о том, что все его «разрезы», попадая мимо — убивали не проклятия, а простых людей. Просто скажите, как ему смириться с этим — и он тут же всё исполнит. Тут же выкинет из головы все эти воспоминания, забудет и всё будет как прежде. И карие глаза его брата не будут казаться ему кроваво-алыми, как все то море крови, разлитой по асфальту разрушенного города.       — Хорошо. Я не знаю зачем, я понятия не имею, зачем нужно было устраивать весь этот… Всё это, Рёмен. Можно же было сделать иначе, но ты просто… ты убил их.       — Это были неизбежные жертвы.       — Нет, — он изумленно усмехается, слыша во всем этом отвратительный подтекст. — Это были еще какие «избежные» жертвы. Ты просто убивал людей.       — Я не убивал людей. Я убивал сраное проклятие, а кто попадался мне под руку — это другой вопрос.       — Это… пиздец какой размытый ответ, Рёмен. Это как сказать «я не хотел их убивать, они сами прыгнули мне на нож» — так, что ли? Это они виноваты, что ты их убил?       Видит, как Рёмен прокатывает челюсть от напряжения и сам умудряется каким-то образом смотреть ничуть не менее острым взглядом. Понятия не имеет, в какой момент его жалобный голос становится громче, отскакивая от стен родного дома. Это не то место, где он провел половину жизни, живя под одной крышей с дедушкой и братом. Это место, с окон которого можно разглядеть огромную дыру вдалеке.       Рёмен смотрит на него злыми глазами.       — Ты через какие очки смотришь на этот мир? Ты думаешь всё так просто? Можно просто постоять в стороне, подождать, когда спасут твою задницу и потом в рожу плевать вот это?       — Я «стоял в стороне»? — у него даже не находится слов, чтобы описать все эти эмоции. От удивления до такой жуткой злобы, что пальцы сами сжимаются в кулак и он готов вцепится в брата от вспыхнувшей ярости. — Если я пытался помочь людям, при этом никого не убивая — это не значит, что я стоял в стороне!       — Нельзя помочь в такой ситуации никого не убивая. Ты сам чуть там не помер, — и в этот раз он цепляет его за лицо, взглядом тыкая во все эти раны, что он даже не успел чем-то залепить. Порез на переносице неприятно колол, говорить и открывать рот тоже больно. — Многим ты помог, пока слушал свой идиотский гуманизм?       — Да лучше самому умереть, чем положить под себя других.       — Кому «лучше»? Тебе? Потому что ты не будешь нести ответственности за чьи-то жизни? Тебе опять семь лет, Юджи? Тебе снова надо на пальцах объяснять, почему нельзя выходить из дома после десяти и зачем нужно звонить мне? Кому, блять, было бы лучше? Объясни мне!       — По-твоему, лучше устроить весь этот гребаный геноцид, чем умереть самому? Так ты считаешь?       — Да.       — Значит ты просто сволочь.       — Значит я сволочь, — он кивнул. — Ты чё как ребенок? Ты в каком мире живешь? Тебя самого чуть не убили — проснись, Юджи, — и щелкнул пальцами перед его лицом. — Мир не держится на одном только желании спасти всех. Ты не Бог, чтобы помочь всем на свете.       — Зато ты возомнил себя богом. Для тебя ничего не стоят все эти жизни, тебе плевать на чувства этих людей, на их судьбу — ты просто использовал их как разменную монету: либо они, либо мы. Но ты такой же простой человек, простой маг — мой брат, но… Они тоже люди, Рёмен! У них тоже были свои семьи, тоже была своя жизнь, которую они не хотели терять!       — Эти люди нам никто.       И он сам не верит тому, что слышит. Смотрит и просто не верит, что это говорит его брат. На него нападает такое бессилие, что он не может и слова сказать. Только смотреть, прокручивать его слова в голове и качать головой, как оглушенный. Это лицо его брата, это голос его брата — но это…       — Хочешь оплакать каждого убитого? Поговорить о ценности жизни людей, которые все равно бы ничего не смогли изменить, если бы остались в живых?       — Что ты вообще за человек такой?.. — глаза сами остеклеют, когда он шепчет эти слова. Ощущение, будто его брат там и умер — вместе со всеми этими людьми и сейчас он стоит в комнате с кем-то другим. Не с тем, кого зовут «Рёмен», не со своим старшим братом. — Нельзя быть такой мразью, Рёмен… Нельзя вот так взять, и наплевать на всех…       — Почему мне должно быть не наплевать? Я святой? У меня рукопожатие от Будды, блять? Почему меня вообще должны волновать все эти жизни?       — Почему тебя тогда должна волновать моя жизнь?       — Потому что ты мой брат.       — И что? От этого моя жизнь становится ценнее жизни сотен, — нет — тысячи людей?       — Да. Мне насрать на других людей, Юджи, — он неприязненно щурится и сам отпускает его запястье, всплескивая руками. — Мне было бы насрать и на твоего Годжо, было бы насрать вообще на всех, если бы я не знал, что для тебя значат все эти люди. Или может ты лично знал всех этих убитых? Мне надо было к каждому подойти и лично спросить: «а вы знакомы с моим братом? Да? Ну тогда я вас убивать не буду, а вот это уебище на проклятии — сделает это за меня», так?       — То есть ты это всё устроил ради меня? Этот чертов геноцид на моей совести, да?       — Да, если тебе так хочется это извернуть. Разве я сторож брату моему? — его горький смешок прорезал воздух в гостиной, как и эта натянутая улыбка. — Если мой брат хочет сдохнуть, то ему совершенно насрать своих близких. Ведь так было бы «лучше». Для всех этих тысяч людей, которые в глаза тебя не знают и едва ли бы вообще захотели. Живи в своем радужном мире, блять, и дальше.       И Юджи чувствует себя ребенком, которого просто стоят и покрывают. Не хочет показывать, как больно ему делают все эти слова, насколько обидно, насколько тяжело это всё слышать — и всё равно позорно шмыгает носом, утирая сопли и опуская голову. Потому что это невыносимо. Слышать от него все эти слова, чувствовать себя просто униженным, словно его вера в то, что мир можно спасти и без всех этих смертей — это что-то ужасное и неправильное. До Рёмена просто не донести этого. Он всегда выбирал самый простой, но в то же время действенный выход — насилие. Еще когда учился в школе, а потом и в академии, было ли такое сейчас — Юджи не знал, но потом он вспоминал про эту чертову дыру в центре Сибуи… Для него это как второй родной язык, на котором он говорит без запинки: угрожать, лишать жизни, калечить — в этом была их самая страшная разница, как братьев. Ни в росте, ни в возрасте, ни во взглядах на мир — они по-разному относились к смерти, к силе, которую имеют, к тому, как её можно использовать. И порой это не давало покоя. Потому что его не восхищают все эти техники и территория, когда он взмахивает пальцами и целое здание рассыпается под этими разрезами. Потому что он не единожды слышал, к чему приводит такая сила, к чему приводят опасения среди магов и когда все вокруг косятся на тебя как на самую большую угрозу в этом мире. И Юджи боялся не Рёмена, не того, что он может может или уже сделал, он боялся того, куда эта сила может его привести, боялся узнать, что под этим лицом скрывается совершенно другой человек, а не его брат. Не тот, кого он помнил всю свою жизнь.       Боялся узнать, что его брат — чудовище. И слыша сейчас все эти слова, без возможности просто нормально поговорить, как когда-то: встать на равных, а не в этой идиотской позиции ребенка, слова которого ни во что не ставят. Отчего-то это вызывало жуткую боль глубоко внутри.       — Я так тебя сейчас…       Договорить не успевает. Рёмен даже не слушает его — в какой-то момент его просто обнимают, так крепко, что дышать становится больно и он с абсолютным непониманием смотрит в плечо перед собой, не в состоянии пошевелиться.       — Просто пойми одну простую вещь, Юджи — если у меня стоит выбор, между твоей жизнью и чьей-то ещё, то я без раздумий выберу твою. Потому что я, блять, люблю тебя, — он зажмуривается, пытается отстраниться, но руки Рёмена только давят сильнее на его плечи. — Знаешь, каково это видеть, когда тебя берут и как щенка по всему метро бросают? Я тебе скажу — страшно. Я знал, что это дерьмо неизбежно, когда ты решил поступить в эту сраную академию, но я не готов ко всем этим твоим речам о том, что будет «лучше» сдохнуть, чем пожертвовать кем-то.       — Так нельзя, Рёмен…       — Никто не заставляет тебя руководствоваться тем же. Но в следующий раз постарайся хотя бы подумать о том, что половина всех этих сильных магов сейчас лежит в больнице, а ты, второкурсник, пытаешься спасти несколько сотен ценой своей жизни. И даже если бы ты сделал это — эти люди бы все равно погибли. И какая тогда цена у этой смерти?       — Мы не имеем права решать за них… Кем мы станем, если будем предпочитать одного человека тысячам?..       — Уж точно не ебаными моралистами.       — Уж лучше быть моралистом, чем…       — Чем жертвовать кем-то ради своих близких? Знаешь, что я ощутил, когда впервые понял, что стал старшим братом? — Юджи напряженно вздохнул, ощущая тяжелую ладонь Рёмена на своем затылке. Его голос, доходчивый и упертый, словно выбивал эти слова на камне. — Я подумал: «я хочу защитить свою семью». Я не дам моим близким умереть, как это случилось с отцом и матерью, потому что я не хочу потерять то, что у меня осталось. Я не мог спасти деда от старости, но я могу спасти тебя от твоих идиотских ошибок, могу спасти тебя от проклятий, от всех этих ублюдков, что скалят свои рожи в твою сторону. И я буду это делать, потому что я, блять, твой старший брат. Может не самый лучший, может ублюдок из меня будет побольше, чем из всей этой шайки, но и мне наплевать на это. Если мне нужно быть ублюдком, чтобы защитить тебя от всего дерьма, что происходит в мире — значит я буду самым огромным ублюдком на свете.       Он так и стоит, не шевелясь, не обнимая в ответ, а просто упираясь лбом в его плечо, роняя слезы на бордовую рубашку, покрытую пылью и грязью. Он никогда не слышал от него таких слов. Их «братство» в принципе существовало только на знании, на каких-то жестах или упоминаниях о родственной связи, но он никогда не говорил чего-то подобного. Аргументы в стиле: «я старший брат» были скорее как последним словом, после чего Юджи больше не мог спорить и все упиралось в это глупое «я старший». Рёмен никогда не говорил, насколько он важен — в основном показывал или пытался донести это через какие-то действия — это, в общем-то, было само собой разумеющимся. То, что даже не надо озвучивать. И может это именно то, что Юджи хотел услышать от него хотя бы однажды за все эти годы. Будучи мелким он сам часто лип к нему, повторяя это невинное «я тебя люблю» — потому что это его брат, который всегда будет рядом. Его брат, который учил его драться, учил стоять за себя, а если не получается — сам сжимал пальцы в кулак и объяснил всем на доступном языке. Он всему научит и где будет нужно — подскажет и поможет, не будет бросать его с высоты, чтобы он чему-то научился. В какой-то момент ему и вовсе начало казаться, что Рёмен собирает в свою копилку все виды дерьма, чтобы знать, от чего его вообще можно защитить в этом мире.       — Мы ведь должны защищать этих людей, а не убивать их, — говорит он кое-как, задыхаясь от горечи внутри. — Защищать от проклятий, а не бросать под них…       — Это были неизбежные жертвы.       — Не правда…       — Разве я тебе когда-нибудь врал? Хоть когда-то говорил что-то, только ради того, чтобы поменять твое мнение?       Это манипуляция, но такая эффективная, что не находится слов, чтобы как-то это отрицать.       — Может, однажды ты поймешь, почему я так поступил. Поймешь, почему мне важнее твоя жизнь, а не все эти люди. Можешь считать меня мразью, сволочью — что там ещё было? Мне без разницы, Юджи, меня это не волнует. Мне важно, чтобы ты был жив, а на всё остальное мне наплевать. Ты мой брат, и я сам умру за тебя, если придется.       «Брат».       Брат — значит «я всегда рядом».       Значит «я всегда здесь, чтобы защитить тебя от ужасного».       «Я умру за тебя, потому что пусть лучше мир коллапсирует, чем с тобой что-то случится».       Потому что я старший брат, ты — младший. И моя обязанность, как старшего, сделать всё, чтобы ты был в порядке.       Они семья, они единственные, кто есть друг у друга. И он знает, что если бы не Рёмен, в его жизни давно была бы огромная пробоина, которую ничем не заделать. Одиночество, с которым приходится засыпать по ночам, окружать себя друзьями и даже не быть уверенным, что через пару лет эти люди тебя не покинут, ведь Рёмен — он брат навсегда. Даже если жизнь однажды раскидает их по разным сторонам, даже если от этой жестокости и насилия никуда не деться и нельзя спасти целый мир — Рёмен все еще его старший брат, которого он может обвинять, ругать, раздражаться, когда он становится настойчивым подобно отцу; когда курит свои вонючие сигареты и вся квартира пахнет этим вишневым дымом; когда может быть в чем-то несправедлив, говорить жестко и обидно; когда под его ударами рассыпаются целые здания, умирают люди, умирает вера во что-то хорошее и дикий страх сковывает нутро своим голосом: его брат жестокий человек. Его боятся не просто так, и казнить его хотят по понятным причинам, но одна только мысль, что кто-то посмеет занести нож над горлом его брата… Я сам умру за тебя, если придется. Потому что он тоже его любит. Любит несмотря на все ужасные вещи, потому что это Рёмен. Они семья и всегда будут ею, и они должны защищать друг друга от всего мира. Как бы ни было плохо, какие бы страшные вещи не происходили за их спинами.       И в этот раз он сам не дает ему отстраниться. Сдается и в итоге обнимает в ответ, уже просто откровенно рыдая. Беззвучно содрогаясь, шумно выдыхая и втягивая воздух — его старший брат, пожалуй, ужасный человек. Но это всё ещё его старший брат. Всё ещё его ладонь на затылке, этот вонючий запах благовоний и сигарет, которые он терпеть не может. Это его старший брат, который всегда приходил на помощь, который защищал его от ночных кошмаров, который никогда не врал, не придумывал каких-то абсурдных причин для утешения. И он любит его, потому что… какие вообще могут быть причины, чтобы его не любить? Это единственный человек, который всегда был на его стороне. Единственный, кого не волновало чужое мнение на его счет, который, даже в самые обидные ссоры не давал их семье разрушиться. Который, как бы больно это ни было, предпочтет спасти его, а не целый мир, и это знание отвратительное и… утешающее одновременно. Что даже пока всё вокруг будет пылать, в мире будет хоть кто-то, кто попытается это всё затушить. Кто положит свою голову к ногам всех этих старейшин, но не даст отсечь его.       Он лишь боится, что однажды этот мир разведет их по разным сторонам. Боится, что однажды будет стоять по другую сторону от него, глядя на своих врагов, глядя на тех, кто желает их уничтожить и будет абсолютно бессилен. Как был бессилен, когда Урауме, тот самый парень, что с холодным лицом тащил его из-под осыпающихся обломков зданий, видя всё, что происходит на небе. Как вспыхивают здания, плавятся стекла, кричат люди где-то внутри и не остается ничего, кроме как просто замереть от ужаса.       — Господин Итадори хочет защитить вас, — говорил он, удерживая Юджи под локоть. — Не судите его за это.       «Разве я сторож брату моему?»       Юджи уверен, что для себя Рёмен уже давно нашел ответ на этот вопрос.